Не зря остался посвящать новую училку

🛑 👉🏻👉🏻👉🏻 ИНФОРМАЦИЯ ДОСТУПНА ЗДЕСЬ ЖМИТЕ 👈🏻👈🏻👈🏻

Не зря остался посвящать новую училку
Обнаружив ошибку на странице, выделите ее и нажмите Ctrl + Enter





Фиалков Ю.Я. Доля правды / Под ред., послесл. Б. Рубенчика. - СПб.: Алетейя, 2004. - 300 с. - (Серия "Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы"). ISBN 5-89329-680-Х




В мемуарах известного ученого-химика, педагога и писателя в остроумной, эмоциональной форме рассказов, эпизодов и кратких набросков показаны картины жизни бывшего советского общества. Книга включает в себя широкий круг рассказов об ученых, педагогах, партийных руководителях, людях искусства, о музыке и байдарочном спорте.





"Были эти лета, еθиръю отлетевшие? Были... "
М. Ломоносов. 1766






Второе наступление на меня было организовано под самый занавес обучения в университете. На нашем не очень многочисленном курсе я был единственным, не имевшем за все годы ни одной четверки (мой сокурсник Георгий Дядюша, безусловно возвышавшийся на факультете над всеми, на четвертом курсе получил по военному делу тройку, обстоятельства чего описаны мною в посвященном ему очерке "Нижние чины и собаки"). К окончанию факультета я имел и печатные работы, что, в общем, было явлением нечастым. В этой ситуации я был претендентом на аспирантуру с правами, по крайней мере, не меньшими, чем другие в нее рекомендованные.
Месяца за полтора перед окончанием начали оформлять характеристики (а что в те времена, делалось без этого характерного символа Страны Советов?), и я узнал, что в моей характеристике начертано: "Ставит личное выше общественного". На фоне стертых фраз, ритуальных для этого жанра, такие слова означали крайнюю степень отрицательности. Пикантность даже не в том, что речь шла о многолетнем руководителе лекторской группы всего университета, насчитывавшей свыше полутора сотен лекторов, радениями которых ежедневно проводилось до двух десятков лекций, а также о председателе химической секции научного студенческого общества. Дело в том, что характеристика была подписана деканом факультета Шевченко и секретарем комсомольского бюро Великановым. Не в должностях - в фамилиях - заключалась ее соль.
Шевченко был аспирантом отца и защитил диссертацию года за два до того. Отличался он бьющей в глаза серостью и клокочущей химической неграмотностью (ведя с нами практические занятия по неорганической химии на первом курсе и не справившись с расстановкой коэффициентов в простеньком уравнении редокспроцесса, он сообщил, что возможны случаи, когда соединение, выпадающее в осадок, может быть заряжено...). Однако отец, обычно нетерпимый к проявлениям химического убожества, тут вел себя иначе. Дело в том, что Шевченко потерял на фронте ногу и передвигался с помощью костылей. Поэтому отец диссертацию ему, по сути, надиктовал. Однажды, когда я был не то на втором, не то на третьем курсе, отец, непривычно раздраженный, сказал мне:
- Шевченко должен защищать, а у него в диссертации много грамматических ошибок. Помоги ему, у меня нет времени заниматься этим.
Сказав, что ошибок было "много", отец явно поскупился на определение. На каждой странице их было до десятка - не каких-нибудь благородных синтаксических, о таких сантиментах я уже не говорю, а самых что ни на есть орфографических (запомнилось: "оченьплоходисоциированый" - именно так: слитно, с одним "с" и одним "н"). Я просидел с Шевченко недели две бок о бок, вылизывая каждую страницу. После защиты Шевченко пришел к нам домой и сказал, что ни отцу, ни мне не забудет, что мы для него сделали. Слово сдержал.
Проще обстояло дело с Великановым, моим одногруппником, человеком способностей и прилежания более чем ограниченных. Понятно, что его должность комсомольского секретаря гарантировала ему место в аспирантуре, но он решил, что выслужиться лишний раз не помешает. Да и маловероятного, но все же конкурента убрать - не лишнее. Дело понятное, подлость по тем временам была обыденно-примитивной. Когда потребовалось закрыть путь в аспирантуру талантливейшему Володе Спиваковскому, военкомат (с подачи университета) загнал его лейтенантом на линейный корабль Тихоокеанского флота командовать противогазами.
Впоследствии Великанов сформировался в заурядного подонка. При встречах со мной, да и заглазно, он разыгрывал из себя моего интимного друга. Пару раз я, страдавший, как и многие, интеллигентским слюнтяйством, вытаскивал его из весьма серьёзных неприятностей. Это, впрочем, не помешало Великанову в 75-м году, когда он узнал, что Кудра подал заявление об уходе с заведования кафедрой, явиться к ректору КПИ Денисенко и сказать, что я просил его придти заведовать кафедрой. Было в Великанове много такого, что могло бы сейчас представить интерес: он был характернейшей фигурой советской жизни тех десятилетий. Но, во-первых, не о нем речь, а во-вторых, начав пить еще в университете, он не дотянул и до пятидесяти, и уже хотя бы поэтому говорить о нем не стоит. (Вероятно, мне следует попросить добравшихся до этого места, забегая вперед, прочитать заключительные фразы очерка "Профессор Крешков".)
Гнусность характеристики была столь очевидной, что для ее переиначивания из негативной в кисло-сладкую хватило одной беседы с тогдашним заведующим кафедрой Делимарским. Он был человеком эквилибристической дипломатичности и сделал отцу - и не только ему - в свое время столько подлостей, что ему было выгодно проафишировать благосклонность ко мне.
Выдача рекомендации в аспирантуру еврею - событие беспрецедентное по тем временам вообще, а в 54-м году, когда волны самого сильного антисемитского цунами в СССР еще вздымались очень высоко, особенно незаурядное. Помимо сказанного это объясняется еще и тем, что мне здорово помог Виталий Панасюк, понятно, не делом и даже не словом - присутствием. Виталию рекомендацию, конечно же, не могли не дать. Для того же, чтобы на его фоне отказать в этом мне, надо было позаботиться о моей дискредитации раньше - скажем, годом ранее врубить тройку на госэкзамене по военке и лишить диплома с отличием. Подвела беспечность, а возможно, и то, что Виталий выбрал себе руководителем (а у него, понятно, была возможность выбирать) моего отца.
Так или иначе, но рекомендацию в аспирантуру я получил. Предыдущим евреем, удостоившимся этого, был фронтовик Лев Ягупольский, закончивший факультет в 46-м году и впоследствии ставший одним из самых крупных органиков страны. Незаурядность случившегося была подчёркнута ещё и тем, что перед подписанием назначения на работу, на комиссии, заседавшей перед государственными экзаменами и защитой диплома, меня - студента! - вызвал ректор университета Голик. Глядя поверх, а вернее, сквозь меня, Голик сказал, что рекомендацию в аспирантуру мне дадут, но с условием, что я эту рекомендацию нигде в Киеве реализовывать не стану.
Затруднять себя аргументацией этого условия ректор не стал, да и не требовались аргументы - и так ясно было: не путайся под ногами у достойных, а пуще - не афишируй здесь, в Киеве, столь необычное кадровое решение университета, скорее же всего - оба этих мотива одновременно. Заверил Голика, что в Киеве поступать в аспирантуру не буду, и на следующий день получил бумагу с рекомендацией. Одновременно, поскольку назначение на работу требовалось оформлять в любом случае, выбрал себе самое завалящее место: должность лекционного ассистента (того самого, который на лекциях показывает демонстрационные опыты) в самом завалящем из всех киевских вузов - Силикатном институте. Сделал это с тем более легким сердцем, что решил поступать в аспирантуру в Москве, в Институт общей и неорганической химии АН СССР, где до того разведал обстановку и счел ее достаточно благоприятной, во всяком случае, по сравнению с той, какая царила в Киеве.
Однако события быстротекущей жизни опрокинули мои радужные планы.
Как и положено законопослушному выпускнику университета, я приступил к работе в Силикатном институте через месяц после выпуска - 1 августа 54-го года. Однако в моей трудовой книжке началом трудовой деятельности значится 18-е сентября.
Недели через две после начала работы меня вызвал ректор Силикатного института А. и сказал, что по постановлению правительства силикатный институт присоединяется к политехническому институту, в который я, в отличие от остального штата, переведен быть не могу. Но если я взамен полученного в университете направления на работу в силикатный институт принесу аналогичное направление в КПИ, то он постарается, чтобы я в таком же качестве был принят туда.
Не видя в получении направления никаких затруднений - в самом деле, не все равно ли университетским чиновникам, что проставить в бланке, раз уж институты были соединены, - я отправился в отдел молодых специалистов КГУ. Там моей просьбе очень удивились, отыскали и сунули под нос постановление Совмина о присоединении силикатного института к КПИ, в котором исчерпывающе четко было написано: "Всех преподавателей, сотрудников, учебно-вспомогательный и обслуживающий персонал Силикатного института перевести в штат Политехнического института в тех же должностях и с теми же штатными окладами, сделав об этом соответствующую запись в трудовой книжке". Прочитав с выражением эту цитату, мне посоветовали выйти, осторожно прикрыв за собою дверь.
Дверь я прикрыл и отправился в Комитет по высшему образованию. Там моей просьбе даже не удивились, а прямо заявили, что я хочу чего-то смухлевать, а посему мне надлежит удалиться с возможной скоростью, благословляя на бегу сотрудников отдела, ведающего судьбой молодых специалистов, за то, что они не возбуждают дела о лишении меня диплома.
Пришлось идти к ректору Силикатного института, теперь уже, правда, бывшему, А, дабы объяснить ему, что требуемое им направление излишне. К счастью, мне не довелось демонстрировать профессору свою глупость, ибо данная им мне позавчера аудиенция была тем редким, даже редчайшим исключением, когда эксректор был относительно трезв. Пришлось снова отправиться в университет, намереваясь размягчить начальника молодых специалистов сообщением о том, что кольцо сомкнулось, и разомкнуть его может только он, всесильный. Всесильный задохнулся от моей настырности и отправил меня подальше.
Далеко я не ушел, понимая, что дело мое проиграно, чем я не очень огорчился, так как знал, что скоро все равно уеду в Москву, и какая разница, сдавать ли экзамены в аспирантуру, числясь на работе, - или будучи вольным стрелком. Вслед за мной из комнаты вышла совершенно незнакомая мне женщина и, проходя мимо меня, сказала вполголоса, чтобы я никуда не уходил. Я никуда не ушел и не уходил часа два. Наконец мимо меня продефилировал начальник молодых специалистов, и тут же из отдела вышла моя незнакомка, сунула мне какую-то бумагу и посоветовала быстро уйти. Я быстро ушел. Бумага оказалась направлением на работу в КПИ. Кто эта женщина и почему она сделала это для меня - не ведаю. Но дай Бог ей счастья, а если ее уже нет - то детям ее и внукам. Потому что последующие события показали, что мне и с этой бумагой было не очень комфортно, а уж без неё...
Вот почему в моей трудовой книжке значится, что я начал трудиться на благо своей социалистической родины с 18 сентября 54-го года, а не с 1 августа. Впрочем, экзамены в аспирантуру в Москве я сдавал в начале сентября, когда зачисление на работу в КПИ еще было впереди.
Экзамены в Москве сдал без каких-либо приключений - три за два дня, и все на пятерки. Пишу об этом не для того, чтобы похвастаться, а потому, что возвращался в Киев в стопроцентной, абсолютной уверенности, что в октябре начну новую жизнь аспирантом Института общей и неорганической химии АН СССР. Именно, стопроцентной, так как на аспирантскую вакансию я был единственным претендентом.
Однако по возвращении в Киев все перевернулось. Как раз в эти самые дни выяснилось, что причиной недомогания отца является болезнь настолько серьезная, что оставить родителей с этой бедой наедине было невозможно: был у них один - брат погиб на фронте в 41-м. К тому же примерно через неделю отцу позвонил из Москвы профессор Орест Евгеньевич Звягинцев, в аспирантуру к которому я поступал, и сообщил, что вакансия аннулирована. То есть ее можно восстановить, но для этого надо срочно ехать в Москву и на кого-то там нажимать. Поскольку причины ликвидации места в аспирантуру были очевидны, то учитывая ситуацию со здоровьем отца, я решил не усугублять его хлопотами, действенность которых была проблематичной, а вред - очевиден.
Итак, я приступил к работе в должности лекционного ассистента кафедры общей химии КПИ. Впрочем, пока к КПИ отношение было номинальным, так как все бывшие сотрудники Силикатного института оставались в своем здании на Дмитриевской и учили тех студентов на старом месте.
Буквально на второй день вторичного начала службы мой шеф профессор Удовенко зашел в отведенный мне закуток и поделился своей озабоченностью: на факультет внезапно прислали две группы китайцев, которых за пять лет надлежало выучить на специалистов в области промышленности строительных материалов. Пока же им следовало преподавать неорганическую химию, но вот незадача - вся нагрузка уже распределена, и преподаватели имеют часов сверх меры. Не возьмусь ли я за чтение лекций китайцам и за проведение с ними же лабораторных работ и семинарских занятий? Взялся и уже назавтра читал вступительную лекцию.
Первые мои студенты, китайцы, стоят того, чтобы о них рассказать - хотя бы кратко. Вызвав на первом семинарском занятии первого мальчика и попросив его ответить на какой-то мой вопрос по программе, я услышал весьма гладкую, хотя и с сильным акцентом, речь. Фразы были построены так культурно, что я вначале приятно удивился, а затем насторожился, так как произносимые предложения были мне хорошо знакомы. Открыв учебник, я убедился, что паренек шпарит буквально по тексту, не пропуская ни слова и даже аккуратно делая паузы на запятых... Я решил его не перебивать, и он продекламировал наизусть весь параграф - четыре страницы учебника Глинки.
Подивившись такому рвению, я вызвал отвечать девчушку. Картина повторилась. Девочка процитировала - слово в слово - следующий параграф. Третий китаец с такой же дотошной скрупулезностью огласил последний из заданных разделов учебника. Итак, следовало предположить, что каждый из китайцев наизусть выучил одиннадцать страниц учебника. Стало зябко...
Следующее занятие показало точно такую же картину: китайцы отвечали точь-в-точь по учебнику, не пропуская ни слова - буквально ни слова. Ошалев от такой скрупулезности, я намекнул, что, быть может, не стоит вызубривать все подряд, а кое-что пересказать своими словами. Но вот как раз своих-то слов у бедных китайцев и не было. Выяснилось, что по-русски они почти ничего не понимают - знают разве только алфавит и несколько простеньких слов: "холосо", "не-холосо" "КПСССссс" и "пледседательмао". В общении же с нами ориентируются на интонацию, на которую, как впоследствии я убедился, у них было экстрасенсорное чутье. Но поскольку задания начальства - а преподаватель для них начальник, и немалый, - святы, то они, не понимая в учебнике ни слова, заучивали звуки в их последовательности - на всех тех страницах учебника, которые им задавались! Узнав это, я зауважал китайскую нацию и сохраняю это чувство поныне.
Подробный рассказ о моем общении с двумя группами китайских студентов заслуживает отдельного изложения, хотя бы потому, что он интересен и поучителен. Здесь же я скажу, что многим обязан своим первым студентам. И прежде всего вот чем. Китайцы закончили учебный год почти стопроцентными пятерками по химии, и я расстался с ними не без сожаления, догадываясь, что с такими студентами мне более повстречаться не удастся.
В первый день следующего учебного 1955 года ко мне подошел зав. кафедрой Удовенко и недоуменно сказал, что нас обоих приглашает проректор. Удивляться было чему, так как если зав. кафедрой мог еще быть приглашаем начальством, то на что проректору такая мелочь, как лекционный ассистент?
Проректор Калниболотский - мужчина деловой и хамоватый - озадаченно сообщил, что накануне к нему явилась делегация китайских студентов (комсорг, парторг и профорг). Китайцы были озабочены и нескрываемо недовольны. Ознакомившись с расписанием занятий на новый учебный год, они обнаружили, что аналитическую химию у них будет вести не "плеподаватель Юли", а кто-то другой. А это их безусловно не устраивает. Проректор подробно объяснил им, что каждый предмет действительно ведет другой преподаватель и даже другая кафедра. Китайцы, слушали внимательно и не перебивали, на каждый аргумент проректора сочувственно и согласно кивали и, когда проректор окончил, они в унисон сказали: "Оцень холосо, а мы хотим плеподаватель Юли!" Калниболотский, не знакомый с особенностями китайского характера, приписал их упрямство восточной тупости и пошел по второму кругу. Китайцы выслушали его монолог с еще большим вниманием и почтительностью и сказали: "Оцень холосо, а мы хотим плеподаватель Юли!"
Изложив ситуацию, проректор обратился ко мне и спросил с непривычной для его начальственного облика просительной интонацией:
- Слушай, может, проведешь с ними эту самую химию?
Просьба начальства - приказ, и потом мне самому не хотелось расставаться с такими скромными и фанатически трудолюбивыми китайцами, которые, полагаю, не столько были очарованы моим педагогическим мастерством, сколько не хотели привыкать к новым лицам. И я начал вести у них сначала качественный, а потом и количественный анализ.
Спустя семестр эта же история повторилась при переходе китайцев к изучению органической химии. Короче говоря, за три года я прочитал им все фундаментальные химические дисциплины - от неорганической до коллоидной химии. Благодарен я за это китайцам безмерно, ибо тем, что в известной мере свободно владею основами знаний в каждом из этих предметов, я обязан этой неожиданной педагогической стажировке.
Впрочем, отнюдь не хедерская деятельность была для меня главной. Куда больше внимания уделял науке. Удовенко дал мне тему, гибельность которой в полной мере я смог оценить, лишь научно возмужав. Попав в силикатный институт, Удовенко решил, что ему надо обязательно заниматься чем-нибудь силикатным. А поскольку он был учеником Усановича, который выполнил ряд действительно блестящих исследований с тетрахлоридом олова, то Удовенко предложил мне заняться тетрахлоридом кремния.










Первая беда, с которой я столкнулся, была фантастическая гигроскопичность этой жидкости, обладавшей к тому же одной подлостью: попав на шлиф, она превращалась в двуокись кремния, которая намертво приваривала пробку к горлу сосуда. А поскольку стеклодувов в Киеве всегда было на два порядка меньше, чем членов Академии наук, можно представить, сколь это обстоятельство было тяжелым. Но дело молодое - с этими проблемами справился, к тому же, поскольку тетрахлорид кремния по части взаимодействия с кислородными основаниями был объект гиблый, пришлось прихватить еще тетрахлорид германия, который тоже был не подарок. Так или иначе, к марту 57-го года, через два с половиной года после начала службы в КПИ, диссертация была готова, написана, переплетена и оставалось её только защитить.
И тут началось...
В те времена представить работу к защите было совсем просто. Всего-то и требовалось сделать доклад на кафедре, и, получив рекомендацию кафедры, идти к ученому секретарю института, который и выполнял все очень несложные формальности. Действительно, сдав в середине марта секретарю института Самотрясову все материалы, том диссертации и бутылку, стал ждать защиты, которую факультет планировал на начало мая. Но примерно через неделю меня вызвали в отдел кадров института и предложили расписаться в том, что я ознакомлен с приказом, которым я увольняюсь в связи с сокращением штатов.
Ситуация, в общем, была сколь банальной, столь и понятной. Пока я сидел на отшибе в силикатном корпусе на Дмитриевской, не мозоля глаза в метрополии, - меня, проникшего тоннельным эффектом в политехнический институт, еще терпели. Но когда выяснилось, что этот тип все-таки по-еврейски шустрый: за два с половиной года, имея по 850 часов педнагрузки, сварганил диссертацию, да еще усп
Обожаю секс с папой перед школой
Приехала на автосервис и взяла у работников за щеку
Отчим оказался ненасытной тварью