ОНО

. Он говорит тихо, чтобы не услышали остальные:
— Я тебя люблю, Беверли.
Она задумывается. Она совершенно уверена, что они все об этом
говорят, кто шепотом, кто вслух, и она не может вспомнить, что
говорят. Это не имеет значения. Нужно ли говорить каждому все
сначала?
Да, наверное, но это не имеет значения. Они должны говорить об
этом, это подлинная, человеческая связь между бытием и небытием,

единственное место, где кровоток соприкасается с вечностью. Это не
имеет значения. Значение имеет только любовь и желание. В этой
темноте так же хорошо, как и в любом другом месте. Даже лучше,
может быть.
Потом приходит Майк, потом Ричи. И все повторяется. Сейчас она
чувствует некоторое удовольствие. Смутное тепло в ее детском незрелом
существе, и она закрывает глаза, когда к ней подходит Стэн, и думает о

птицах, весенних птицах, она видит их снова и снова, все сразу же
освещается, заполняя обнаженные зимой деревья, вестники самого
неистового времени года; она видит, как они взмывают в небо снова и
снова, плеск их крыльев, как хлопанье простыней на веревках, и она
думает:
Через месяц у каждого ребенка в Парке-Дерри будет воздушный
змей, они будут бегать, держась за веревки, чтобы они не перепутались
друг с другом.
Она думает:

Вот, что означает полет.
Со Стэном, как и с другими, она чувствует это ощущение
разочарованности от ослабления, ухода от того, в чем они действительно
нуждаются, чего они ждут от этого действия, какой-то предел —
близкий, но не найденный.
— Получилось? — снова спрашивает она, и хотя сама не знает,
точно, что «получилось», но понимает, что не получилось. Она долго
ждет, и наконец приходит Бен
. Он дрожит с ног до головы, но это не от

страха, как у Стэна.
— Беверли, — говорит он, — я не могу.
— Ты можешь, я чувствую.
Она уверена, что он может. Он был сильнее и больше всех. Она могла
почувствовать это по мягкому толчку его живота. Размер его вызвал
некоторое удивление, и она слегка потрогала рукой эту выпуклость. Он
застонал ей в шею, и от его дыхания тело ее покрылось мурашками. Она
почувствовала первую волну настоящего жара в себе — неожиданно

чувство это в ней стало нарастать; она поняла, что это было у него
очень большое
(если он такой большой, как же это все может поместиться в ней?)
слишком взрослый для нее, что-то как у Генри, восьмого размера, что-
то, что не предназначено для детей, что может взорвать и разорвать.
Но не было ни времени, ни места думать об этом; здесь была любовь и
было желание, и темнота. Если бы они не попробовали, они бы, наверное,
оставили это.
— Беверли, не надо…

— Надо.
— Я…
— Покажи мне, как надо летать, — сказала она со спокойствием,
которого не чувствовала, зная, по мокрой теплоте на шее и щеках, что он
плачет. — Покажи мне, Бен.
— Нет…
— Если ты написал стихотворение, покажи мне. Потрогай мои
волосы, если хочешь, Бен. Все в порядке.
— Беверли, я… я…
Сейчас он не дрожал, его трясло с ног до головы. Но она понимала,
что это не страх, — та часть его тела, которая говорила, что сможет
сделать все… Она думала о
(птицах)

его лицо, его дорогое, честное лицо, и она знала, что это не страх;
это желание, глубокая страсть, и она почувствовала ощущение силы в
себе опять, что-то вроде полета, как полет, будто смотришь сверху и
видишь птиц на крышах, на телевизионной антенне над Вэлли, видишь
улицы, как на карте; желание, да, это было что-то, это была любовь и
желание, которое научило летать.
— Бен! Да! — вскрикнула она, и все, что сдерживало его, прорвалось.

Она снова почувствовала боль, и на миг ей показалось и она
испугалась, что у нее все порвется и он ее раздавит. Но он приподнялся на
руках, и это ощущение прошло.
Да, он большой, боль вернулась, и она была гораздо глубже, чем тогда,
когда Эдди первый раз вошел в нее. Ей снова пришлось закусить губу,
чтобы не закричать и думать о птицах, пока не прошло это горение. Но
оно продолжалось, и ей пришлось дотронуться до его губ пальцем, и он
застонал.

Жар снова вернулся, и она снова почувствовала, что ее сила
передается ему, она отдавала ее с радостью и устремлялась ему
навстречу. Появилось первое впечатление раскачивания, восхитительной
сладости, которая заставила ее беспомощно поворачивать голову из
стороны в сторону, и стон вырвался из ее сомкнутых губ. Это был полет,
это, о любовь, о желание, невозможно выразить словами — принимать и
давать, замкнутый круг: принимать, давать… летать.

— О, Бен! Мой дорогой, да, — шептала она, чувствуя, что след этой
сладостной связи остается у нее на лице, что-то вроде вечности, восьмой
размер раздавил ее.
— Я так люблю тебя, дорогой.
И она поняла, что происходит то, о чем шептались девчонки и
хихикали о сексе в женском туалете, но это совсем не то, насколько она
теперь понимала; они только восхищались, как замечателен может быть
секс, а она сейчас понимала, что для многих из них секс так и останется

непонятным и неприятным чудищем. Они говорили о нем — Это. Будете
заниматься Этим. А твоя сестра и ее мальчик занимаются Этим? А твои
родители еще занимаются Этим? И как они никогда не собираются
заниматься Этим. О, да, и можно было подумать, что все девчонки из
пятого класса останутся старыми девами, и для Беверли было ясно, что
никто из них даже не мог подозревать об этом… пришла она к такому

заключению и удержалась от крика только потому, что знала, что
остальные будут слышать и подумают, что ей больно. Она закрыла рот
рукой и стала кусать ладонь. Теперь она лучше понимала смешки Греты
Бови и Салли Мюллер, и всех других: не провели ли они, все семеро, все это
длинное лето, самое длинное в своей жизни, смеясь, как помешанные? Вы
смеетесь, потому что все страшное и неизвестное — смешно, вы

смеетесь, как иногда маленькие детишки смеются и плачут в одно и то
же время, когда подходит цирковой клоун, зная, что здесь нужно
смеяться… но это тоже неизвестность, полная неизвестной вечной
мощи.
То, что она кусала руку, не смогло остановить ее крик, и она, чтобы не
испугать их всех и Бена, кричала в темноту: Да! Да! Да!
Восхитительные образы полета смешались у нее в голове с карканьем
ворон и криками грачей и скворцов: эти звуки стали для нее самой

прекрасной музыкой в мире.
Она летела и летела вверх, и сила была не у нее и не у него, а где-то
между ними, и он тоже закричал, и она чувствовала, как дрожат его руки,
она обвилась вокруг него, чувствуя спазм, его тело, его полное слияние с
ней в темноте. И они ворвались вместе в этот живоносный свет.
Потом все было кончено, и они лежали в объятиях друг друга, и когда
он хотел что-то сказать — наверное, какие-то глупые извинения, что

нарушило бы все впечатление, какие-то жалкие извинения, как
наручники, — она остановила слова поцелуем и отпустила его.
К ней подошел Билл.
Он старался что-то сказать, но заикание было очень сильным.
— Успокойся, — сказала она, уверенная от своего нового опыта, но
она также знала, что устала. Устала и вся мокрая. Все внутри и снаружи
было мокрым и липким, и она подумала, что это может быть от того,

что Бен действительно кончил, а может быть, потому, что у нее
началось кровотечение. — Все будет нормально.
— Ааа ттты уууверена?
— Да, — сказала она и сцепила руки вокруг его шеи, чувствуя
приятный запах его спутанных волос. — Только ты будь уверен.
— Ааа эээто…
— Шшшшш…
Это было не так, как с Беном, была страсть, но другого рода. То, что
Билл был последним, стало лучшим завершением всего. Он добрый,

нежный, спокойный. Она чувствовала его готовность, но она
сдерживалась его внимательностью и беспокойством за нее, потому что
только Билл и она сама понимали, что это за грандиозный акт и что об
этом нельзя никогда никому говорить, даже друг другу.
В конце она удивилась тому неожиданному подъему, она даже
подумала:
Да! Это должно случиться еще раз, не знаю, как я выдержу это…
Но ее мысли были вытеснены абсолютным удовольствием, и она

услышала, как он шепчет: «Я люблю тебя, Бев, я люблю тебя и всегда буду
любить тебя» — он повторял это снова и снова и совсем не заикался.
Она прижала его к себе, и они некоторое время так и лежали — щека
к щеке.
Он молча отошел от нее, и она осталась одна. Натянула на себя
одежду, медленно застегивая каждую вещь. Она чувствовала боль,
которую они, будучи мужчинами, никогда не почувствуют. Она ощущала

также усталое удовольствие и облегчение, что все кончено. Внутри у нее
была пустота, и хотя она радовалась, что все стало опять на свои места,
эта пустота внутри вызывала какую-то странную меланхолию, которую
она никогда не могла выразить… за исключением того, что она думала об
обнаженных деревьях под белым зимним небом, пустых деревьях, ждущих,
что прилетят эти черные птицы и рассядутся, как министры, это будет
в конце марта, и птицы будут предвестниками смерти снега. Она нашла

их, нащупывая руками.
Какое-то время все молчали, а когда кто-то заговорил, ее не удивило,
что это был Эдди.
— Я думаю, если мы пройдем два поворота и повернем налево…
Господи, я же
знал
это, но я тогда так устал и испугался…
— Пугайся хоть всю жизнь, Эд, — сказал Ричи. Его голос был
довольным. Паника исчезла полностью.
— Мы пошли неправильно и в некоторых других местах,
—
сказал

Эдди, не обращая на него внимания, — но это самый худший путь. Если
мы выберемся с этого места, остальное будет уже легче.
Они выстроились в нестройную колонну, Эдди — первым, Беверли
вторая, ее руки лежали на плечах Эдди, а руки Майка на ее плечах. Они
снова стали двигаться, на этот раз быстрее. Эдди больше не нервничал.
Мы идем домой, —
подумала она и вздрогнула от облегчения и
радости. —

Домой, да. И все будет хорошо. Мы сделали свое дело, за
которым пришли, а теперь мы возвращаемся, чтобы снова быть детьми. И
это тоже будет хорошо.
И когда они шли сквозь тьму, она поняла, что звуки бегущей воды
стали ближе.
Глава 23. ВЫХОД
1
Дерри/9.00–10.00 утра
К десяти минутам десятого скорость ветра в Дерри зафиксировалась в
среднем на 55 милях в час; порывы достигали 70 миль.
Анемометр зафиксировал один порыв в 81 милю, а затем стрелка

упала до нуля. Ветер вырвал куполообразный прибор с крыши здания, где
он был прикреплен, и зашвырнул его куда-то в дождливые сумерки дня.
Как и лодочку Джорджи, его никто никогда больше не видел. К девяти
тридцати случилось то, что считалось невозможным, в чем Управление
Водоканала Дерри могло присягнуть и клялось, что этого не случится, а

именно: затопление всех окраин Дерри впервые после августа 1958 года, когда старая канализация переполнилась во время урагана и ливня. Без
четверти десять подъехали на автомобилях люди с угрюмыми лицами и
расставили свои грузовики по обеим сторонам Канала; метеорологические
приборы зашкаливало от сумасшедшего ветра. Впервые с октября 1957 года
стали укладывать мешки с песком, чтобы укрепить цементную набережную

Канала. Арка, откуда Канал разветвлялся на три стороны, в самом центре
окраины Дерри была почти полностью затоплена. По Мейн-стрит, Канал-
стрит и у подножия Ап-Майл-Хилла нельзя было проехать, только пройти
пешком, и те, кто торопился пройти по этим улицам, где в полном разгаре
была работа по укреплению набережных мешками с песком, чувствовали,
как земля под ногами дрожит от страшных потоков воды, на главной

магистрали от проезжающих грузовиков. Но эти вибрации были
постоянными, и люди стремились перейти на северную часть, подальше от
страшного сотрясения, которое скорее можно было почувствовать, а не
услышать. Гарольд Гардинер кричал Альфреду Зитнеру, у которого была
недвижимость на западной стороне города, спрашивая его, разрушатся ли
дома на этих улицах? Зитнер сказал, что мир перевернется, если такое

произойдет, а ад замерзнет. Гарольд живо представил себе Адольфа
Гитлера и Иуду Искариота на коньках, а потом опять стал таскать мешки с
песком. Сейчас вода была не меньше чем на три дюйма выше цементных
стен Канала. В Барренсе Кендускеаг уже вышел из берегов, и можно было
предположить, что к полудню все зеленое великолепие — кустарники и
деревья — скроется под водой этого огромного озера. Люди продолжали

работать, отдыхая только тогда, когда кончался запас мешков с песком, а
без десяти десять их мороз продрал по коже от страшного скрежещущего
звука. Позже Гарольд Гардинер рассказывал своей жене, что он подумал, что наступает конец света.
Не вся окраина города падала наземь, только водонапорная башня. Это
видел один Эндрю Кин, внук Норберта Кина; только он видел, как это
случилось, но в это утро он перекурил сигарет и сначала подумал, что у

него начались галлюцинации. Он шлялся по ураганным улицам Дерри уже
с восьми часов утра, как раз в то время, когда доктор Хэйл был вознесен от
своей медицинской практики на небеса. Он вымок до костей (за
исключением мешочка с травкой на две унции, привязанного под мышкой),
но в общем не замечал этого. Он не мог поверить своим глазам. Он
подошел к Мемориальному парку, который стоял на склоне горы с

водонапорной башней. И может быть, он ошибался, но водонапорная
башня дала заметный
крен,
как та чертова Пизанская башня, которую
можно видеть на всех макаронных коробках. «
О, вот это да!» —
закричал
Эндрю Кин, его глаза вылезли из орбит — как будто они были привязаны
на струне, — как только он услышал этот оглушающий звук. Угол наклона
башни становился все больше. А он стоял там, джинсы прилипли к тощим

ногам, а с повязки на голове капала вода прямо в глаза. Куски белой
штукатурки отлетали от стен огромной круглой водонапорной башни по
всему радиусу… нет, отлетали — не то слово, они
струились со
стен. В
двадцати футах от фундамента появилась большая трещина. Вода начала
литься через эту трещину, и теперь штукатурка не струилась со стен башни,
она просто извергалась прямо в потоки воды. Из башни стали слышны
звуки разрывов, и Эндрю

увидел,
что она начинает двигаться, как стрелки
гигантских часов наклоняются от двенадцати к часу, а потом к двум.
Мешочек с травкой оторвался и упал внутрь рубашки, а он даже не
заметил. Он стоял как зачарованный. Громкие гудящие звуки неслись
изнутри башни, как будто струны самой огромной в мире гитары
разрывались одна за другой. Внутри цилиндра были натянуты провода,
чтобы обеспечить лучший баланс против давления воды. Водонапорная

башня стала накреняться все быстрее и быстрее, доски и балки трескались
на части, кружась, кувыркаясь в воздухе.
«ЧЕРТ ПОДЕРИ!» —
закричал Эндрю, но звук его голоса затерялся и
утонул в финальном оглушительном, разбивающем все и вся падении
башни и в нарастающем звуке одного с двумя четвертями миллиона
галлонов, семью тысячами тонн воды, извергающейся из проломленной
стены башни. Она набегала гигантской серой приливной волной, и,

конечно же, если бы Эндрю Кин находился на стороне, где стояла башня, он бы и минуты больше не просуществовал. Но, как известно, Господь
оберегает пьяниц, маленьких детей и шизофреников; Эндрю стоял как раз в
таком месте, где он мог видеть все, а его не коснулась ни одна капля воды
из башни.
«ЧЕРТ ПОДЕРИ ВСЕ ЭТИ ДЕЛА!» —
заорал Эндрю, когда волна
покатилась вдоль Мемориального парка, смыв на своем пути солнечные

часы, около которых частенько простаивал маленький мальчик Стэн Урис,
наблюдая за птицами в полевой бинокль своего отца.
«СТИВЕН
СПИЛЛБЕРГ СЪЕСТ СВОЮ ШЛЯПУ!»
Каменная кормушка тоже была
снесена водой. Эндрю видел некоторое время, как она раскачивалась, —
подставка в одну сторону, блюдо в другую, потом наоборот, — а потом все
исчезло. Кленовая и березовая аллеи, отделяющие Мемориальный парк от
Канзас-стрит были смыты, как игрушечные кегли. За ними жутким клубком

катились спутанные столбы электропередач. Вода покатила свои волны
вдоль улицы, начиная растекаться, становясь похожей просто на воду, а не
на вздымающуюся стену, которая смыла солнечные часы и кормушку для
птиц, и деревья, но она была еще достаточно мощной, чтобы снести
дюжину домов в конце Канзас-стрит с их фундаментов прямо в Барренс. И
они поплыли с удивительной легкостью, большинство из них даже не
разрушилось.

Эндрю Кин узнал один из них, принадлежащий семье Карла
Массенсика, Мистер Массенсик был его учителем в шестом классе —
настоящий пес. Когда дом проплывал мимо него, Эндрю заметил свечу,
ярко горящую в одном из окон, но потом он подумал, что мог вообразить
это себе, если, рассмотреть этот вопрос иначе. А со стороны Барренса
раздался звук взрыва и резкий выброс желтого пламени, будто кто-то

поджег газовый фонарь Колмэна и бросил в разбитую нефтяную цистерну.
Эндрю смотрел на нижнюю часть Канзас-стрит, где только сорок секунд
назад стояли стройной линией дома вполне зажиточных, среднего класса
жителей. Теперь это стало мертвым городом, и в это невозможно было
поверить. На месте этих домов разверзлось десять огромных ям,
выглядевших как плавательные бассейны. Эндрю хотел еще раз выразить

свое мнение по этому поводу, но не смог. Кажется, все его крики на этом и
закончились. Диафрагма опустилась и ослабела. Он услышал еще целую
серию разрывов; звуки, похожие на то, будто гигант в башмаках, полных
гальки и камней, идет вниз по лестнице. Это катилась вниз с горы
водонапорная башня, чудовищный белый цилиндр, из которого выливались
остатки воды, толстые провода и кабели, которые помогали сдерживать

стены вместе, летели по воздуху, а затем падали на мягкую землю, оставляя
на ней рваные туннели, которые тут же заполнялись водой. Эндрю
наблюдал все это, задрав голову так, что она находилась где-то около
позвоночника. Водонапорная башня сейчас была в горизонтальном
положении; более ста двадцати пяти футов она летела по воздуху. На миг
показалось, что она так и замерла в этом положении — сюрреалистический

образ, прямо с резиновых стен сумасшедшего дома, — дождевая вода
сверкает на разбитых стенах, все окна выбиты, висят оконные рамы,
предупредительный фонарь на верхушке для низко летящих самолетов все
еще горит. А потом она падает на улицу с последним оглушительным
звуком. На Канзас-стрит и так было полно воды, а тут она начала рваться
дальше по дороге к Ап-Майл-Хиллу.
Там должны тоже быть дома, —

подумал Эндрю Кин, и неожиданно силы покинули его. Он тяжело сел
прямо в лужу. Он смотрел на разрушенный каменный фундамент, на
котором водонапорная башня стояла всю его сознательную жизнь. Он
сомневался, что кто-нибудь, когда-нибудь поверит ему. Он сомневался,
верит ли он сам своим глазам.
2
Убийство, 10.02 утра, 31 мая 1985 года
Билл и Ричи видели, как Оно повернулось к ним, рот Оно открывался

и закрывался, один здоровый глаз уставился на них, и Билл понял, что Оно
истощило все ресурсы собственного освещения, как какой-нибудь
светлячок. Но все-таки свет был — мигающий и туманный. Оно было
тяжело ранено. Мысли Его гудели и отдавались
(отпустите меня! отпустите меня! отпустите меня! и у вас будет
все, что захотите — деньги, счастье, карьера, власть — Я все могу дать
вам)
в голове.
Билл двигался вперед с пустыми руками, его глаза в упор смотрели в

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь