О. Н. Квасов — Взаимоотношения российских революционеров с преступным миром (вторая половина XIX — начало XX вв.)

Введение

Отношения представителей революционного движения и уголовного мира до сих пор не являлись предметом пристального внимания исследователей. Свидетельства о таких фактах встречались в исторической литературе как пример мировоззренческого перерождения преступников под влиянием оппозиционной идеологии (советская историография) или, наоборот, как доказательство деструктивного, антиобщественного характера революционного движения (охранительная историография). При этом фактическая составляющая данной проблемы насыщена постоянными как трагическими, так и взаимовыгодными контактами.

Цель статьи

Научный анализ этих контактов будет представлять как социологический интерес, в данном случае выяснение специфики взаимоотношения двух разновидностей девиатного поведения, так и исторический – выяснение взглядов и ориентаций революционеров на вопросы общественного развития и государственного строительства.

Материал и методы

Основными источниками изучения данной проблемы являются многочисленные, хотя и эпизодические свидетельства о взаимодействии уголовников и революционеров. Очевидно, факты таких контактов и связанных с ними событий не являлись чем-то значимым в воспоминаниях революционеров, если они не представляли непосредственную и важную часть жизни: нахождение в тюрьме, ссылке или на каторге. Именно поэтому воспоминания революционеров 20-х гг., изданные в журналах «Каторга и ссылка», «Летопись революции», «Пролетарская революция» и др., представляют особый интерес для решения этой проблемы. Другим источником данной проблемы являются собственно произведения революционных деятелей и программные документы партий, в которых теоретические взгляды на специфику уголовного мира, его сущность и перспективы отражены. Исторических источников со стороны представителей уголовного мира по объективным причинам не обнаружено.

В социологии принято понимать под преступностью особую социальную среду и явление, характеризующие утрату определенной частью социума целевых и ценностных ориентиров, принятых в обществе и использующих нарушение общественных норм, формализованных государством в праве, как «альтернативную» реальность. Преступность как объективное явление, присущее любому развивающемуся обществу, имеет институциональные характеристики, свойственные той социопространственной и исторической среде, в которой развивается. Революционные потрясения в свою очередь приводят к ускоренному разрушению имеющихся общественных и государственных механизмов взаимодействия, ценностных и нормативных структур. Таким образом, формируется новая социальная конструкция, которая призвана удовлетворить актуальные общественные запросы.

Строительство основ нового общественного строя зачастую переживает трагические и драматические сложности, в которых отражаются как насущные чаяния и потребности, так и революционные иллюзии и фантазии. Можно предположить, что на примере взаимоотношений революционеров и криминального мира характер девиаций особо ярко проявляется.

Результаты и их обсуждение

Представления революционеров относительно перспектив возможного контакта с уголовным миром в формализованном виде можно проследить в программных (теоретических) положениях революционных партий и организаций и, собственно, в реальном взаимодействии на основе общности или противоречивости интересов. Первое ярко отразилось на заре революционного движения в ранних трудах революционных теоретиков, второе проявилось в перипетиях революционной борьбы, особенно в переломные периоды общественного развития.

Первыми о желаемых перспективах взаимодействия уголовников и революционеров высказались сторонники антигосударственного развития. Бунтарское представление анархистов о социальной революции не исключало любых форм революционной борьбы, в которых демонстрировались спонтанность, неорганизованность, аффективность побуждений. Это следовало якобы из созревшей социально-экономической обусловленности таких протестов. Проявляемые при этом агрессивность и экстремизм только подчеркивали естественность бунтарских побуждений. Предпочтительными формами такого неуправляемого протеста, предлагаемыми еще В. Вейтлингом, И. Мостом и М.А. Бакуниным, являлись всевозможные виды неорганизованного социального экстремизма, включая как его уголовные проявления (кражи, грабежи, убийства и пр.), так и насилие по экономическим причинам.

Так, идеолог анархизма М.А. Бакунин, отрицая политические формы борьбы, призывал в своей брошюре «Постановка революционного вопроса» (1869) незамедлительно поднять крестьянский и «разбойничий» бунт. При этом революционность «разбойничьего бунта» для Бакунина представлялась значительно более выраженной, чем крестьянского. А сам

«разбойник, это герой, защитник, мститель народный; непримиримый враг Государства и всего общественного и гражданского строя, … революционер без фраз, без книжной риторики, революционер непримиримый, неутомимый и неукротимый на деле…».

Призыв выходить на «дорогу разрушения» ещё более экстремистскими фразами оформлен в его работе «Начало революции». Вторя идеологу анархизма, С.Г. Нечаев аргументы бунтарского насилия расширял исторической аналогией. В «Катехизисе революционера» он прямо указывает:

«сближаясь с народом, мы прежде всего должны соединиться с теми элементами народной жизни, которые со времени основания московской государственной силы не переставали протестовать не на словах, а на деле против всего, что прямо или косвенно связано с государством … Соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России».

В землевольческой программе в организаторской части анархистские мысли о разбойно-бунтарских элементах были сформулированы похоже:

«привлечение на свою сторону по временам появляющихся в разных местах разбойничьих шаек типа понизовой вольницы».

Призывы анархистов и ранних народников характеризовали революцию как социальную борьбу в форме традиционного крестьянского экстремизма, рабочего активизма и уголовных преступлений, что позже отразилось уже в агитации и программных положениях радикального крыла неонародников и анархистов. Однако первоначально эти иллюзии проявили себя в отказе от политических форм борьбы и хождении в народ 1873-1874 гг., а критическое осмысление результатов этого выразилось в переходе к политическим средствам и способам борьбы.

Наиболее авторитетный идеолог анархизма начала ХХ в. П.А. Кропоткин, продолжая отвергать террористические акции, осуществляемые «профессиональными» боевиками в рамках партийных тактик и политических программ, в тоже время выступал в поддержку акций стихийного, самочинного характера. Это получило обоснование в резолюции анархистского съезда осенью 1906 г.:

«Главное различие по вопросу о терроре между нами и политическими партиями заключается в том, что мы вовсе не думаем, чтобы террор мог служить средством для изменения существующего порядка, а видим в нём только проявление совершенно естественного чувства возмущенной совести, или же самозащиты, которое, именно вследствие этого, и имеет агитационное значение, способствуя развитию такого же чувства возмущения среди народа».

Такое понимание взаимосвязи терроризма и массового движения нашло выражение в программных положениях анархистов-коммунистов:

«Отдельные акты насилия отдельных героев рабочей революции важны и необходимы. Золотыми буквами они будут записаны на скрижалях истории. Но сила не в отдельном, а в массовом действии, в массовом насилии. … массовое насилие усугубляет значение и отдельных актов, массовое действие их порождает, с массовыми действиями они должны быть связаны».

Этим объясняются усилия и попытки анархистами провоцировать особую форму терроризма, отразившуюся в акциях т.н. «безмотивного террора», направленного своей агрессией против любого представителя буржуазных, эксплуататорских слоёв. Об этом стремлении объединить массовое движение и революционно-террористические акции постоянно заявляли и эсеры с социал-демократами. Как видим, анархисты пришли к террору через социальное его обоснование, а вторые – через политическое.

Таким образом, экстремистские формы политической борьбы и уголовные преступления нашли своё общее обоснование и взаимосвязь, а уголовный мир в своём антигосударственном содержании стал некоторой объективной частью революционно-оппозиционного движения. Уверенность, что с разрушением самодержавного строя и режима «царской тирании» уголовные преступления сами собой по ходу общественного развития прекратятся удивительным образом, проявила себя уже в период революционной эйфории, в послефевральских событиях 1917 г.

Долгожданная и вполне обоснованная политическая амнистия шлиссельбургских каторжан, начатая после телеграммы министра юстиции А.Ф. Керенского от 5 марта 1917 г., волной прокатилась по всей стране. Однако возможностями и перспективами политической амнистии повсеместно воспользовались и общеуголовные преступники. Причем, как отмечали современники, первоначальный порыв уголовников был чистосердечным и искренним – начало новой демократической жизни все связывали с равным, свободным и справедливым будущим. Симптоматично это проявилось в Одессе, где после массового побега уголовников из местной тюрьмы большая их часть вернулась на следующий день на нары. Выборный исполком заключенных приступил к либерализации тюремной жизни, а его председатель, ранее осужденный к смертной казни, известный бандит-революционер Г.И. Котовский призвал своих «собратьев» к «укреплению нового строя, обеспечению гражданам безопасности и порядка и к возвращению к честной трудовой жизни».

Кульминацией общественных иллюзий и правовой эйфории стало известное постановление Временного правительства от 17 марта 1917 г. «Об облегчении участи лиц, совершивших уголовные преступления», по которому на свободу вышло 75-80% всех заключенных. Помимо смягчения тюремного режима, всем преступникам вне зависимости от тяжести наказания и срока пребывания, предлагалось послужить родине в окопах Первой мировой войны. Количество желающих превзошло все ожидания, что выдавило слезу умиления и укрепило общественные иллюзии, однако на фронт из них попали единицы. Основная масса амнистированных преступников осела в городах и усугубила, если не стала одной из основных причин, роста анархии и беззакония в стране.

В драматических условиях становления советской власти иллюзии ускоренной ресоциализации криминалитета и организация всевозможных общественных кампаний в рамках этого пережили новый всплеск наивных надежд и ожиданий и столь же быстрое разочарование. Так, в 1918 г. в ряде городов России – в Екатеринославе, Ростове, Брянске, Одессе – анархисты освобождают из тюрем всех убийц, воров и хулиганов. Как следствие, ситуация с резким ростом криминального насилия повторяется вновь.

В целом можно наблюдать, как взаимоотношения «революционер-уголовник» пережили синусоидный характер развития: в XIX в. взаимная симпатия, которая достигает апогея к первой половине 1905 г., нисходящий этап начинается с периода городских восстаний и кратковременного существования разнообразных «революционных республик» 1905-1906 гг. и достигает радикального неприятия и конфликта интересов к концу Первой революции и в период реакции. Революционные события 1917 г. запускают новую амплитуду развития этих отношений – от роста симпатий до публичных линчеваний и самосуда. На заре революционного движения, в XIX в. характер этих контактов имел минимальную частоту, а в местах имеющегося взаимодействия – преимущественно уважительное отношение уголовных элементов к антигосударственному движению. По всей видимости, это было связано с новым явлением в российском обществе в лице оппозиционного движения и личными качествами многих революционеров, которые вызывали симпатию и уважение не только у оппозиционно настроенных россиян, но и у криминальных элементов.

На этом этапе, помимо указанных выше надежд революционных теоретиков на различные формы антигосударственного взаимодействия, можно отметить и переход к революционной деятельности ряда уголовных преступников. В качестве примера можно указать на А.С. Овчинникова, который непосредственно участвовал в убийстве двух полицейских агентов, а на каторге соучаствовал в убийстве ложнообвиненного народника П.Г. Успенского. Помимо того, революционеры очевидно заимствовали ряд уголовных навыков, которые были необходимы для борьбы (подделка документов, навыки нелегальной жизни, услуги контрабандистов и пр.). Характерной особенностью этого периода является категоричное неприятие политическими заключенными попыток властей смешать их и уравнять с массой уголовных осужденных.

В дальнейшем, на протяжении всего существования царской политической каторги эта борьба за свои права будет представлять собой отдельную героическую страницу оппозиционного движения, которой уголовники отдавали должное уважение. Апогеем позитивного отношения уголовных элементов стала первая половина 1905 г. Это выразилось как в появившемся обращении «коллега» между политическими и уголовными заключенными, так и в неподдельном интересе, который уголовники проявляли к политическим речам и проектам. Уголовные и политические преступники сообща вступили в борьбу с тюремной администрацией за смягчение режима пребывания, что им подчас успешно удавалось сделать. Уголовник «пошел в революцию» и, в первую очередь, в анархистские и максималистские организации. В ряде событий криминальные элементы солидарно поддержали демократическую оппозицию. Так, во время еврейского погрома в Одессе 18-20 октября 1905 г.

«одесские воры, без различия национальностей, приняли участие в самообороне. …Больше того, во время погрома воровские функции были прекращены и наложено своего рода воровское veto на достояние подвергшихся погрому. Никто из принадлежавших к профессиональным ворам не смел ни взять сам, ни принять от другого погромной добычи. Позднее уголовная тюрьма расправлялась беспощадным самосудом со всеми погромщиками, попадавшими в её руки».

Как указывает очевидец событий, основанием такой солидарности являлось не только преимущественно еврейское происхождение одесских воров, но и общественная солидарность.

Кардинальные изменения взаимоотношений проявились в кризисных обстоятельствах роста революционного и социального насилия, в кульминационных событиях Первой российской революции 1905-1907 гг. В первую очередь, это коснулось короткого периода анархии и безвластия, проявившегося в «городских восстаниях», а в некоторых городах и местностях в попытках организовать народную власть в лице Советов народных депутатов. В отведенное историей короткое время существования этих органов власти многие советы и их руководители отметились наивной попыткой покончить с уголовной преступностью при помощи радикальных средств.

Волна жестоких расправ с ворами прокатилась по югу и национальным окраинам России. Во время декабрьского восстания в Москве очевидцы неоднократно отмечали на баррикадах, помимо революционных флагов, и плакаты с надписью «Смерть ворам!». В Новороссийске, Николаеве, Варшаве, Вильно и ряде других городов была организована буквально охота на воров, убийство которых подчас происходило очень жестоко. Наиболее кровавые формы борьба приняла в Польше, где «происходили иногда целые сражения между рабочими и хулиганами, с десятками убитых и раненых» . Проявлением борьбы с преступностью стали и погромы публичных домов, именуемые современниками «альфонсофскими погромами». Большая их часть произошла в Польше и местах преобладания еврейского населения. Характеризуя эту форму борьбы с девиацией, современники отмечали удивительную организованность погромщиков – проститутки увещевались и разгонялись, содержательницы и сутенеры избивались, при сопротивлении были убиты, имущество борделей уничтожалось, и при этом ничего не было украдено.

СДПиЛ критически оценивало эту борьбу с преступностью «мотивируя это тем, что: во-первых, революционная энергия рабочих должна направляться исключительно против царизма и буржуазии, во-вторых, что в классовом капиталистическом обществе существование уголовщины неискоренимо».

Совсем иного мнения по этому поводу были Бунд и ППС-Пролетариат, которые усмотрели в них проявление национальной и классовой сознательности. Характерно, что в отличие от империи, где расправы с уголовниками имели место только в конце 1905 г., в Польше эта борьба растянулась вплоть до конца 1907 г. Такие кровавые прецеденты кардинально изменили мнение уголовного мира о революционерах. Помимо того, что отношения «стали решительно и неуклонно портиться», в рамках воровской корпоративной солидарности начинаются мстительные поиски тех революционеров, которые оказались виновными в убийствах воров. Известны многочисленные и жестокие расправы уголовников в тюрьмах над отдельными революционерами. При этом сами революционеры отмечали, что ни о каком самосуде речи не идёт – заключенные-уголовники, получив информацию, собирали сведения и улики, подчас со всей России, запрашивая свидетелей и неопровержимые факты, и только после этого принимали решение о расправе –

«здесь действовал не произвол, не насилие, не пристрастие, а закон. Правда, свой, грубый, жестокий, несовершенный закон "уголовного" кодекса, но нелицеприятный закон».

После этих событий революционная оппозиция стала резко критически оцениваться уголовниками. То, что еще вчера вызывало симпатию, теперь получало отпор, конфликтные ситуации стали решаться с помощью силы и сплоченности, чего политическим за редким исключением не хватало, пошла полоса избиений политических в каторжных тюрьмах. При этом тюремная администрация встала на сторону уголовников, нередко поощряя расправы, раздувая страхи и умножая отчуждение между заключенными. Уголовники повсеместно стали упрекать политических в желании уничтожить воров, «барстве», усложнении воровского промысла в условиях реакции, росте репрессивности уголовных наказаний, конкуренции за наживой и пр. Еще более усложнила ситуацию криминализация революционного движения в 1906-1908 гг..

Стремительный рост несанкционированных комитетами экспроприаций, девальвация революционных ценностей у боевиков, отступничество от политических принципов на следствии и суде качнули значительную массу вчерашних революционеров-боевиков в сторону обычной уголовной преступности. Возникла известная проблема противоречивой идентификации революционных боевиков, сложность отделить простых уголовников от партийных террористов. Причем эта проблема практически оказалась неразрешимой ни для царского суда, ни для партийных комитетов, ни для самих боевиков, которых позже, уже в Советской России, исключали из Общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев из-за того, что они не могли доказать политический характер своих каторжных сроков и ссылок. Таким образом, две различной природы девиации практически слились в одну. Февральская революция 1917 г., как было сказано выше, вновь изменила движение синусоиды взаимоотношений, подняв её на еще более высокий пик, породив обманчивое и мимолетное единение идей революции и уголовного мира.

Выводы

Сказанное выше позволяет сделать ряд умозаключений. Во-первых, отношение революционных теоретиков, в первую очередь, анархистов и народников, к «язвам» общества и, в частности, к преступному миру базировалось на иллюзорных умозаключениях и представлениях. Во-вторых, решая проблему социального контроля в обществе и ресоциализацию криминала, революционные как теоретики, так и практики демонстрировали волюнтаризм и радикальное «нетерпение». В-третьих, сталкиваясь с невозможностью быстро ликвидировать преступность, революционеры симптоматично и повсеместно прибегали к жестокости, стараясь физически ликвидировать уголовную депривацию. В-четвертых, уголовный мир как особая субкультурная социальная среда адекватно реагировал на революционное сообщество: в периоды антигосударственной борьбы поиском возможных форм взаимодействия, в стадии строительства нового, революционного порядка – институциональным конфликтом интересов. 

Олег Николаевич Квасов, доктор исторических наук