Необычный день рождения: баллада о тождестве бытия и мышления
16 декабря 2006 г. в Москве выдалось снежным, морозным и солнечным. У памятника Маяковскому был назначен один из первых «Маршей несогласных». Оснований для «несогласия» накопилось предостаточно: уже случились Курск, Норд-Ост и Беслан; уже отгремели многие из самых страшных терактов; тлела Вторая Чеченская война; только что убили Политковскую, а ультраправые - в коалициях с властью – обретали всё большую силу.
И всё же в то время мы ещё предельно туманно представляли себе происходящее, а мои глубокие симпатии к анархизму и несколько студенческих курсовых по его истории за плечами - плохо проясняли для меня сегодняшний день и его диспозиции власти. Наши кухонные разговоры были вечным уравнением со слишком большим количеством неизвестных, и картинка современности упрямо не складывалась в целое. Книги о прошлом плохо отвечали на наши множащиеся вопросы о настоящем (впрочем, тогда мы, пожалуй, плохо умели их читать). Так или иначе, нам нужна была живая эмпирика - тактильная фактура политического времени.
Так мы с подругой и оказались в тот день на Триумфальной площади.
Уже выйдя из метро, мы остолбенели: вся Тверская-Ямская была до самого горизонта заставлена автозаками и странными полувоенными машинами. Пожалуй, мы ещё никогда такого не видели.
Люди стекались к площади со всех сторон. Гул голосов нарастал, тревога копилась в воздухе. Курить было холодно. Я куталась в огромный вязаный шарф табачно-зелёного цвета, и от моего дыхания на нём оставался иней. В плеере на репите стоял трек Placebo “Protégé moi”, обрамляя текущий звуковой ландшафт – по моему старому беспокойному обыкновению – из одного наушника.
На сцене выступали Лимонов, Касьянов и Каспаров. Говорили банально, неубедительно и скучно, и мы ждали, когда они закончат. Гораздо интереснее было настроение митингующих и то, что происходило в толпе. Например, там карнавально сжигали кое-какие портреты, и почему-то это было захватывающе красиво.
Когда митинг закончился, Лимонов призвал всех пройти шествием по заранее оговоренному маршруту (нам неизвестному; впрочем, мы тогда вообще не понимали, как всё это работает). Сказав это, он - вместе с остальными - сел в автомобиль и, конечно, уехал. О том, что шествие было официально запрещено, он не сообщил.
Ничего не подозревая, мы отправились вместе со всеми неспешным шагом через переулок. Взволнованно заводя с незнакомыми спутниками беседы о происходящем, мы чувствовали, что впервые по-настоящему погружаемся в свою эпоху. Над головами незнакомо, но захватывающе шумели какие-то знамёна. Яркое солнце усиливало торжественность первого прикосновения к коллективному телу и смутный восторг первого опыта солидарности.
Через арку мы вошли в узкий коридор 1-й Брестской улицы и прошли по нему метров 100, когда вдруг из головы колонны стали доноситься крики и шум. По всей толпе пробежало волнение: ей навстречу выдвинулся отряд ОМОНа. Люди начали резко поворачивать назад. Попытались и мы. Но арка, оставшаяся позади нас, также была блокирована ОМОНом, и он наступал с другой стороны. (Позднее этот эпизод все будут называть "мышеловкой").
Надвигаясь с двух сторон, ОМОН спрессовал колонну и разбил на две части, выставив между ними шеренгу солдат-новобранцев. Одну группу (где оказались мы) оттеснили к стене. Мы образовывали примерно 5 рядов, и каждый невольно теснил предыдущий, вжимая последний в стену. Вскоре на несколько мгновений повисла странная пауза. Перед нами стали картинно прохаживаться трое самых рослых и устрашающих омоновцев (как выяснилось после, ветераны горячих точек – известные своим хладнокровием и безжалостностью. Это был первый и последний раз, когда звали именно таких). Двое из них на привязи держали ротвейлеров, и те, как в кино, скалили зубы. Тот, чьи руки были свободны, ходил взад-вперёд и ледяными стеклянным глазами оглядывал нас насмешливо. В то, что всё это происходит с нами и взаправду – не верилось. В оглушительном безмолвии прошло ещё около минуты. И вдруг кто-то крикнул: «Давайте, стреляйте в нас, раз мы уже итак у стенки!». Мгновение, пауза оборвалась и – началось.
Из первого ряда громила по очереди выхватил двоих-троих человек и швырнул их с силой своим напарникам. Те бросили их на асфальт и – среди сгустившейся тишины - начали колотить ногами и дубинами. Из второго ряда – так же рандомно – он выхватил ещё пятерых, среди них – крошечную старушку с маленьким красным флажком. Их постигла та же участь. Всё больше омоновцев включалось в поднимающуюся волну побоев. Третий ряд – ещё несколько случайных людей. Четвёртый, пятый. Крики наполнили переулок. Началась паника. В давке мы с подругой потеряли друг друга из вида. Я искала и звала её, но не слышала не только её, но и своего собственного голоса: все звуки слились для меня тогда в один протяжный гул, который, впрочем, с лихвой заслоняло оглушительно-громкое сердцебиение. Я словно провалилась в какую-то странную воронку.
И тогда я почувствовала сильный удар в плечо. Улица пошатнулась и перевернулась. Я плашмя упала на какое-то керамо-гранитное крыльцо и даже не успела сгруппироваться, когда на меня посыпались первые удары кирзовых сапог и дубины: в поясницу и ноги. Впрочем, это было как будто вдали, не со мной. Боли не было – только сильные толчки, мешавшие дышать и смотреть, как ослепительное солнце заливает тихий московский переулок, как лужи крови растекаются по грязному асфальту, на котором почему-то остаются лежать люди; как их грубо закидывают в автозак, не дожидаясь пока они придут в себя; как посетители кафе напротив с любопытством прильнули к витрине и разглядывают происходящее.
«Я лежу лицом на ступенях, – говорил кто-то в голове, – сейчас 16 декабря 2006 года, Москва, светит солнце, меня бьют ногами, щека немеет от жёсткой обледенелой плитки, снежинки на ней такие большие, просто огромные, и всё это по-настоящему, «по-правде», вот здесь, вот сейчас – время, моё время бьёт меня ногами, мне не больно, вот оно какое, историческое время, тактильность политики, Танатос истории, улыбка родины-матери, здравствуй, дом, я здесь, я живая, жму вашу руку, все избитые и избиваемые, в нашем необъяснимом единстве, в нашем прОклятом доме».
Когда я пришла в себя, переулок уже заволокло холодной синей тенью. Кажется, меня кто-то поднял на ноги – во всяком случае, я не помню, чтобы я вставала сама. Я попыталась ретироваться к стене, но внезапно на меня бросился ещё один омоновец. Помню, как ярость исказила его лицо, как я парадоксально успела разглядеть эти черты, как оцепенела от удивления и ужаса. Но удар его, предназначенный мне, обрушился на незнакомого мне человека – попытавшегося в последний момент закрыть меня собой. Судя по всему, он потерял шапку, и потому я увидела, как прямо перед моим лицом дубина в кровь разбила его бритую белую голову, и как он повалился лицом на землю. Разъярённый омоновец снова замахнулся – очевидно, не забыв обо мне, но случилось ещё одно чудо: меня кто-то резко дёрнул за шарф – назад. Снова всё перевернулось перед глазами, а за мной внезапно захлопнулась откуда-то взявшаяся тяжёлая прозрачная дверь. Я сидела на бетонном полу какого-то ремонтируемого помещения – среди десятка других участников шествия. Кто-то был ранен, кто-то кому-то помогал, кто-то пытался куда-то звонить. Рядом со мной сидела журналистка французского телеканала – с разбитой вдребезги камерой. Заметив мой изучающий взгляд, она с акцентом сказала: «они разбить камера всем журналистам, кто здесь быть – как теперь люди узнают?». Я нащупала в кармане пачку Мальборо, протянула журналистке. Мы закурили. За тонированной тёмной дверью, в шаге от нас продолжали избивать людей. Обездвиженных за ноги тащили грязному асфальту в автозак, остальных – толкали и подгоняли дубинами. Нас не было видно с улицы и, похоже, никто не заметил эту чудом открытую комнату. Время потянулось медленно. Тогда-то и стали волнами подкатывать боль и тошнота. Оглядевшись, я убедилась: в этой комнате нас таких много. Мы ждали. В тишине стало слышно, что всё это время в наушнике на репите продолжал играть «Protégé moi».
Прошло больше часа, и мы как-то поняли, что арку, ведущую к площади, разблокировали. Видимо, это означало конец «операции». Мы стали выбираться на улицу. Разогнуться я могла с трудом, ходить тоже. Меня беспрерывно тошнило и, чтобы сдерживаться, я прикуривала одну от другой. У выхода на площадь я увидела свою подругу – она сидела на бордюре и остановившимся взглядом смотрела перед собой. Я тихо подошла и села рядом. Говорить не было сил. Встать тоже. Так мы и сидели – молча, до тех пор, пока совсем не стемнело, и холод не переполнил нас.
Думаю, в тот день внутренние контуры моей телесности были значительно переопределены и перезаписаны, и я больше никогда не была прежней. Что до работы понимания, то многие утомительные вопросы, наконец, были сняты, уступив место новым, но уже – другого порядка. Главные элементы картинки словно встали, наконец, на свои места, дав импульс нарастающей детализации – как это бывает, когда после долгого наркоза медленно приходишь в сознание.
