О выборах в Кот-д’Ивуаре

Выдвижение правящим «Объединением уфуэтистов за демократию и мир» президента Алассана Драмана Уаттара (АДО) кандидатом на третий срок стало неожиданностью и было болезненно воспринято как внутри страны, так и за рубежом – с острой критикой на ивуарийского лидера обрушились Мухаммаду Бухари (Нигерия), Махамаду Иссуфу (Нигер), Маки Саль (Сенегал) и Умару Эль-Моктар Сисоку-Эмбало (Гвинея-Бисау). Дело в том, что 76-летний Уаттара давно пообещал передать власть «новому поколению» и даже определился с «дофином» – 61-летним премьер-министром и конфидентом Амаду Гон Кулибали. Но смерть 8 июля Кулибали, совпавшая с отставкой вице-президента Даниеля Каблана Дункана, заставила АДО уступить сложившимся обстоятельствам. Правда, Уаттара пришел к власти по одной конституции, ограничивавшей срок пребывания на посту двумя мандатами, но переизбирается уже по другой, принятой в 2016 г., но дилемма – к неудовольствию оппозиции – была успешно разрешена в его пользу Конституционным судом.

Главный оппонент Уаттара — 85-летний экс-президент (1993—99) и лидер Демократической партии Кот-д'Ивуара (PDCI) Анри Конан Бедье, загадочный «Сфинкс из Даукро», заручился поддержкой Паскаля Аффи Н'Гессана из «Ивуарийского народного фронта», историческим возглавлявшимся недавно помилованным международным правосудием, но отстраненным от участия в выборах 73-летним экс-президентом (2000-11) Лораном Гбагбо. Оба, хотя и призвали 15 октября к «активному бойкоту» и не начали кампаний, все-таки сняли свои кандидатуры и даже не разъяснили свои позиции. На обочине электорального процесса маячит фигура опального экс-премьера Гийома Соро, открыто сравнивающего себя с генералом Де Голлем и потенциально способного серьезно дестабилизировать обстановку. Вписался и Кеми Себа — persona non grata в Гвинее, в Сенегале и Того, этот одиозный франко-бенинский «панафриканист» нелегально прибыл в Кот-д'Ивуар 24 октября и тоже призвал к кампании неповиновения.

Выборы всегда непредсказуемы. То, что происходит в Кот-д'Ивуаре, по международной классификации является «честным», но далеко не «свободным» голосованием. Честно, наверное, по процедуре (сюрпризы в Кот-д'Ивуаре все-таки бывают), но несвободное по существу. Даже спустя 27 лет после смерти «отца нации» Феликса Уфуэ-Буаньи политика Кот-д'Ивуара продолжает вращаться вокруг одних и тех же геронтократов, а из 44 кандидатов к голосованию было допущено лишь четверо – Алассан Уаттара, Анри Конан Бедье, экс-премьер Паскаль Аффи Н'гессан и «вечный кандидат» Куадио Конан Бертен. С приближением голосования начались межобщинные столкновения и этнические конфликты – быстрый экономический рост не залатал родовые травмы, где, словно в матрешке, за политическим противостоянием скрываются этнокультурные разломы, а еще глубже — основательно залитый деньгами, но незалеченный классовый конфликт.

Политическая культура Кот-д'Ивуара многих ставит в тупик. При почти двузначных цифрах экономического роста, бурном инфраструктурном развитии и столь выраженной любви ивуарийцев ко всему французскому — а ивуарийцы считаются чуть ли не самыми ревностными африканскими реципиентами франкофонной культуры, – политическая культура страны пребывает все еще в зачаточном состоянии. И почивший еще в 1993 г. Уфуэ-Буаньи, и оспаривающие его наследство Анри Конан Бедье и Алассан Уаттара принадлежат одной – неолиберальной – ортодоксии, левый протекционист Гбагбо благополучно отстранен от участия в выборах, поэтому при всем сходстве программ оппонентов кампания стала битвой личных психодрам и раздутых эго, мыльной оперой из неожиданных и эфемерных союзов между некогда заклятыми врагами. Но если понимать политику шире — а борьба идет за власть и ресурсы — то Кот-д'Ивуар буквально насыщен политикой. Это наэлектризованная партийная печать и телеканалы, остросатирические еженедельники, превосходящие по качеству бездарных карикатуристов из «Шарли Эбдо», «фабрики троллей» и терроризирующие оппозицию подростковые уличные банды «микробов», наконец, «гриотизм» музыкантов и рэперов, зажигательно поддерживающих «своих» кандидатов.

«Господь – ивуариец»

Спустя десятилетие затяжного внутреннего конфликта страна довольно быстро вернула себе репутацию жемчужины франкофонной Африки, и внимание прессы к бессодержательной политической борьбе объясняется высокими ставками и большими рисками обратить вспять видимый прогресс и вновь отбросить страну обратно к «ужасному» 1999 г. Некогда открытая всему миру витрина французского (нео)колониализма, сказочно богатая и заливаемая французскими деньгами, Кот-д'Ивуар появился на карте словно для того, чтобы показать выбравшей социализм Гвинее, как много та потеряла от разрыва с метрополией. Если из Гвинеи французы вывезли буквально все, вплоть до штемпелей для почтовых марок, то блеск столичного квартала Плато напоминал огни Манхэттена, а очарованные ивуарийским экономическим чудом граждане в шутку приговаривали: «Воистину, Господь – ивуариец!».

На самом деле Кот-д'Ивуар развивался по тем же чертежам, которые были намечены еще на заре колонизации. Титульные «южане» во главе с этносоциальной группой аканов-бауле стали кофейными плантаторами, а «северяне», мусульмане диула, обречены были стать их прислугой – они возделывали их поля и плантации, убирались в их домах, строили, торговали, водили такси, готовили. До поры до времени это устраивало всех: за заработками и лучшей жизнью через совершенно легально открытые границы в страну устремлялись тысячи малийцев и буркинийцев – сенуфо и малинке, удостоверения личности для комфортной жизни по большей части не требовалось, а в космополитичный Абиджан ездили летом подрабатывать даже французские студенты.

Открытое общество и его враги

Главный призрак, терзающий страну, – это «ивуарите», «ивуарскость», отголосок десятилетнего (2002-2011 гг.) конфликта «северных» мусульман, потомков буркинийских и малийских мигрантов, с «южными» христианами – «понаехавших» против «коренных», аллохтонов против автохтонов. Традиционно «ивуарите» считается изобретением ближнего круга Анри Конана Бедье, тогда еще спикера Национальной ассамблеи, всеми силами стремившегося не допустить до участия в выборах опасного и успешного экономиста Всемирного банка Алассана Уаттара – мусульманина-малинке буркинийского происхождения. Утвержденный «отцом нации» премьер-министром в 1990 г. по настоянию Франции, призванный провести программу неолиберальных реформ и решить проблему большого внешнего долга, Уаттара был отстранен от участия в выборах скандальной поправкой 1995 г., допускавшей к участию в них только ивуарийцев по происхождению. Бедье, бесполезное «золотое дитя» аппаратчиков PDCI, предположительно купивший диплом и, по народным поверьям, приходившийся сыном «отцу нации» Уфуэ-Буаньи, как умел отстаивал привилегии цеплявшейся за власть партийной элиты перед лицом экономического кризиса и растущей политической конкуренции после восстановления многопартийной системы.

Разосланное им тогда же, в 1995 г., в университеты распоряжение срочно придумать «национальную идею» было духом времени и отчаянным требованием модерна – с приближением экономического кризиса космополитичная, молодая, воспитанная на североамериканской поп-культуре городская среда первой почувствовала потребность в чужом и Большом Другом. До 1990-х гг., политики болезненной структурной перестройки экономики по лекалам МВФ, эти вопросы мало кого волновали. Коренные языки без государственной поддержки и собственной письменной литературной традиции задыхались на обочине истории, а степень владения французским прекрасно коррелировала с социально-экономическим статусом – от рафинированного языка министерских офисов до «Маленького Мусы», арго малограмотных мигрантов. Но с падением экспортных цен на кофе и какао-бобы, ростом экономических проблем и безработицы слепленной из 60 народов стране с бесцветным, выбранным от отчаяния названием (ведь «Золотой Берег» уже застолбила Великобритания!), потребовалось определиться, кого же допускать к политическому патронажу. Застрельщиками стала группа университетских интеллектуалов, объединившихся вокруг журнала «Корни» (Racines) и поддержанная в том числе оппозиционером Лораном Гбагбо, сорбоннским историком, безуспешно соперничавшим с Уфуэ-Буаньи за президентский пост в 1990 г. и добившимся его уже в 2000 г.

60 этнических групп должны были найти что-то общее — новый ивуарский общественный договор. Но чтобы построить нацию и новую идентичность, возводимую, кстати, не к «обанкротившейся» греко-римской культуре, а к Древнему Египту, надо было – в духе якобинской традиции – кого-то понизить или исключить из тела нации. Такие «враги прогресса» нашлись быстро, ведь 26-28% были иностранцами. Нежелательными аллохтонами стали мусульмане-диула (правильно — джула) с одинаковыми фамилиями Сиссе, Траоре, Туре и Коне, моментально ставшими маркерами неполноценности. Они говорили на «отсталом», «базарном» языке, вели бизнес «несовременно», верили в Аллаха вместо более модного и современного Иисуса. Парадоксально, что ломаный мигрантский язык, арго нуши, был воспринят неблагополучной городской молодежью и подростковыми бандами и стал маркером «свой-чужой», а затем просочился в студенческие союзы и университеты и стал антиязыком «Молодых патриотов», органично выросших из уличных ОПГ в хунвейбинов и боевиков националистического «Ивуарийского народного фронта» во главе с Гбагбо.

При всем при этом проект ивуаризма был либеральным — корни нужно было обрести затем, чтобы вернуться на якобы грубо прерванный колонизаторами «естественный путь» африканских обществ к рыночному либерализму. Однако любой такой поиск автохтонов во многом лишен смысла: доколониальное прошлое страны известно довольно плохо, ее территория издревле осваивалась волнами поселенцев, а созданные в начале 2-го тыс. государство сенуфо и сменившее его королевство диула и малинке Конг – сеть занятых в дальней караванной торговле торговых домов – куда больше отвечали либерально-рыночному духу ивуаритэ, чем многие другие доколониальные политии. Чтобы выкрутиться из неудобного положения, автохтонами были признаны те, кто уже жил на территории Берега Слоновой Кости к 10 марту 1893 г., времени образования французской колонии, а титульным этносом стала наиболее развитая с точки зрения колонизаторов, но достаточно приниженная в традиционной иерархии этносоциальная группа населяющих побережье аканов-бауле. Иронично, но устное наследие сохранило миф о переселении бауле из государства ашанти во главе с королевой Аура Поку на территорию будущей колонии в XIX в., иными словами, сами аканы были такими же пришельцами.

Искусственно, рукотворно расшатанный консенсус перерос в длительный военно-политический конфликт, кульминацией которого стало восстание севера в 2002 г., едва потушенное к 2007 г., когда лидер повстанческих «Новых сил» стал премьером в правительстве Гбагбо. И в 2011 г., когда каждый из кандидатов на президентский пост — националист-ивуарист Гбагбо и неолиберал Уаттара — объявил себя по итогам выборов главой государства, вмешательство Франции утвердило у власти Уаттара, а мечтавший о «Новом Иерусалиме» строптивый пятидесятник Гбагбо отправился в Гаагу. Новая администрация Уаттара, предоставив в 2013 г. гражданство тысячам ивуарийцев из первого поколения мигрантов, начала rattrapage, этническое «выпрямление», успешно кооптировала высокопоставленных повстанцев и стала сотрудничать с обескровленным репрессиями «Ивуарийским народным фронтом».

Но наивно думать, что былые обиды забыты. В сопротивляющемся притоку мигрантов Юго-Западе и Северо-Западе, на родине ядерного электората Гбагбо, с 2010-х гг. вспыхивают межобщинные конфликты, например между «автохтонами»-гере и «аллохтонами»-малинке. Виктимизированные южане, в частности бете, в упор не видят позитивных мероприятий властей, молодые нейо из ядерного электората Гбагбо в долине р. Сассандра рутинно патрулируют леса в поиске заимок «чужаков», а многие деревни буквально насыщены экс-боевиками «Молодых патриотов», изгнанных из Абиджана после победы Уаттара в 2011 г. Не залеченный и не забытый конфликт тлеет и в вооруженных силах, где оказались как повстанцы из «Новых сил», так и бывшие сторонники Гбагбо, мечтавшие (и по-прежнему мечтающие) о «матче-реванше». Как следствие, в январе-мае 2017 г. в Буаке, Далоа и Карого вспыхивали мятежи военных-северян, требовавших повышения жалования и выплат премий. Многие из них ранее воевали в «Новых силах», а в Буаке, в доме главы протокола Соро, даже нашли склад оружия, что подтвердило опасения оппозиции о связях Соро с экс-повстанцами. В июне 2017 г. демобилизованные военнослужащие ненадолго захватили Буаке, а в январе 2018 г. снова произошли стычки между разными фракциями военных. Все эти конфликты решались одинаково бескровно – заливались деньгами.

Крис Япи

Мало кого из высокопоставленных политиков кто-то беспокоит больше чем Крис Япи, этот «ивуарийский Незыгарь», регулярно делящийся сливами, инсайдами и компроматами на Уаттара и его ближний круг. За аккаунтом предположительно стоит бывший лидер повстанческих «Новых сил», затем, по порядку, экс-премьер (2007-2012), спикер Национальной ассамблеи (2012-2019) и, наконец, опальный оппозиционер Гийом Соро, рассорившийся с Уаттара и обвиненный в декабре 2019 г. в антиправительственном заговоре. После разрыва с Уаттара Соро действительно сблизился с Гбагбо, Н'Гессаном и Бедье, появлялся в Турции, Брюсселе, США. Отрицающий обвинения Соро раздражено сравнил сомнительное с точки зрения конституции поведение АДО с амбициями Владимира Путина, а себя – с генералом Де Голлем. Создав движение «Солидарные поколения и народы», ориентирующееся на электоральный успех «Республики на марше» Эмманюэля Макрона, из ссылки в Париже на блестящих пресс-конференциях неутомимый Соро уверенно «раскачивает» политическое поле и угрожает администрации Уаттара срывом голосования.

«Потребительский мешочек»

Решение было найдено быстро – это почти мистическая вера в либеральную экономику, приватизацию, дерегуляцию, Бреттон-Вудские институты и макроэкономические показатели. Благо, что даже горячая фаза гражданской войны (2002-2004), разделившей страну пополам на националистический юг и повстанческий север, не парализовала банки, бизнес и торговлю. С устойчиво высоким 7-8% ростом, скрепленным успешной эмиссией евробондов, заветным B+ и подъемом по лестнице Doing business, Уаттара сознательно пошел на «забвение» через «развитие», причем под последним понимались, главным образом, дерегуляция ведения бизнеса и развитие транспортной инфраструктуры при сохранении экспортно-сырьевой модели. Оборотная сторона роста и притока инвестиций ждать себя не заставила – жить стало дорого, потребительская корзина, как шутят, превратилась в потребительский мешочек, vie chère стала самой популярной темой околополитических пересудов, а джентрификация Абиджана буквально выдавливает бедных на окраины и в деревню кусающимися ценниками.

Как грустно шутят в абиджанских гетто, по магистралям и развязкам «не текут деньги», а «жевать асфальт» вместо хлеба – то еще удовольствие. И лишь неформальная экономика, на которую приходится 30% ВВП и 90% занятости в Абиджане, этом «африканском Манхэттене», служит буфером от нового социального взрыва. Излишне говорить, насколько все это опасно без ясного видения будущего (а у 70-80 летних патриархов потенциал политического творчества давно исчерпан) и при полном игнорировании вопросов примирения разделенной страны, где военные преступники получали максимально жесткие наказания и затем максимально быстро прощались.

Не лучше и в деревне, где утратившие корни и отчаявшиеся найти постоянный заработок ивуарийцы пытаются выживать, создавая «молодежные» кооперативы, сообща или по очереди возделывая землю и агрессивно добиваясь признания и места в коллективе у вождей и старейшин. Земли отчаянно не хватает, конфликты вокруг землевладения и землепользования вспыхивают там и тут, но администрация Уаттара в упор не желает даже подступаться к этой проблеме. Неудивительно, что многие молодые ивуарийцы голосуют ногами: после Нигерии и Гвинеи Кот-д’Ивуар – лидер по эмиграции в ближнее и дальнее зарубежье. В основном из страны уезжают мусульмане-диула, которыми, кстати, переполнена и столичная тюрьма MACA, именуемая «Каабой». Сами заключенные считают, что название происходит от многочисленных табу в посещении и поведении в этом жестоком заведении, но, как нетрудно догадаться, метафору можно истолковать иначе – как провал интеграции и социально-экономической эмансипации мигрантов и их потомков. Единой нации все-таки не получилось.