Нижний на Волге

В Нижнем Новгороде, из крепости, из дома Губисполкома (был этот дом прежде губернаторским домом), из комнат, прокуренных махоркой и промозгших бессоницей революции,-- ибо дом этот свечею горит в чувашскую самогонщину мятежей еще от Стеньки Разина,-- из окон видно: как сливаются древнейшие две русские реки -- Ока и Волга -- и за Волгой, где Ветлуга, Урень, Китеж-озеро,-- лежат земли Мельникова-Печерского, Семеновский уезд,-- за Волгой, из окон, просто он в лесах и водах, грустные просторы, потому, что их не вберешь в душу...

   А из-за Волги взглянуть на Нижний Новгород:-- красная крепость, зубцами стен своих из холмов,-- как орлиное гнездо, и белою лебедью средь крестов и колоколен -- белый дом Губисполкома. Нижний-Новгород много таит в себе вод, лесов и гор, просторных просторов и тесных овражных теснин.

   Уже осень. Темнеет.

   И жуток в сумерках заволжский простор...

   Об этих местах есть рассказ, как у Чехова об икре. Рассказан он Алексеем Максимовичем Горьким.--Приезжала в Семеновский уезд охотиться в удельный лес, лет тридцать тому назад, нижегородская губернаторша. Проезжала по улице города Семенова,-- увидал ее в окно местный миллионер, не то Бугров, не то Башкиров, не то Рукавишников, старик. лет семидесяти. Губернаторша проехала в дом капитана-исправника. Бугров сел за стол, взял перо и написал:

   "Ваше превосходительство и всемилостивейшая госпожа! Будучи старцем преклонного возраста, прельстился вашими прелестями. Не имея уже возможности согрешить, обращаюсь к вам с молением, дозволить взглянуть на ваши прелести одним глазком и за то обязуюсь внести в любое, вами указанное, благотворительное учреждение 100 тысяч рублей золотом".

   "Вашего превосходительства и всемилостивейшей госпожи покорный раб, остаюсь в ожидании".

   Заклеил письмо, надписал адрес, сказал сыну своему, человеку лет сорока пяти:

   -- Отнесешь!

   Тот понес. Того на конюшне капитана-исправника, по приказу губернаторши, выпороли... Потом был суд в губернии:-- не нашли, какую-б применить статью,-- оправдали,-- тем паче, что губернаторша письмо суду показать отказалась наотрез -- из-за стыдливости.

   Но дело не в этом,-- дело в том, что губернаторша к старику -- приходила все-таки, потихоньку, конечно,-- старец осматривал ее прелести сквозь стенную щель, специально для этого сделанную. Труды по взносу ста тысяч -- губернаторша взяла на себя: вскоре потом слышно было, что губернаторша сбежала с репетитором-студентом.

   Уже осень. Темнеет.

   В четыре часа все разошлись, и их немного здесь. Синий дымок сумрачных комнат в сумраке -- отдыхает. Заволжье уходит во мглу, Волга идет пустотой и простором?-- а там, где сливаются Волга и Ока, на болотах, в Конавине -- вспыхивают огни Макарьевской ярмарки. Год девятьсот двадцать второй: что идет второй раз в Россию.-- Архип Архипович, большевик уже не тот, уже сбрита пугачевская борода, но скулы под бородой оказались, как лемехи из дуба у деревянной сохи,-- и так прилажено -- слажены кожаные брюки в сапоги, и кожаная куртка, и фуражка, и ремешок для часов на руке, и ремешком же затянут сапог, и ремешок, чтоб поддерживать брюки,-- богатырское тело. Осень уже,-- холодает.

   В двадцатом году, -- голым годом, -- записалось о том, как -- ночами в Москве, в Китай городе, за Китайской стеной, в каменных закоулках и подворьях, в газовых фонарях -- каменная пустыня. Днем Китай город, за Китайской стеной, ворочался миллионом людей и миллионом человеческих жизней -- в котелках, в фетровых шляпах и в зипунах,-- сам в котелке и с портфелем облигаций, акций, векселей, накладных, биржи.-- икон, кож, мануфактур, изюмов, колота, платины, Мартьяныча,-- весь в котелке, совсем Европа...-- А ночью, из каменных закоулков и с подворий, исчезли котелки, приходили безлюдье и безмолвие, рыскали собаки, и мертво горели фонари среди камней,-- и лишь в Зарядье и из Зарядья шли люди, редкие, как собаки и в картузах. И тогда в этой пустыне из подворий и подворотен выползал подлинный Китай-Город, тот и второй.

   В Нижнем-Новгороде, в Конавине, за Макарьем, где по Макарью та же рассаживалась московская дневная Ильинка, в ноябре, после мильонов, после октябрьского разгулья под занавес, разливавшаяся Волгой вин, икр, "венеций", "европейских", "татарских",-- в ноябре в Конавине, в снегу, из заколоченных рядов, из забытых палаток, из безлюдья -- смотрел солдатскими пуговицами, вместо глаз,-- тот -- ночной -- московский.

   И третий.

   Но о третьем -- потом. Там, за сотни верст, в Москве, огромный жернов революции смолол Ильинку. Тогда, двадцатым -- голым -- годом знают, что в Конавино: вбит осиновый кол. В марте волжские воды заливают Конавино, но за годы метелей и половодий российских -- Конавино многие иные воды размывали.-- Но идет двадцать второй. Макарий на Конавино отстраивается вновь,-- а на Ильинке...

   Осень. Уже темнеет.

   В кабинете предгубисполкома, еще от губернаторов, синие штофные сбои,-- в них легко отдыхать махорочному дыму, растворяться синим туманом. И дом притих. Архипов у окна,-- и огонек папиросы второго -- за столом -- уже краснеет по-вечернему. Тогда из тишины корридора слышатся твердые шаги -- и в дверйх, под козырек, матрос.

   -- Товарищ Архипов. Пароход у пристани. Нефть взята на Сибирской, на пять дней.

   -- Есть.

   -- Прощай, Тэр. Может, поедешь со мной,-- отдохнем?-- Из другого окна распалось Заволжье, когда Архипов подошел к столу, и под обрывами клыками башен пошла стена.-- Отдохнем без людей, сварим уху из стерлядки,-- поедем.

   -- Нет, Архип. Надо работать!

   Владимирскими лесами, гороховецкими болотами, пронес поезд Архипова и выкинул его на Конавинский вокзал, в шум и гам, в ярмарочную суматоху, в свисты, писки и гуды ветлужских свистулек. На вокзале встретило Архипова красное новое купечество; начальник гарнизона отчеканил рапорт, под козырек, во фрунт, последние его слова были:-- "служу народу".-- Оркестр обрадовал мальчишек тушем, под туш с вокзала вышли красные купцы, шагая по-солдатски, как солдаты не шагают...

   Четыре года: с марта по май, волжские воды размывали в Конавине содеянное -- и с мая по март, рушили Конавино осиновым колом -- московскую Ильинку без ночей в три плодоносных месяца за летом,-- рушили Конавино, кто как мог, все всеми силами, волею народной и народным озорством,-- дерево на топливо, вывески на крыши, стекла на звон от камней, кирпичи и камни на печурки по бездровью, на ремонт домов, на памятник октябрьского восстания: мертвый город стоял четыре года мертвецом, без окон, дверей и крыш, в крапиве и репьях, в зловоньи тухнущей воды, в подвалах,-- и с марта по май стихии -- мыли Конавино вольные волжские воды. Мертвый город стоял скелетом мертвеца, когда мертвец обглодан до костей. Четыре года.-- И вот иная воля возродила вновь Макарыч -- иные люди. Еще висела в переулке забытая вывеска под разбитым вдребезги домом -- "Оконные стекла",-- еще гнили в подвалах загнившие воды, еще глядел Китай из мертвых корпусов,-- но в главном доме и вокруг в рядах -- возникла* как столетье -- Нижегородская Макарьевская ярмарка: на поездах, пароходами, на баржах, белянах, расшивах -- тысячи пудов, бочек, штук, четвертей, аршин -- потянулись товары -- из лесов, с болот, полей, заводов, гор, с Каспия, Белого моря, с Чусовой, Печоры и Оби,-- от лучин, от керосиновых лампочек, от турбинных, просто от солнца и от северного сияния,-- на горе и радость, на смерть и рожденье,-- чтобы жить, как жила Россия столетьем,-- персы, арабы, татары, кавказцы, уральцы, украинцы, тысячи,-- с ними котелки, цилиндры, круглые очки в оправе, трубки,-- Азия с Европой,-- Азевр,-- Еврозия...

   Н-но -- вывески не те, что прежде:--

   -- "Трест", "Синдикат", "Центросоюз", "Непо", "Эмпо", "Центротекстиль", "Сельсендикат" и "Цементтрест", и "Моссельпром"...

   И в главном доме, в зале, где собраны гербы всех городов и собрались -- не те, что собирались столетьем, не купцы, не животы в цепях, не фраки, не глазки всплывшие из ночи и из бород, не эполеты губернатора и белые погоны приставов,-- здесь собрались: большевики...

   А обед был с шампанским, но были куртки, пиджаки, косоворотки, и речи говорили -- бурильщик из Тагиева, слесарь из Коломны, каторжник -- кавказец (с каторжанином этим вспоминал Архипов, как жили вместе в избе, в Нарыме), шахтер из Горлинки,-- говорили, начиная словом: "товарищ", и кончая "здравием будням революции русской".

   И знаемо было тогда на обеде,-- музыка играла в главном доме, шампанское было французским, стерлядь с Волги, за окнами вывески "трестсиндикатов",-- двадцать второй год есть водораздел российских перепутий, где на весах висят:

   Тысячелетье старой Руси

   и --

   пять годин --

   последних, этих, российских, из Паниров.

   И эти пять годин:

   -- тя-же-ле! --

   Пусть этот же оркестр взыграет ночью в Казино, в рулетке, в баккара, в заездке, в голых проститутках из отдельных кабинетов,-- в том же шампанском и в тех же стерлядках, горестях, нищете, невежестве вшивой России сел и весей.

   Архипов осматривал ярмарку, видел шум, многоголосицу, гам-русскую ярмарку. Архилову показывают радио, и как радио действует: загудело динамо, антэны завыли, заплакали -- покоренная стихия -- посыпалась искрами.

   Инженер сказал:

   -- Мы вызываем Науэн.

   Стихло, и тогда затрещали счетчики.

   -- Науэн спрашивает, в чем дело,-- сказал инженер.

   -- Кланяйтесь им,-- ответил Архипов.

   Уже осень.

   Пароход гудит, точно намерен вывернуть свое нутро. На носу в темноте кричат:

   -- Отдай носовую-у!

   Капитан командует с мостика, задушенно:

   -- Оредниий!

   -- Еесть!

   Шипит вода, пристань отворачивается,-- пароход идет в ночной простор, в плеск воды, в речной холод. Палубу, решеяки, снасти, перебирает ветер, шарит, свистит... Впереди тишина. Архипов стоит на носу, смотрит в черную даль,-- ничего не видно, мрак. Впереди Поволжье подлинное, на сотни верст вымороченные села, волости и уезды, уставшие, изгоревшие в людоедстве, в бурьянах, в местных дорогах. Холодно. Cправа красный вспыхнул на бакене огонь и исчезнул. Ветер шарит, ворует...

   Тогда приходит командир парохода.

   -- Прикажите делать остановки,-- укажите -- где.

   -- Нет, товарищ, пойдем без остановок, так.

   -- Теперь на Волге туманы часты. В туман итти нельзя. Прикажете на якорь встать?

   -- Вставайте, что же.

Больше коротких рассказов