О любви платоновской и любви христианской

В основании эллинской мысли о порядке мира — я имею в виду, прежде всего, платоников, потому что и стоической, и эпикурейской мысли, и тем более многосложным культам с восточными корнями в характеристике "эллинское" мы отказываем — лежит представление о любви, движущейся в одну сторону, т.е. наверх. Это движение хорошо описывается трёхчастной схемой "пребывание (μονη) - исхождение (προοδος) - возвращение (επιστροφη)". Для того, что, по Платону, есть по ту сторону бытия и небытия, пребывать — значит, оставаться самим собой, так что мы даже не можем ничего сказать об этом.

Но он всё-таки говорит об этом сверхсущем, и говорит хорошо, когда описывает, как душа, возвращаясь в надлунный мир, раз в некий цикл, сопровождая бога в свите, отправляется посмотреть на границу бытия, по ту сторону которой и находится то, что пребывает в состоянии "монэ", пребывает собой, не являясь ни бытием, ни небытием. Это сверхсущее, как рассказывает Платон, предстаёт для богов и божественной свиты чем-то возвышенным и прекрасным, поскольку имеет куда более или даже бесконечно более утонченный онтологический статус по сравнению с самими богами. И мы, сидящие, как замечает перед смертью Сократ, в "болоте" и воображающие, будто это поверхность земли, находимся аж в двух шагах от этого сверхсущего.

Телесный мир устроен таким образом, что нам очень трудно воспринимать даже идеи. Об этом красноречиво говорит тот факт, что довериться чувствам нам куда легче, чем уму — понятиям, концептам и др. Даже самым утончённым людям постоянно приходится напоминать себе, что чувственный мир, хоть и вечен в физическом времени, не имеет сущности, иллюзорен; в нём невозможно указать ни на какую вещь, потому что, как иронично писал Гегель, при "осуществлении попытки выразить в словах этот клочок бумаги он от этого истлел бы". Ещё меньше стоит полагаться на способность указать на что-то пальцем и всё в таком духе, т.к. любая указанная область может всегда потребовать более конкретного указания. Если мы верим, что пространство до бесконечности делимо, то и сам этот процесс затянется до бесконечности.

Увы, не смотря на всё это, мы раз за разом падаем в позицию доверия к чувствам, в "естественную установку" (Гуссерль), а всякого рода идеи кажутся нам в лучшем случае порождением мозга, в худшем — удобной иллюзией. Лишь внимательное размышление и рефлексия позволяют вспомнить, что дело обстоит с точностью до наоборот, и скорее чувства (и даже тело) это манифестация ума. К несчастью, об этом нужно напоминать себе до самого конца жизни. Забыть же можно в любой момент.

Но вернёмся к Платону. Как можно понять, существует граница, на которой пируют упомянутые боги, после которой идёт это вот сверхущее, само не приемлющее никаких границ. Как можно приставить лестницу к отсутствию, по сравнению с которым даже небытие обладает онтологией, более ощутимо? Не забудем также, что из этого-то вот сверхсущего возникает мир! Здесь входит в силу вторая часть формулы, т.е. исхождение, "продос". Это форма родовых мук, которые уже начались, но ещё не закончились. Женщина, которая рожает, но не родила. Это состояние вечное. Оно начинается как шум в животе и не заканчивается.

Поскольку в рамках этого сверхсущего (или Единого) нет бытия и небытия, оно, с одной стороны, не может иметь внутри себя наивного различия и просто так что-то создать. Однако, с другой стороны, оно, раз по ту сторону бытия и небытия, этими двумя не скованно. Так что метафора вечно рождающегося, но никогда не родящегося ребёнка вполне правомерна. Хотя, безусловно, даже в форме такого вот "единомногого" это нечто, что появляется, всё равно представляет собой многое. Поэтому продос — сильнейший рывок к имманентному. Среди платоников этот рывок всегда вызывал много теоретических вопросов и вообще был "ахиллесовой пятой" всей традиции. Однако, это принципиальное место, и, может быть, центральное для всей философии Платона. Сохраним это в памяти и пойдём дальше.

И вот, возвращение, т.е. "эпистрофе". Это-то и есть та любовь, её жест, с которого мы начали. Этой любовью как возвращением пропитана вся эллинская философия. Это тоска по запредельному, а в самом последнем пределе — тоска по сверхсущему, с которого всё начинается. Никогда не возникнув, но возникая, это вот возникшее (уж извините за подобные речевые обороты, по-другому здесь нельзя!) — оно, возникнув таким вот образом, тут же вспоминает о том, из чего возникло, и тянется к нему, потому что от него источник всякого блага, в том числе и бытия. Небытие же на этом уровне представляет собой не материю, но её потенцию, пустое пространство, которое заполняет возникшая любовь. Родившееся смотрит на то, Что его родило. Это созерцание того высшего и лучшего — созерцание любящее. Оно заставляет то, что родилось, тянуться вверх, но тянуться именно созерцанием, которое, поскольку прикасается к созерцаемому, усиляет своё бытие, делает его более истинным. Этого бытия становится "больше", и так возникшее уже само начинает испытывать состояние продоса, т.е. родовых схваток.

Описанная здесь формула "пребывание - исхождение - возвращение" является универсальным жестом, который многое проясняет в Платоне. Если понять эту логику (которая в академической традиции как дисциплина получила название "хенологии", т.е. науки о Едином, Единое studies :) и т.д.), то понятен становится и весь "мессадж" Платонизма. И — добавим — понятным станет и христианство в его самых возвышенных корнях, в его онтологии. 

Нам также станет понятно, что именно нового и очень важного привнесло христианство в греческую мысль. Я начал с "любви, движущейся в одну сторону", т.е. вверх. Если дело обстоит так, что рождающемуся сразу есть что любить, так что оно созерцает любимое, а созерцая, продолжает цепь рождения дальше, то здесь есть два замечания. Во-первых, понятно, что оно любит лишь то, что сверху: любить можно то, что лучше; одинаковое по благу нельзя ни любить, ни не любить; то, что хуже, любить нельзя вовсе. Во-вторых, созерцание-порождение, которое осуществляется в ходе такой любви, не является целью, но скорее побочным процессом: примерно как рождение детёнышей у животных является побочным процессом их спаривания, они не думают об этом и имеют своей целью совсем иное.

Получается, что любить можно только "верхнее", а всё то, что ниже, обделено заботой, недостойно любви, да и появляется лишь по некоторой случайности. Так вот — ситуацию изменило христианское понятие кеносиса, т.е. самоуничижения Бога, его спуска из горнего в дольнее. Этот спуск есть возникновение принципиально новой любви, любви, направленной "вниз", к тому что хуже. Это — жест милосердия, и он совсем не знаком и даже в некотором роде чужд античной мысли, что, конечно, не ставится здесь ей в укор, мы просто констатируем факт.

Не забудем, что все три стадии, монэ, продос и эпистрофе, — это не какая-то "последовательность", они существуют одномоментно, так что ни одну из них нельзя помыслить без другой. Это позволило со временем успешно описывать отношения трёх божественных ипостасей в рамках христианства. Кеносис, который случается с Богом, одновременно является энергией (т.е. буквально "действием" или даже "делом") Бога, излучением от него, а не от-лучением к нему же. Именно это имеют в виду, когда говорят, что мир был создан по милости Божьей и т.д.

Где-то здесь заканчивается античная и начинается христианская, в особенности православная мысль. И мне вдвойне радостно, что, таким образом, мы не только можем любить "вверх", любить античность в лице Платона, Аристотеля и многих после них — но и античность сама любит нас в лице ближайшего православного быта.