Невременное помешательство

Когда выходит очередная книга Линор Горалик, знаешь, что непременно оправдается единственное ожидание: текст будет решительно ртутный — завораживающий, переливающийся, рассыпающийся на стремящиеся друг к другу шарики и немного опасный. Роман «Имени такого-то» как раз об этих ощущениях. Чего бы вы ни ожидали от готической истории эвакуации больницы им. Алексеева (в миру «Кащенко») из октябрьской Москвы 1941 года, вы получите гораздо больше и совсем не то, что, возможно, зашила Линор между строк. Впрочем, с ее текстами так чаще всего и происходит. В конце концов, неважно, что хотел сказать автор. Важно, что вытащил из написанного читатель.

Итак, Москва, осень 41-го. Около двух сотен психиатрических пациентов разной степени тяжести, сотрудники, которых тоже неплохо б подлечить душевно, и приказ вывезти из столицы эту скорбную братию, а среди них еще и несколько десятков детей и тридцать недвижных больных из военно-полевой хирургии. Страшный дефицит всего на свете, менный рынок (горстка тощих памятных украшений на 5 кило мерзлой картошки, вам ведь бабушки рассказывали эти жуткие в своей обыденности истории, правда?), портрет Великого Отца, на который можно молиться, как на икону, неназываемый вслух психоанализ, электросудорожная терапия, те, кто приходят к тебе, и самые страшные те – что пришли за тобой. Голод, холод, светомаскировка, авианалеты. А в центре ущербный ковчег главврача Райсс, которая собрала своих тварей, всех, кого сумела сохранить, и скитается по городам и весям, не принимающим, отторгающим, отказывающимся впускать в свое безумие еще пару дополнительных сотен голодных ртов, подключенных к дефективным мозгам.

Ушла чешущаяся Витвитинова, она поспешно заперла дверь, пробежала через кабинет, подтащила к портрету табуретку и привалилась наконец к мягкому, шерстяному, родному мужскому плечу. Упершись обеими руками в стену, зажмурившись изо всех сил, она стояла так с минуту, и портрет не отстранился, не ушел в глубь стены, как это случалось, когда она была плохая девочка, когда говорила слишком много, работала слишком мало, во время обхода не находила в себе сил слушать, один раз заснула на партсовете (и спала несколько минут, и добрый старик Синайский ткнул ее пальцем в ногу, а остальные сделали вид, что не заметили ничего), а другой раз перепутала назначения и сама же сделала выговор Магендорфу и не призналась ни в чем. Но сегодня портрет был живой, теплый, простой френч и тяжелые усы пахли одеколоном и папиросами, пуговицы на груди мягко сверкали в свете лампы. Она вжалась в картину еще сильнее, так, что от шерстяной ткани стало больно щеке, и торопливо, горячо зашептала:

— Не сдадим, не сдадим, не сдадим, ни за что Москву не сдадим, ты это знай, знай, знай! Но и ты, пожалуйста, пожалуйста, ты пойми: мы без лекарств, мы без бинтов, мы без ничего-ничего! Я поэтому прошу, я только потому прошу, ты же все понимаешь, да? Ты же меня понимаешь, да? Я знаю, ты слышишь, ты понимаешь. Только поэтому, у меня в коридорах лежат, мы ночью через больных перешагиваем, наступаем, только поэтому эвакуироваться куда-то. Умоляю тебя, только поэтому. Не знаю, как мы это будем, а только знаю, что лучше как-то, чем никак. Пожалуйста, прикажи. Но если нет — то нет. Если нет — значит, так справимся. Значит, тебе видней. Ты один знаешь, а никто не знает.

Еще постояла, прижавшись. Отскочила, когда в дверь постучали, потерла щеку, пошла, впустила Потоцкого. Он вплыл в кабинет осторожно, увидел горелые следы на стене там, где по бокам от портрета прижимались ее ладони, подошел, привычно достал из нижнего отделения старого, еще с неназываемых времен стоящего здесь надежного шкафа ведерко с краской и мастерок.

— Следующий раз надо будет побольше вокруг снять, — сказал он, ловко зачищая обгоревший слой, — вон трещинки вверх пошли, не очень хорошо.

Предсказуемо для меня этот текст встал в один ряд с «Мифогенной любовью каст», где герои русских народных сказок сражаются на фронтах Великой Отечественной бок о бок с парторгом Дунаевым. С культовым «Дом, в котором…», где мир внутри мира кажется не галлюцинацией, а естественным продолжением действительности. С Чеховской «Палатой №6» — самая очевидная параллель, конечно.

Здесь совершенно платоновский язык. А раненая и животно страдающая чудо-юдо рыба-баржа «Лена» — почти персонаж Миядзаки, как, впрочем, и впряженная в повозку страшная лиса Василиса, и другие занятные, органично вживленные в ткань истории герои.

Книгу издало «Новое литературное обозрение», аудиоверсию записало «Вимбо». Роман озвучил Григорий Перель, и это отдельное, непередаваемое удовольствие, настоящий спектакль (великий Гриша там поёт! Дважды!).

Я не люблю назначать книги года так рано, но дуэт определенно сложился, да и весь этот год, превратившийся в один бесконечный февраль, просто и страшно рифмуется с «Имени такого-то» и дилогией «МЛК», о которой в другой раз.

…Лена снова пошла вперед, давя пучки мармеладных грибов и заросли шоколадных корзиночек, и белые с красным брызги разлетались у нее из-под брюха. Она шла и шла, а молоко делалось все глубже и глубже, и по мере того, как кисельные берега расширялись, Щукина все испуганнее металась по палубе с набитым ртом от одного ребенка к другому, сбивчиво повторяя:

— Дети! Нельзя столько сразу! Дети! Нельзя столько сладкого!

Не ел только Сережа Кавьяр — он стоял с запрокинутой головой, глядя в пламенеющие небеса и шепча:

— Есть Боженька, есть Боженька, есть Боженька…