ОНО

Его нога наткнулась на что-то. Стэн посмотрел вниз и увидел, что это развороченный висячий замок. Он был оторван, когда дверь распахнулась. Это выглядело фактически так, как если бы кто-то набил замочную скважину черным порохом и поднес к ней спичку. Искореженные отрывки металла торчали из дырки в замке. Толстый запор висел криво на одном болте, который был на три четверти выдернут из дерева. Остальные три изогнутых болта от запора валялись на влажной траве.

Сдвинув брови, Стэн качнул дверь, открыл ее и вгляделся внутрь.
Узкая винтовая лестница вела наверх и там пропадала из виду. Наружная стенка лестницы из неокрашенного дерева подпиралась гигантскими балками, которые скреплялись не гвоздями, а деревянными штифтами; некоторые из них показались Стэну толще его собственной руки. Внутренняя стена была стальной, на ней, как нарывы, вздымались гигантские заклепки.
— Есть тут кто-нибудь? — спросил Стэн.
Ответа не последовало.

Он заколебался, а затем ступил внутрь — теперь он мог лучше разглядеть узкую лестницу, ведущую наверх. Никого. Он повернул было назад и тут… услышал музыку.
Она была неотчетливой, но все более узнаваемой.
Музыка Каллиопы.

Он поднял голову, прислушиваясь, напряжение на его лице стало постепенно исчезать. Музыка Каллиопы, так и есть, музыка карнавалов и деревенских ярмарок. Она всколыхнула в памяти воспоминания столь же приятные, сколь и эфемерные: воздушная кукуруза, карамельки, жаренные в топленом жире человечки из теста, звенящие цепями карусели: Дикий Маус, Кучер, Кастер-Капс.

Брови его перестали хмуриться, на лице появилась улыбка, Стэн поднялся на одну ступеньку, затем еще на одну — задрав кверху голову. Подождал. При мысли о карнавале он действительно почувствовал запах жареной кукурузы, карамели и человечков из теста… и более того! Запах перца, сосисок с острым соусом, сигаретного дыма и опилок. Еще был острый запах белого уксуса, которым можно полить французское жаркое. Он мог почувствовать и запах горчицы, ярко-желтой, обжигающей, ее намазываешь на горячую сосиску деревянной палочкой.

Это было изумительно… невероятно… потрясающе.
Он сделал еще шаг наверх и тут услышал шорох, энергичные шаги над собой, кто-то спускался по лестнице. Он снова поднял голову. Музыка Каллиопы неожиданно зазвучала громче, словно для того, чтобы заглушить звук шагов. Сейчас он вполне мог узнать мелодию, это были «Кэмптонские скачки».
Шаги, нет, шаги, пожалуй, не шуршали, не так ли? Они скорее… хлюпали, верно ведь? Словно кто-то сходил сверху в резиновых башмаках, полных воды.

Кэмптонские леди поют эту песню, дуда-дуда
(хлюп-хлюп)
Кэмптонский гоночный трек длиною девять миль, дуда-дуда
(хлюп-хлюп — теперь ближе)
Скакать кругом всю ночь
Скакать кругом весь день…

Тени закачались на стене над ним. В тот же момент ужас сдавил горло Стэна, он словно глотнул что-то горячее и противное — гнусное, резко возбуждающее, как разряд тока, лекарство. То была тень того, кто сделал это.

Он увидел их через мгновенье. И успел заметить только, что их было двое, что они сутулились, причем как-то неестественно. У него было только мгновенье, потому что свет здесь мерк, мерк слишком быстро, он повернул назад, массивная дверь водонапорной башни тяжело колыхнулась и захлопнулась.
Стэнли, очень испуганный, бежал обратно вниз по лестнице (почему-то оказалось, что он поднялся гораздо выше, чем предполагал).

Было слишком темно, чтобы разглядеть что-либо. Он слышал собственное дыхание и веселье Каллиопы где-то наверху.
(Что Каллиопа делает там наверху в темноте? Кто играет эту мелодию?)
И еще он слышал мокрые шаги. Они становились все ближе, ближе.
Он ударил руками в возникшую пред ним дверь, ударил так сильно, что жгучая боль охватила руки до самых локтей. Дверь так легко поддавалась раньше… а сейчас она не двигалась совсем.

Нет… все же не совсем так. Сначала она поддалась самую малость, как раз достаточно для того, чтобы он мог видеть дразнящую полоску серого света, бегущего вертикально вниз с левого края двери. Затем она снова уперлась. Как будто кто-то стоял по ту ее сторону и не давал открыть.
Тяжело дыша, в полном ужасе, Стэн толкал дверь изо всех своих сил. Он чувствовал, как медные скобы вонзаются в его руки. Тщетно.

Он повернулся кругом, спиной к двери и, вывернув руки назад, уперся в нее. Со лба его стекал пот, горячий и липкий. Музыка Каллиопы стала еще громче. Она медленно лилась вниз и отдавалась эхом на винтовой лестнице. Но в ней теперь не было ничего веселого. Она изменилась. Она стала звучать, как панихида. Она завывала, как ветер, как вода, и внутренним взором Стэн видел деревенскую ярмарку поздней осенью, ветер с дождем обдувает пустынную дорогу, трепещут флажки, вздуваются, переворачиваясь, палатки и разлетаются, словно брезентовые летучие мыши. Он видел пустые карусели, стоящие под небесами, как виселицы; ветер громыхает и свистит в темных уголках их подпорок. Он вдруг понял, что его ждет гибель, что смерть пришла за ним из темноты, он не сможет убежать.

Внезапный поток воды пролился вниз по лестнице. Теперь он ощущал не запах воздушной кукурузы, жареных человечков из теста, хлопковых конфет, а влажное зловоние разлагающейся мертвой свинины, съедаемой червями в удаленном от солнца углу.
— Кто здесь? —
крикнул он вверх дрожащим голосом.
Ему ответили низким, журчащим голосом, казалось, он полнится грязью и застоялой водой.
— Некто мертвый, Стэнли. Мы мертвые. Мы утонули, но сейчас мы всплываем… и ты всплывешь тоже.

Он чувствовал воду, плескавшуюся у его ног. Он съежился от страха перед дверью. Они были совсем близко. Он чувствовал их близость. Он чувствовал их
запах.
Что-то кололо у него в боку, и он в беспамятстве снова и снова толкал дверь в бесполезной попытке убежать.
— Мы мертвецы, но иногда мы ходим вокруг и немного дурачимся, Стэнли. Иногда мы…

Птичий альбом. Стэн без раздумий схватился за него. Альбом был втиснут в карман его макинтоша и никак не вытаскивался оттуда. Один из них был уже внизу, Стэн слышал шуршание, забившись в маленький каменный закуток, «тот» мог дотянутся до него через мгновение, Стэн уже ощущал его холодное тело.
Он сделал еще один бешеный рывок, — птичий альбом оказался у него в руках. Он держал его перед собой как слабую защиту, не думая, что будет делать, но вдруг уверившись в том, что все он делает
правильно.

— Малиновки! — крикнул он сквозь темноту, и в тот же миг существо, которое было в каких-нибудь пяти шагах от него, заколебалось — он был почти уверен в этом. И еще он почувствовал, что кто-то отступил от двери, у которой он стоял съежившись.
Стэн больше не
боялся.
Он выпрямился в темноте. Когда это произошло? Удивляться не было времени. Стэн облизал сухие губы и начал говорить нараспев:

— Малиновки! Серые цапли! Полярные гагары! Грачи! Молотоголовые дятлы! Красноголовые дятлы! Синицы! Крапивники! Пели…
Дверь открылась с протестующим визгом, и Стэн сделал огромный шаг наружу в разреженный туманный воздух. Он растянулся на мертвой траве. Он держал птичий альбом прямо перед собой, а позже, тем же вечером, разглядел глубокие отпечатай своих пальцев на обложке — словно следы тяжелого пресса.

Он не пытался подняться, но начал отталкиваться коленями, оставляя борозды на гладкой траве. Его губы были туго натянуты. Он увидел две ноги ниже диагональной тени, отбрасываемой дверью, которая сейчас оставалась полуоткрытой. Он увидел джинсы, выпачканные чем-то пурпурно-черным. Нити оранжевой отстрочки свободно болтались вдоль швов, вода стекала с манжет и капала вокруг его ботинок, которые уже почти сгнили, обнажая припухшие красные пальцы.

Руки его безвольно свисали, слишком длинные, белые как воск.
Подушечки пальцев были оранжевыми.
Держа свой птичий альбом перед собой, с лицом, мокрым от мелкого дождя и пота, весь в слезах, Стэн шептал сухим монотонным голосом: «Перепелятники… дубоносы… колибри… альбатросы… киви».
Одна рука существа повернулась, показалась ладонь, на которой вода сгладила почти все линии — рука идиота, рука манекена в универсальном магазине.

Вот один палец согнулся. Подушечки подрагивали и дергались… дергались и подрагивали.
Это существо приветствовало его.
Стэн Урис, который умер в ванне, перерезав себе руки двадцатью семью годами позже, поднялся на колени, встал на ноги и побежал.
Он бежал через Канзас-стрит, не замечая, есть ли движение на дороге, тяжело и часто дыша, и остановился, чтобы посмотреть назад, только пробежав немалый отрезок.

С этого места он не мог уже разглядеть дверь у основания водонапорной башни, в темноте виднелась только сама водонапорная башня, толстая и при этом даже грациозная.
— Они были мертвыми, — прошептал Стэн про себя в шоке.
Он резко повернулся и побежал домой.

11

Сушилка остановилась. И Стэн тоже.
Трое остальных долгую минуту смотрели на него. Его кожа была серой, словно апрельский вечер, о котором он только что рассказывал им.

— Поразительно, — сказал Бен наконец. Он выдохнул с неровным, свистящим звуком.
— Это правда, — сказал Стэн низким голосом, — клянусь Богом.
— Я верю тебе, — отозвалась Беверли, — после того, что случилось в моем доме, я поверю во что угодно.

Она неожиданно встала, чуть не перевернув свой стул, и подошла к сушилке. Она начала вынимать оттуда тряпки одну за другой и складывать их. Бев стояла, повернувшись к ним спиной, но Бен подозревал, что она плачет. Он хотел подойти к ней, но ему не хватало храбрости.
— Мы должны сказать об этом Биллу, — заявил Эдди, — Билли должен знать, что надо делать.
— Делать? — переспросил Стэн, повернувшись и взглянув на него. — Что ты имеешь в виду под словом «ДЕЛАТЬ»?
Эдди смущенно посмотрел на него:

— Ну…
— Я не хочу ничего делать, — ответил Стэн. Взгляд у него был такой тяжелый и пристальный, что Эдди скорчился на своем стуле. — Я хочу
забыть
об этом. Вот и все, что я бы хотел сделать.

— Это не легко, — тихо сказала Беверли, обернувшись к нему. Бен был прав: яркое солнце, просвечивавшее сквозь грязные окна прачечной, высветило блестящие полосы слез на ее щеках. — Это касается не только нас. Я слышала Ронни Гроган. И еще… маленький мальчик… я думаю, это был малыш Клементс, который исчез на своем трехколесном велосипеде…
— И что? —
спросил Стэн вызывающе.
— А если они заберут кого-нибудь еще? — спросила она. — Что если они возьмут еще кого-нибудь из детей?

Его глаза, темно-карие, встретились с ее голубыми, беззвучно вопрошающими: «Что если это произойдет?»
Но Беверли не опустила и не отвела глаз в сторону, и Стэн не выдержал — уронил взгляд вниз… Вот, наверно, почему она плачет, но может быть, забота о других делает ее сильнее?
— Эдди прав, — сказала она, — мы должны рассказать Биллу. А потом, может быть, начальнику полиции.

— Хорошо, — ответил Стэн. Он старался говорить пренебрежительным тоном, но у него не получалось. Голос его звучал устало. — Мертвые дети в водонапорной башне. Кровь, которую могут видеть только дети — не взрослые. Шутники, которые бродят на канале. Воздушные шары, летящие против ветра. Мумии. Прокаженные. У начальника полиции даже задница рассмеется… и засунет он нас после этого в сумасшедший дом.
— Если мы все пойдем к нему, — заговорил, волнуясь, Бен, — если мы все вместе пойдем…

— Точно, — сказал Стэн, — очень хорошо. Давай, Хейстак, напиши об этом книгу. — Он встал и подошел к окну, руки в карманах, взгляд злой, пристальный и сокрушен. Через минуту он перестал пялиться в окно, сжал плечи, поправил свою чистую рубашку и, Повернувшись к ним, повторил. — Напиши эту чертову книгу!
— Нет, не я, — сказал Бен спокойно, — Билл собирается писать такие книги.

Стэн посмотрел на него удивленный, и остальные тоже посмотрели на него. На лице Бена было такое выражение, словно он неожиданно и сильно шлепнулся.
Бев сложила последнюю тряпицу.
— Птицы, — сказал Эдди.
— Что? — спросили в один голос Бев и Бен.
Эдди смотрел на Стэна.
— Ты выбрался оттуда благодаря тому, что произносил вслух названия птиц.
— Может быть, — с неохотой сказал Стэн, — А может быть, дверь присосало, а потом она освободилась.
— Без твоей помощи? — спросил Бен.

Стэн пожал плечами. Это не был жест раздражения, просто он действительно не знал.
— Я думаю, причина в том, что ты произносил названия птиц, — сказал Эдди, — но почему? В кинофильмах держатся за крест…
— Или читают Лорда Плейера… — добавил Бен.
— Или двадцать третий Псалом, — проронила Беверли.
— Я знаю двадцать третий Псалом, — зло сказал Стэн, — но я не думаю, что это годится для мертвецов. Я еврей, вы забыли?

Они отвели глаза, смутившись то ли от того, что он уродился евреем, то ли от того, что они позабыли об этом.
— Птицы, — снова сказал Эдди. — Господи!
Он снова виновато посмотрел на Стэна, но Стэн глядел уныло через улицу на Гидро Бангор-офис.
— Билл должен знать, что нужно делать, — неожиданно заявил Бен, словно соглашаясь с Бев и Эдди. — Спорю на что угодно. Спорю на любую сумму денег.

— О'кей. Мы можем рассказать Биллу об этом, если вы хотите, — сказал Стэн серьезно, глядя на всех. — Но есть одна вещь, которая меня останавливает. Вы можете называть меня желторотым птенцом. Меня это не волнует. Я не птенец. Но некоторые вещи в водонапорной башне…
— Только сумасшедшие не боятся подобных вещей, Стэн, — мягко сказала Беверли.
— Да, я был напуган, но дело не в этом, — горячо ответил Стэн, — и вовсе не по этой причине я рассказал вам обо всем. Разве вы не понимаете…

Они выжидательно смотрели на него, в их глазах были волнение и надежда. Но Стэн обнаружил, что не может объяснить, что он чувствует. Не может подобрать слова. Его ощущения словно были замурованы внутри него, почти душили его, но он не мог выразить их словами. Каким бы он ни был уверенным, он оставался всего лишь одиннадцатилетним мальчиком, который заканчивает четвертый класс.

Он хотел сказать им: то, что он чувствует — похуже страха. Можно испугаться, например, что машина собьет тебя, когда ты едешь на велосипеде, можно испугаться вакцины Солка, если заболеешь полиомиелитом. Можно испугаться этого сумасшедшего Хрущева, или того, что тонешь, кувыркнувшись в воде через голову. Можно испугаться всего этого и продолжать функционировать.
Но то, что происходит в водонапорной башне…

Он хотел сказать им, что эти мертвые ребята, которые шли, шатаясь и волоча ноги, вниз по спиральной лестнице, — это было нечто гораздо худшее; они не просто напугали его, они все в нем
нарушили.
Нарушили,
да, это было именно то слово, но если бы он произнес его вслух, они бы рассмеялись; они любили его, они приняли его как своего. И все же они могли бы рассмеяться. И все равно, произошло что-то, что быть не могло. Они
нарушили
здоровое ощущение спокойствия, они
нарушили

основную идею, состоящую в том, что Бог окончательно придал земле наклонное положение относительно ее оси, так что сумерки на экваторе могут продолжаться всего двенадцать минут и затягиваются на час или больше для эскимоса, строящего свой ледяной дом. Сделав это, он сказал:

— О'кей, если вы сможете рассчитать наклон оси, вы сможете вычислить любые несусветные вещи. Потому что даже свет имеет вес и внезапное понижение тона железнодорожного свистка — это эффект Доплера, и когда аэроплан ломает звуковой барьер, то звук этот не есть одобрение ангелов или метеоризм демона, а просто обратное сжатие воздуха. Я дал вам такой наклон, и теперь я бездельничаю и наблюдаю ваше шоу. Мне нечего больше сказать, кроме того, что два плюс два — четыре, огни в небе — это звезды, кровь взрослого можно увидеть, так же как кровь ребенка, и что мертвые мальчики остаются мертвыми.

— Со страхом можно жить, — сказал бы им Стэн, если бы мог. — Пусть не всегда, но в течение долгого, долгого времени. Но с этим
нарушением

жить нельзя, потому что оно сделало расщелину в мыслях, и если заглянуть через нее вниз, то увидишь, что там живут существа, у которых маленькие желтые немигающие глаза; там, внизу, в темноте, — зловоние, и через некоторое время ты начинаешь думать, что там внизу — вся вселенная, и круглая луна поднимается там в небесах, и звезды хохочут ледяными голосами, и у некоторых треугольников — четыре стороны, а то и пять, или пять в пятой степени. В этой вселенной могут расти поющие розы. Все ведет ко всему. Так сказал бы он им, если бы мог. Я посещаю свою церковь и слушаю рассказы о Христе, который ходил по воде, но если я видел, что то же самое делает пугало, я буду вопить, вопить и вопить. Потому что это не выглядит для меня чудом. Это выглядит

нарушением.
Ничего этого он не смог им сказать. И только повторил:
— Дело не в испуге. Но я не хочу быть вовлеченным во что-либо, что загонит меня в сумасшедший дом.
— По крайней мере, ты пойдешь с нами, чтобы рассказать ему? — спросил Бен. — Услышать, что он скажет?
— Конечно, — ответил Стэн и засмеялся, — может, мне захватить мой птичий альбом?
Тут засмеялись все, и стало немного легче.

12

Беверли покинула их на Клин-Клоуз и понесла тряпки домой. Квартира все еще пустовала. Она положила тряпки в кухонный шкаф и закрыла его. Выпрямилась и посмотрела вниз, в направлении ванной комнаты.
«Я не собираюсь спускаться туда, —
думала она, —
я собираюсь посмотреть эстрадный концерт по телевизору».
Итак, она вошла в гостиную и включила телевизор, а через пять минут выключила его, в тот момент, когда Дик Кларк показывал, сколько жира
только один

тампон, пропитанный лекарством «Стри-Декс», снимает с лица среднего подростка («Если вы надеетесь добиться чистоты только при помощи мыла и воды, — говорил Дик, держа грязный тампон перед стеклянным глазом камеры, чтобы каждый подросток в Америке мог хорошо разглядеть его, — посмотрите на это внимательно»).

Она вернулась в кухню к шкафу над раковиной, где ее отец хранил свои инструменты. Среди них лежала карманная мерная рулетка, которая выпускает наружу свой желтый язычок. Она взяла ее своей холодной рукой и спустилась в ванную комнату.
Там было ослепительно чисто и тихо. Но ей тем не менее казалось, что она отовсюду слышит громкий голос миссис Дойон, которая велит своему мальчику Джиму СЕЙЧАС ЖЕ уйти с дороги.
Она вошла в ванную и посмотрела в темный глаз стока.
Она стояла там некоторое время.

Ее ноги под джинсами были, словно мрамор, соски сделались такими твердыми и острыми, что ими можно было резать бумагу, ее губы пересохли. Она ждала голосов.
Голосов не было.

Она коротко, прерывисто вздохнула, а затем начала разматывать стальную ленту, опуская ее в отверстие. Лента продвигалась легко, словно шпага в глотну циркача на ярморочном представлении. Шесть дюймов, восемь дюймов, десять. Лента остановилась, упершись в колено стока, как полагала Беверли. Она подвигала ее, осторожно пытаясь протолкнуть дальше, и лента пошла вниз. Шестнадцать дюймов, затем два фута, три.

Она следила, как желтая лента скользит из желтого металлического чехла, одна сторона которого стерлась до черного в большой руке ее отца. Внутренним взором она видела, как лента скользит по черному проему трубы, счищая грязь, сдирая чешуйки ржавчины. Вниз, туда, где никогда не бывает солнца, туда, где никогда не прекращается ночь, думала она.

Она представляла головку ленты, с ее маленьким стальным наконечником, не больше ногтя, скользящим все дальше и дальше в темноту, и что-то кричало в отдаленном уголке ее сознания:
«Что же я делаю?»
Она не игнорировала этот крик, но была беспомощна внимать ему. Она видела конец ленты, стремящийся вниз, через подвал. Она видела его проникающим в сточную трубу… но вот лента снова уперлась.

Она опять подвигала ее. И лента, достаточно податливая, издала страшный и противный звук, напомнивший Беверли свист пилы, когда двигаешь ею взад и вперед.
Она видела конец ленты, покачивающийся напротив рожка этой широченной трубы, которая имела твердое керамическое покрытие. Она видела его направленным… и затем снова стала проталкивать ленту дальше.
Она прогнала ее на шесть футов. Девять…
И вдруг лента побежала из ее рук сама, словно что-то снизу тянуло ее за конец. Не только тянуло ее, —

бежало
вместе с ней. Беверли уставилась на скользящую ленту, ее глаза расширились, губы округлились буквой «О» от страха — страха, да, но не удивления.
Знала
ли она?
Знала
ли она о чем-либо, что могло произойти?
Лента добежала до конца и остановилась. Восемнадцать футов, почти шесть ярдов.
Мягкий смешок донесся из отверстия, за ним последовал низкий шепот, он был почти укоризненным:

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь