Новый 43-ий

Роман Каменный мост представляет популярный жанр mockumentary – псевдорасследование исторических обстоятельств, отягощенное тем техническим приемом, который по-английски называется unreliable narrator (как по-русски? ненадежный повествователь?). Рассказчик, "я" романа - сотрудник ФСБ по имени Александр Васильевич - один из самых беспросветных мелкотравчатых подонков, когда-либо своевольно освещавших страницы нежные повествования от первого лица. Этот Саша в начале романа торгует на Измайловском рынке игрушечными солдатиками, а затем по смутному заданию Инстанции (как он торжественно именует свою контору), начинает расследовать случившееся на Большом Каменном мосту в Москве в 1943 году убийство двух подростков - дочери посла Нины Уманской и сына наркома Володи Шахурина. 

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ [ФИО] ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА [ФИО] НОРМА ПРИЗНАНА НЕЗАКОННОЙ РЕШЕНИЕМ ЕСПЧ  

Ничего он, скажем мы терпеливому читателю заранее, за 800 страниц не нарасследует, туманная история эта останется столь же туманной, зато герой саморазоблачится с утомительной полнотой, параллельно позволив читателю сделать ряд интересных наблюдений исторического и нравственного характера. Литературных предков у Саши просматривается два - наиболее очевидный, Гумберт (преследуемый половозрелыми мегерами охотник за ускользающей красивой девочкой) и Герман (преступник, стремящийся вырвать у мертвой спасительную для себя тайну). Как и для Германа, охота за тайной заканчивается для героя безумием. 

В отличие от большинства романных злодеев, впрочем, наш герой наделен жестоким автором всепроникающей неодолимой трусостью – доминантной чертой его и без того малопривлекательного характера. Скажем, в начале романа он наводит на человека, который его обидел - напугал - своих коллег,  приходит посмотреть, как того будут брать (предварительно он следит за тем, как будущая жертва идет по улице со своей беременной женой), но сам в процессе не участвует, а сидит в уголке в маске и наблюдает - это его маленькое удовольствие. Удовольствий в его жизни вообще немного, потому что в основном он занят тем, что боится. Боится он своих коллег, сторонних шантажистов, каждую из своих бесчисленных баб - что забеременеет, что узнает о другой, что догадается, о чем он на самом деле думает, боится с разными физиологическими подробностями, которые немилосердный автор заставляет его выписывать - то у него живот подводит, то во рту сохнет, то ладошки потеют. На более глобальном уровне он боится смерти и предшествующей ей старости. Особенно страшно ему по ночам, хочется пожаловаться на этот счет маме, но мамы нет. Рассказчик утверждает, что им накоплен ценный запас воспоминаний и всяких личных впечатлений, и будет несправедливо, если все это пропадет во мраке  небытия. Характерно, что воспоминания эти называются - форменная пуговица, уроки алгебры, гулял с девочкой вдоль трамвайных рельсов - но не описываются – дьявольская в литературе разница! 

Героя все время осаждают женщины - по крайне мере, с его точки зрения это так выглядит - общение с которыми доставляет ему невыразимые страдания. Отказаться он не может по какой-то неразъясненной причине - дышит ртом, отворачивается, читает про себя разные мантры, по окончании насилия идет, сжав зубы, мыться - но молчит. Эти однотипные тетеньки как на подбор немолоды и так экзотически нехороши собой, как будто действие происходит в цирке-шапито классического образца. Начинает казаться, что это у героя в глазах рябит, а на самом деле у него одна верная возлюбленная: чудо света Юлия Пастрана - всемирно известная женщина с бородой. Эта беспросветность поначалу наводит читателя на мысль, что героя привлекает мертвая девочка - но через пару сот страниц такого рода угнетающих сексуальных эпизодов становится очевидно, что его привлекают мужчины в форме. Женщины ему противны как таковые, а эпитет «красивый» он по доброй воле применяет только к мужчинам. Сравните: "Парфюмерный кокон женщины, внутри которого она болтается, как последняя монетка в коте-копилке. Парфюмерный запах мужчины, торчащий из него, как бумажник, как очертания пистолетной кобуры, как член". Однако нетерпеливое ожидание, когда рассказчик наконец разберется со своей сексуальной ориентацией и обретет счастье с одним из тех привлекательно описанных омоновцев, которые как "каменные барельефы на гробнице вождя", увы, не оправдывается. 

Естественно, Сталина повествователь обожает и всячески свое обожание демонстрирует. Именуется он Императором или, для разнообразия, государем (а чекисты, о снисходительный читатель, называются "люди правды"). Он всесилен, всеведущ, всеблаг и физически неотразим. У него глаза, голос ("как внезапно и ужасно спросил вдруг его император, и показывал к а к, особым голосом – «Анастас!»"), ресницы и грудь в белом кителе. Он вызывает северное сияние (я не шучу - см. стр 134). Любимый рассказ Императора – «Дама с собачкой» (да ну?). Цитируется финальный пассаж, вызывая известный эффект "словно голос скрипки вдруг заглушил болтовню патриархального кретина". «Непонятно, кого под эту глуповатую музыку мог вспоминать император?», размышляет повествователь. Геополитический процесс Саша представляет себе так: "Императору потребовалась Америка, и Литвинов (посол) ему ее доставил". Странно, что ее не присоединили в качестве союзной республики - наверное, недосуг был. Добродетели императора превосходят человеческое разумение: "император предполагал худшее в своих людях, но они всякий раз оказывались еще хуже" (откуда они только взялись такие?). 

Конечно, описанный герой должен пылать именно такой собачей страстью -  пародирующей его собственные отношения с женщинами. Он тоже бьется липкой волной желания о гранитный постамент, но ответной вибрации не вызывает. Империя, увы, неполною отрадой своих поклонников дарит - не явится ночью сухорукий кумир, не прижмет обожателя к своей белокительной груди – ему остается прежняя тоска и мысли о том, растут ли в гробу волосы и если растут, то не щекотно ли это. Как же так, спросит участливый читатель? А люди правды, их сомкнутые железные ряды («Вы так не можете так уверенно, через шестьдесят лет, вот так вскрывать чужую жизнь... – Дело именно в том, что мы – все можем. Я поехал.»)? Неужто в их правде ничего утешительного на этот счет не сказано? 

Бессмертия герой ищет путем погружения в тайны Империи: "Навсегда осталось непонятным, зачем несколько сотен тысяч людей, прыгая в могилы, между привычным русским жертвенным молчанием и позором выбрали позор? Что произошло тогда? Кто пообещал им воскрешение?". Удерживаясь от пожелания рассказчику узнать ответ на этот занимательный вопрос на собственных чувствительных местах, терпеливый читатель ознакамливается с ходом расследования событий 1943 года. 

Расследование идет тяжело и долго. Как положено честному сотруднику органов, Саша, мягко говоря, не мыслитель. Умственный горизонт его образуют два занятия - хождение по порносайтам (как выясняется, напрасное) и просмотр футбола (о футболе он говорит с оживлением и искренностью истинной страсти). Читатель ждет уж рифмы - рыбалки, завершающей облик холодноголового чисторукого обыкновенного  - и не ошибается, рыбалка хоть и не в таких количествах, но присутствует. Потому историческое следствие немедленно приобретает комические конан-дойлевские черты, с Сашей в роли Ватсона и его старшим коллегой, пожилым историком органов Гольцаном, в роли Холмса. 

Саша встречается со свидетелями, родственниками свидетелей и потомками родственников, причем с ним никто не хочет разговаривать (это, понятно, влияние злых сил - троцкистов, что ли - а не потому что он такой обаятельный), потом пересказывает добытые сведения  Гольцману, который, тыча в книжку ветхий пальчик, сводит информацию в единую картину. Если следствие совсем уж заходит в тупик, Гольцан приносит откуда-то папочку и придает процессу новое направление. Гольцман этот в некотором роде нравственный центр романа - это единственный человек, к которому повествователь испытывает какие-то приблизительные человеческие чувства и ради которого в финале совершает нечто вроде полезного поступка, покупая ему в больнице очередь на операцию. 

Когда Гольцман заболевает, расследование совсем глохнет, и повествование приобретает неприятно-мистический характер. У НКВД, любезный читатель, есть такой деревянный ящик на веревочке, вроде лифта, и если в него залезть, то можно попасть в прошлое и допрашивать и даже - о чудо! - расстреливать мертвецов. Изумительная сцена убийства покойников представляет собой, очевидно, апофеоз чекистской фантазии - но даже там Саша только наблюдает, и в пространстве бреда не забывая своего места.  

Сложность приема unreliable narration состоит в том, что личность рассказчика бросает отсвет на все предметы повествования. В изложении героя все эти "железные люди", Шахурины, Литвиновы, Уманские, их родственники, жены и любовницы - выглядят однообразно и отталкивающе. Мотивации их самые низменные - очень много говорится о заграничных поездках, привозных автомобилях, нарядах, квартирах и пирожных - и каждый готов продать всех своих ближних и дальних за лишний день привилегированной жизни и начальственной милости. Детки вполне достойны отечества отцов - подростковый промискуитет, хвастовство папиными должностями и организация фашизоидного тайного общества в духе "дети в подвале играли в гестапо" (это в 1943 году) большого сочувствия не вызывают. Пожалуй, симпатичнее прочих выглядит убитая девочка Нина Уманская, но это скорее оттого, что на нее обращено меньше авторского внимания.  

В общем, мы и без восьмисот страниц авторского текста догадывались, что сознательный чертопоклонник не может быть ни душевно сохранен, ни умственно полноценен. Но в романе проявляется один неочевидный, но важный момент, нигде до того не проартикулированный. Обычно считается, центром сталинского культа является выигранная война, на фоне которой все предшествующее и последующее выглядит оправданным или незначительным. Так вот, в романе о событиях 1943 года войны практически нет - границы на удивление проницаемы для людей и разнообразных полезных товаров, эвакуация в Куйбышев весьма кратковременна и больше напоминает Езду в Остров Любви, чем то, что мы себе представляем при слове «эвакуация», о проблемах с едой вообще никто и не слышал. "Цифры гибели и плена волокли за собой по шесть нулей, но русские умирали и дрались с первохристианским остервенением и упрямством; в дневниках генералов Гитлера к привычному самолюбованию начало примешиваться темное, брезгливое недоумение из-за неожиданной устойчивости земляных червей к перепадам температур" - вот, собственно, и все. Это, впрочем, еще полбеды - действие романа происходит в Москве, и перемежать картины номенклатурного рая отступлениями "а в это время на Курской дуге" было бы не совсем уместно. Но сама война во вселенной романа - изъян на сверкающей броне Империи, постыдный промах безупречного Император, о котором хочется побыстрее забыть. Победа же - начало морального разложения: "Император почуял жажду, раскаляющую изнутри имперскую броню, выложившую на мост трупы семиклассников, «волчата!», жажда – ржавчина его железного, соколиного племени, они перевалили вершину – войну – и увидели впереди, сразу за неблизкой победой, свой закат... Наступало «послевойны». Империи вдруг показалось: завоевано нечто большее, чем получено; железными и чернью овладели желания". Ржавчина - это, собственно, плод победы и есть. Позиция эта понятна, хоть редко высказывается так откровенно - заграничный поход всегда опасен для закрытого общества (так и в 1814 году было), а война по сравнению с тоталитарным бытом - территория свободы, честная смерть, вольное творчество масс и, конечно, снижение роли Инстанции. Так что не следует строить иллюзий - кому мил топор, тому безразлично, зачем рубят лес.