О любви, милосердии и яичнице.

Да, уже не тороплюсь. Даже местами вальяжничаю – позволяю вторую чашку кофе, еще одну главу в книжке, новый выпуск о гитарах на ютьюбе. Зазноба в это время может еще часик-другой провалятся в постели. В плане привычек, в отличие от меня, она более гибкая и может заставить себя поспать.

И вот воскресенье, почти восемь утра, начало мая, долгожданные теплые лучи сквозь окно на полу, в которых мирно понеживается рыжий кот. Прихлюпывая третью чашку растворимого кофе, смотрю в ютьюбе очередные столярные самоделки шкафов и тумбочек. Учитывая самоустранение ИКЕИ с российского рынка и отсутствие денег на приличного столяра-мебельщика, новую кухню придется делать самому, поскольку абы как могу сделать и сам.

Мне нравится дерево больше, чем пластик и металл. Не скажу, что оно сложнее в обработке, но в отличие от металла оно совершенно не терпит грубой силы и самоуверенности, с ним нужно договариваться и в ответ оно само подскажет, что нужно сделать. Дерево требует более скрупулезного изучения – ведь доска доске рознь и даже набив руку и глазомер, все равно приходится терпеть неудачи и снова упрямо начинать все сначала. Может, поэтому Иисус был так убедителен в своих проповедях, что относился к своим ученикам и последователям, не как пастырь к овцам, а как плотник к дереву? А глядя на нынешних «кормчих», они все больше напоминают мне сопливых кузнечных подмастерий, что безжалостно лупцуют молотом уже остывший металл и, вконец расколов заготовку, сокрушаются, что у них ничего не выходит.

Занятый мысленными аналогиями, замечаю, как со второго этажа спускается босоногая Монстра. Слегка растрепанная, растирающая кулачком заспанные глазки.

- Привет пап.

- Добро утро, дочь. Как спала?

- Хорошо. – шестилетняя кроха садится за стол, облокачивается на мое плечо и начинает смотреть через окно в сад на заднем дворе. – О чем думаешь?

- Не сразу и объяснишь. Наверное, о правильном и неправильном.

- Это как? Что нравится и не нравится?

- Не совсем. Помнишь, как у Маяковского – что такое хорошо и что такое плохо?

- Неа.

- Вечерком перечитаем.

- Пап, а тебе нравится читать?

- Конечно.

- А что тебе больше-пребольше всего в мире нравится делать?

- Отвечать на твои вопросы, доча.

- Вот и хорошо. Завтрак приготовить?

- Буду очень рад, но сначала лицо и зубы.

- Да знаю я.

Монстра разбрасывая длинные волосы, убегает в ванную, а я все думаю, что максимально приблизился к пониманию женщин только при появлении второй дочки. Лисичка – старшая дочь, выросла как-то уж больно быстро, незаметно. Вроде буквально «вчера» усаживал на горшок, а сегодня уже без стука в её комнату входить нельзя – девичья приватность абсолютно не выносит мужского участия, пусть даже и отцовского. Теперь я могу участвовать в её личной жизни, только если попросят или в экстренных обстоятельствах. Заставляю себя в своих воспитательных поучениях и замечаниях огладываться на Зазнобу – мол, можно так или все-таки как нибудь помягче? И она почти всегда отвечает – Не стоит, я сама разберусь.

И теперь, в глубокой растерянности глядя на модельные ботиночки 37 размера у двери, понимаю, что целых 14 лет утекли, как песок сквозь пальцы совершенно безвозвратно. Куда они утекли, я не имею ни малейшего представления и приходится только бессильно надеяться, что в постоянной жизненной суете я хоть что-то вечное, доброе, светлое посеял в своей старшей дочери, и они когда нибудь дадут свои ростки.

- Пап. Па-ап!

- Что?

- Я все, помылась. Ты опять задумался?

- Да.

- А о чем?

- О времени.

- А что тут думать? Это же очень просто – минуты, часы, эм… дни.

- Я о годах думаю, доча.

- Это долго.

- Не скажи. Все же относительно.

- Это как?

- Ну, к примеру, для кота – показал на урчащего в солнечных лучах котейку – один год человеческой жизни, как семь лет для него. Если проще, вот у тебя прошел один день, а для него как целая неделя проскакала.

- Значит, он скоро умрет?

- Надеюсь не скоро.

- И ты умрешь?

- Все мы умираем, доча, рано или поздно.

- Как бабушка?

- Да.

- Я не хочу, чтоб ты умирал.

- Ну, об этом говорить еще рановато. Да и смерть не самая важная штука. Куда важнее: как прожил жизнь, как её понял, что сделал, кому помог, кого любил. Это важно.

- Жизнь важнее смерти?

- Безусловно. Так, что думай о жизни, а о смерти тебе думать еще очень рано. Бери пример с меня: я вот лично сейчас думаю о том, сколько ты мне яиц пожаришь 2 или 3.

- А, точно! Три пожарю – и Монстра вприпрыжку поскакала на кухню.

А вот Монстра, она потому и монстра, что она единственный человек в целом мире кого я боюсь - расстроить, разочаровать, вызвать непонимание и гнев. По-настоящему боюсь и не смогу себе простить этого никогда.

Воспитывая дочерей, я понял, что женщину невозможно обмануть. Ввести в заблуждение на какое-то время возможно, но только на время. Они видят тебя настоящего. Когда ты самоуверенно думаешь, что скрыл какой-то свой недостаток, то это далеко не так. Просто женщина посчитала его незначительным. Если перед принятием решения я взвешиваю доводы и факты, то они взвешивают чувства и ощущения. И любовь среди этих чувств самое весомое, оно может перевесить все типичные мужские недостатки – глупость, неряшливость, бахвальство, алчность, грубость, в конце концов.

И для меня, как для отца, любовь дочерей не завоеванная, не заслуженная, она подаренная мне судьбой только потому, что я их отец. Есть, конечно же, индивиды, что не ценят её и относятся к ней как к данности, но таких, слава богу, единицы. Большинство же отцов осознают, что это любовь чистая, безусловная и бесспорная, которую можно под стеклышко и в пробирной палате показывать, как эталон.

А вот потерять любовь своих дочерей возможно только одним способом – разочаровать их непростительной трусостью, ложью и двуличием.

И зная это, я оказался в заложниках не только текущего времени и положения, но и своих моральных устоев, которые так воодушевленно прививал Лисичке, а теперь и Монстре. Кем я буду в их глазках, говоря с дочерьми о непоколебимости свободы, важности жизни, стремлению к миру, и тут же раболепно склоняться перед агрессивными вождями с бесконечными зигзагами?

- Па-ап?

- Да, доча?

- Кофе?

- Спасибо, уже обпился.

Монстра пыхтя, принесла с кухни горячую чугунную сковороду со шкворчащей яишенкой, гулко шлепнула её на подставку в углу стола и начала его накрывать.

- О чем опять думаешь?

- О любви.

- Я тебя люблю, пап.

- Я тебя тоже.

- А еще о чем?

- О том, что боюсь тебя разочаровать.

- Не бойся, не разочаруешь.

- Никогда?

- Никогда. Ты кушай-кушай. Приятного аппетита.

- Спасибо.

- Пожалуйста. А я хлопья буду.

- Все, что захочешь.

Вот тебе и настоящий папкин завтрак: любовь на первое, уверенность на второе и яйца на третье.

Загребая вилкой прожаренную до хруста, пересоленную, с осколками скорлупы, но все равно самую вкусную в мире яичницу, понимаю, что любовь сына - это что-то совсем другое. Там ближе к авторитету, почитанию, восхищению силой, умом, знанием, умениями, в целом конкретными, понятными и прикладными качествами. С взрослением мальчишек они впитываются, усложняются надстройками и цементируются. Демонов, с которыми придется столкнуться в жизни Медведушке, знаю почти всех наперечет, поэтому любовь к сыну это ближе к надежде на будущее и воспитанию идей, смыслов, которые ты примерно осознаешь, понимаешь и прогнозируешь. А вот дочери…? Дочери - это больше вера, как в бога, или судьбу, или в счастливый лотерейный билет.

- Па-ап? А теперь о чем думаешь?

- О вере.

- В бога?

- В тебя, доча.

- Мне можно верить.

- А верить в тебя мне просто необходимо.

- Не очень поняла.

- Я вот тоже не совсем еще все понял.

- Ну ладно, еще подумаешь и все поймешь. Ты поел?

- Ой, да. Спасибо, лучшая яичница, что когда-либо ел в жизни.

- Даже лучше маминой?

- Однозначно лучше. Только ты ей об этом не говори. – подмигнул я ей.

Монстра, умиленная комплиментом, улыбнулась и подмигнула в ответ.

- Слушай, знаешь, что?

- Что?

- А налей-ка мне чашку чая - с собой во двор возьму.

- Сейчас.

Временами закрадываются сомнения в том, все ли я правильно понимаю? Не ошибаюсь ли я в своих действиях, стремлениях и мыслях? Но груз прочитанного, пережитого, осознанного выдавливает из меня эти крамольные вопросы, заменяя одним главным вопросом: когда как оказалось в наших головах так легко все перемешать, что добро теперь может быть с кулаками, справедливость может быть безжалостна, дружить можно только против кого-то, злость – это хорошо, а нападать – праведно, смогу ли я глядя в глаза Монстре объяснить все это юному, доброму и чистому существу? При этом объяснить так, чтоб не исковеркать вложенные мной прописные истины о чести, достоинстве и правде?

Во мне слишком глубоко засел Кант с его категорическим императивом и единственным неоспоримым знакомым мне принципом всеобщего закона является ветхозаветное милосердие - единственное, что еще не изуродовали.

Я верю, что придет время надежд и Монстра, наливая мне чай, спросит: «Папа, а был ли ты тогда милосердным?» И я смогу с чистой душой и легким сердцем ответить – Да.»

И никто в это смутное время не сможет назвать меня трусом, лицемером или лжецом. Я все еще верю в то, что говорю, а главное пишу. И бог мне свидетель, стремлюсь донести милосердие всем, кому могу и так как умею.

- Па-ап, чай готов. Ты опять думал?

- Да.

- А о чем?

- О цели жизни.

- И какая она?

- Чтобы ты считала меня достойным человеком.

Поцеловав дочь, я подумал, что, наверное, таков «категорический императив» для всех отцов. И с кружкой сладкого-пресладкого чая вышел в весенний сад.