Не впускай их

Зависимость забирала нашу мать медленно, бережно, убаюкивая её на провалившемся матрасе кровати. Когда у матери выпали коренные зубы, она оставила их на краю ванной. Мне было семь, и я сохранила их в спичечной коробке, чтобы они, казавшиеся мне отвалившимися от мамы кусочками, не потерялись навсегда. Может быть, однажды удастся вставить их обратно.

Наш дом тоже разваливался вокруг нас на куски. Мы изо всех сил старались растить сами себя среди этих руин – пятна от воды на потолках, сухая гниль на лестнице, ржавая жижа, льющаяся из батарей зимой. Но это был наш дом, и Энни старалась поддерживать его пригодным для жизни.

Моя сестра Энни растила меня, криво наклеивая пластыри на мои разбитые коленки и разогревая в микроволновке полуфабрикаты. Она рассказывала мне страшилки и не возражала, когда я потом поздно ночью забиралась к ней в кровать, потому что мне было страшно засыпать одной. Она учила меня танцевать, босиком на ковре в гостиной: музыкальный канал в телике на полную громкость – и крути задницей. Она всегда позволяла мне мыться первой, пока вода ещё горячая, и никогда не жаловалась, пусть ей и приходилось довольствоваться остывшей водой. Каждый день перед школой Энни расчёсывала мне волосы, несмотря на то, что я вопила и пиналась, когда она пыталась распутать колтуны.

У Энни были тёмные волосы, как у её папаши, кем бы он там ни был, а я была блондинкой. Энни тоже мечтала о светлых волосах, чтобы быть, как Мэрилин Монро – или как мама. Я думаю, она считала, что это сблизит их – ведь со светлыми волосами Энни перестанет напоминать маме своего папашу.

Я бы всё отдала за то, чтобы она снова прикоснулась к моим волосам, даже если это будет больно. Энни переехала в Нью-Йорк, когда мне исполнилось восемнадцать, и больше никогда не возвращалась. Она всё ещё снится мне время от времени.

Уживаться с мамой было практически невозможно, и с малых лет мы поняли, что нам никогда не подстроиться под её ритм жизни. Легче от этого осознания нам не стало.

Если мама пила мало, то сияла словно солнышко, расталкивала нас в три часа ночи с блинчиками, истекающими вишнёвым сиропом. Если при этом была хорошая погода и матери надоедало пить в одиночку, она звонила в школу, сообщая, что мы обе слегли с какой-нибудь болезнью, и увозила нас на пляж. Я помню себя девятилетней, сидящей на заднем сидении машины и слизывающей с пальцев морскую соль. Помню Энни – она только что осветлила волосы, в чём ей помогала лучшая подруга, Джейн: она намазывала ей голову, склонённую над кухонной раковиной. С моего заднего сидения было не разобрать, кто мать, а кто дочь. Радио на полную мощь, стёкла окон опущены, яркое небо вокруг.

Если мать пила много, она накручивала себе высокую причёску, как у королевы красоты, и обводила остекленевшие глаза чёрным карандашом с блёстками. Иногда она пропадала на целый день или даже два, никогда не предупреждая нас об уходе: мы просто просыпались в пустом доме с забитым холодильником и запиской на его дверце с помадным отпечатком маминых губ. В записке сообщалось, что она скоро вернётся.

Мама действительно всегда возвращалась – и, бывало, что не одна. Иногда она приводила с собой мужчин, и стол ломился от пивных банок и забитых пепельниц, дым стоял до самого потолка, так, что мать исчезала в его клубах. Мы прятали головы под подушки, пытаясь заснуть под гремевшую до самой полуночи музыку, а на утро сталкивались на кухне с незнакомцами, спрашивавшими, где у нас тут кофе.

Когда мама пила слишком мало, она начинала разваливаться. Холодильник стоял пустым, потому что мать совсем не покупала еду – только сигареты, которые она курила одну за одной, оставляя чёрные сигаретные подпалины на обоях, отчего стены выглядели так, будто они больны и разлагаются. Мать мало спала, шатаясь по дому с синяками под глазами и разбитыми костяшками на руках. А ещё она заводилась от любой мелочи – помню, однажды я пролила сок на диван, и она, поглядев на меня безумными глазами, стащила меня на ковёр, сорвала все подушки с дивана, отнесла их на задний двор и сожгла. Энни какое-то время смотрела на это из окна, а потом пришла посидеть со мной на полу, прислонившись спиной к остову дивана и положив голову мне на грудь.

Хуже всего было, когда мама пила слишком много. Её могла развеселить даже ерунда, и мать начинала смеяться, громко и долго, до тех пор, пока её губы не начинали трястись, а на глазах не выступали слёзы. Тогда смех переходил в плач, и слёзы капали прямо в миску с хлопьями. Когда такое случалось с матерью, Энни замыкалась и погружалась глубоко в себя, туда, где её никто не мог достать. Тогда она не ложилась спать всю ночь, глядя старые фильмы по телику и повторяя за актёрами реплики, заученные на зубок, как молитвы.

Когда мне было пять, я ревела, если находила маму без сознания в кровати – всякий раз я была уверена, что она больше никогда не очнётся. Энни вытирала мне слёзы и говорила, что мама просто спит, как принцессы из сказок. Мы сидели на маминой кровати вместе и ждали, когда она проснётся.

Став старше, мы разделили обязанности – я поднимала мать с пола в ванной, а Энни укладывала её в кровать, убирая волосы с её лица и вытирая рвоту с подбородка, переодевая её, если она обмочилась. Глядя на всё это, я понимала, что теперь Энни была за маму.

Стоял октябрь, и мне исполнилось тринадцать, а Энни – шестнадцать. Была ночь со среды на четверг – мама отсутствовала два дня. Утром мать позвонила нам с таксофона, заплетающимся языком сообщив, что она классно оттягивается со своими новыми друзьями и надеется, что у нас всё хорошо. Когда она спросила меня, как я отмечаю свой день рождения, я повесила трубку. День рождения был вчера.

Энни подарила мне целую кучу клубничных блесков для губ и лаков с блёстками. Я не спрашивала, где она взяла на них деньги. Мне было плевать. Мы и Джейн доехали на автобусе до пляжа и съели там праздничный торт, который Джейн для нас приготовила. Торт был хорош, несмотря на то, что есть его пришлось, отплёвываясь от песка, попавшего в глазурь. Сладкий вкус торта смешивался со вкусом моря, и я смаковала каждый кусочек. Мы наблюдали за тем, как солнце садится за горизонт. Энни щелкала размазанные фотографии на свою старенькую «Нокиа», когда я задувала свечи, горячо желая, чтобы мать не вернулась домой. Чтобы в этот раз она просто не вернулась.

Но этой ночью мы с Энни не разговаривали. Между нами густым смогом повисло раздражение, просачивающееся через доски пола. Всё началось, когда она споткнулась на верхней ступеньке лестницы и упала. Мы посмеялись, и Энни запрокинула голову, так, что свет скользнул по лицу и по передним зубам с щелью. Когда я наклонилась, чтобы поднять Энни, то уловила её дыхание, прошедшееся тёплым ветерком по моим щекам. Я тут же отпустила её, и Энни снова шлёпнулась на задницу, ухмыляясь и стряхивая волосы с лица.

От неё сильно пахло виски.

Я не могла заставить себя поднять её, не могла смотреть, как она будет падать снова и снова. Я знала, что как и мать, она никогда не сможет подняться.

Я смотрела на неё сверху вниз, светлые волосы падали ей на глаза, и всё что я видела – это нашу мать. И тогда я убежала. Мои шаги отдавались гулко, словно сердцебиение. Я ворвалась на кухню и стала выливать в раковину содержимое всех бутылок, что у нас были, отпихивая Энни – та пыталась препятствовать мне, подставляя руки под струи. Наконец она схватила меня за плечи так, что я выронила последнюю бутылку, и та разбилась между нами на полу. Осколки стекла сияли, словно мы разбили на кухонном полу звезду – обратно уже не склеить.

Снаружи, за открытыми окнами, небо стало бледно золотым, кремово-розовые облака размазались по горизонту. Я заплакала, глядя как Энни становится на колени и начинает собирать осколки. Такой была Энни, всегда пыталась починить вещи, которые уже слишком поздно чинить.

Позже запах еды выманил меня из моей комнаты, и живот предательски заурчал, откликаясь на него. Энни готовила пасту, настоящую еду, а не полуфабрикат из микроволновки. Она помешивала горячий томатный соус под мягкий голос Тэмми Уайнетт из магнитофона, покачивая бёдрами в такт. Мы ели в тишине, и с каждой ложкой я прощала сестру. Мама никогда не готовила ужинов, никогда не могла запомнить, что моим любимым блюдом с самого детства были спагетти, и никогда не задерживалась настолько, чтоб посидеть с нами за столом. Энни не была мамой.

Впервые я услышала это, когда мы мыли посуду. Мотылёк полз по раме окна изнутри, и я приоткрыла его, чтобы выпустить мотылька наружу. С заднего двора послышался слабый звук. Я наклонила голову и прислушалась, он шёл будто бы издалека. Плач. Я подумала, что это Мика, двухлетний сын соседей, закативший такую истерику, что даже нам стало слышно. Или кот по кличке Счастливчик, который рылся в мусорках на нашей улице, снова принялся выпрашивать еду. Мне всегда хотелось угостить его, когда он приходил и начинал виться вокруг ног, но Энни всегда останавливала меня, говоря, что если дашь им что-то хоть разок, они никогда не перестанут клянчить. Сейчас, оглядываясь назад, я начинаю сомневаться, что она говорила о кошках.

Энни включила рождественскую гирлянду над крыльцом, и мы уселись на пластиковые пляжные стулья, чтобы полюбоваться на небо. Когда мы были маленькими, мы любили сидеть во дворе, и Энни рассказывала мне, как называются созвездия и почему они оказались на небе. Позже я поняла, что она выдумывала эти истории на ходу. Это было что-то вроде игры, в которую нам до сих пор не надоело играть – придумывание нелепых историй про звёздные скопления над головой.

«Ага, а вот это Бутылка пива. Боженька выронил её из окна своего кабриолета и так и не подобрал», – говорила Энни с видом мудреца, пытаясь при этом не рассмеяться.

«Точно, – отвечала я, размахивая руками и тыкая в небо наугад, – а рядом созвездие Пепельницы, которую оставили там ангелы, вышедшие на перекур».

«Ага, говорят, если на неё загадать желание, то оно обязательно сбудется», – с ухмылкой говорила Энни.

Смех сошёл на нет, голоса стали тише, лица обратились наверх ко всем этим неживым звёздам.

«Давай загадаем желание, Эмми».

И мы загадали.

Нас прервал звук плача. В этот раз он был ближе, и определённо исходил от человека. Мы посмотрели друг на друга с удивлением. Энни пожала плечами, а я бросила взгляд в темноту. Было похоже на ребёнка, потерянного, усталого и одинокого.

«Наверное, это Мика» – сказала я, медленно вставая со стула, – «Может, он убежал и потерялся? Блин, надо позвонить Конни и сказать ей, что мы приведём его обратно». Энни не ответила, и я вздохнула, закатив глаза. «Понятно, придётся делать всё самой».

Я спустилась с крыльца, чувствуя, как мягкая трава сминается под пятками. Воздух был свежим, чистым и зябким, словно собирался дождь.

«Эм». Энни сказала это напряжённым голосом. Я повернулась к ней с улыбкой, но улыбка сползла с моего лица, когда я заметила её взгляд. «Эм, немедленно иди в дом». Она уставилась в темноту за мной, одной рукой открывая дверь позади себя, наощупь пытаясь найти защёлку. Я замерла, стоя босиком в грязи. Я увидела, на что она смотрела.

В кустах возле ограды был человек, сидящий на корточках, обхватив колени, упирающиеся в подбородок. Его рот был раззявлен, слегка открываясь и закрываясь от плача. Плача ребёнка, потерявшегося в темноте. Нет, не ребёнка, а кого-то, притворяющегося ребёнком. Подражающего звуку его плача. Внезапно он выпрямился, но его лицо всё равно оставалось во тьме. Он был высоким и тощим, слишком тощим для нормального человека.

Паника заставила нас ожить, задвигаться, и животные инстинкты, оставшиеся с тех дней, когда мы ещё жили на деревьях, заставили меня ринуться вперёд. Я оказалась быстрее Энни и затащила её внутрь, захлопнув за нами дверь, подпрыгнувшую в петлях от удара. Мы смотрели, как человек медленно идёт к дому длинными и размеренными шагами.

Энни крепко взяла меня за плечи и развернула к себе лицом.

«Не поворачивайся, Эмми. Не поворачивайся». Я машинально оглянулась через плечо в темноту. Энни твёрдо схватила меня за голову и покачала головой. Я поняла, что она говорит это серьёзно.

«Я…» – её голос сбился, и она прочистила горло, крепко схватив меня за руки, так, что её ногти впились мне в кожу. Я поглядела на наши переплетённые пальцы – обе мы выросли из одних и тех же костей.

«Я вызову полицию, и всё будет…» – голос Энни снова подвёл её. Слёзы полились у неё из-под ресниц, как первые капли дождя. Энни никогда раньше не плакала.

«Твой телефон на крыльце» – прошептала она, и у меня к горлу подкатила тошнота. Её телефон заряжался наверху.

В тишине раздалось едва слышное постукивание. Энни повернулась к окну, и её глаза расширились.

Это был звук удара лба об стекло. Удар. Ещё удар. Медленно, снова и снова, пока человек не начал ускоряться, бить быстрей и сильней. Кости против стекла – удары такой силы, что затряслись рамы.

Когда стук прекратился, и я только открыла рот, чтобы спросить Энни, могу ли я посмотреть, как она закричала – и вслед за этим раздался самый громкий удар, а за ним – звук бьющегося стекла.

Кто бы ни был у нас во дворе, он только что пробил головой наше окно.

Мы побежали наверх, машинально перепрыгивая через ступеньки, отмеченные сухой гнилью. Я было обернулась, но Энни повернула мою голову обратно, прежде чем я смогла что-то увидеть. Звук разбитого стекла отдавался эхом позади нас, когда мы добрались до ванной и заперлись там. Тонкий, жалобный плач, словно плач ребёнка, зовущего мать, заполнил прихожую, отражаясь от стен и запертых дверей.

Энни села, прижавшись спиной к двери и упёршись ступнями в ванну, сжимая в руках нож, который она захватила с кухни. Я сделала тоже самое, и мы сели плечом к плечу. По лестнице кто-то поднимался, осторожно, медленно. Плач превратился в передразнивание, почти что смех, пронзительные случайные звуки, затем сменился тоненьким хихиканьем, обрывающимся и начинающимся снова. Первой комнатой наверху была моя спальня, и мы услышали, как открывается её дверь.

Оно искало нас.

«Что, черт подери, происходит?» – спросила я у Энни, даже не смахнув слёз, которые безостановочно текли у меня из глаз. Я смотрела, как сестра поднимается с пола и прикладывает руки к двери, как раз, когда мы снова услышали звук распахивающейся двери. Мамина комната. Следующей комнатой была ванная. Энни подняла меня на ноги и вложила мне в руки нож. Я потрясла головой и сунула нож ей обратно, придя в ужас от мысли, что случится, если мне придётся его использовать. Энни пихнула меня и снова сунула нож мне в руки, надавливая большим пальцем на лезвие так, что пошла кровь. Кровь капала ей на запястье извилистой красной дорожкой, а она продолжала давить на нож, несмотря на боль. Я взяла его.

Что-то ударилось об общую стену маминой комнаты и ванной. За этим последовал пронзительный вопль. Я задержала дыхание, чувствуя, как сердце беспорядочно трепыхается у меня где-то в горле.

«Я возьму телефон в своей комнате». Я затрясла головой, собираясь спорить. Энни прижала ладонь к моим губам. Её кровь попала мне в рот, солёная и сладкая одновременно. Как праздничный торт на берегу океана. «Да. Я возьму телефон и позвоню в полицию, и с нами всё будет хорошо». Я снова затрясла головой. «Это единственное, что нам остаётся. Когда я пойду, ты должна закрыть дверь и не открывать её никому. Ни мне, ни… никому. Обещай мне». Я потрясла головой, и Энни так прижала свою ладонь к моему рту, что мои губы расплющились о зубы, и от этого у меня слёзы набежали на глаза. «Да. Пообещай мне, Эм».

Что-то разбилось в соседней комнате. Энни напоследок убрала волосы с моего лица, осторожно заткнув их мне за ухо. «Пообещай мне», – прошептала она и медленно отворила дверь, аккуратно отодвигая задвижку. Я смотрела, как изгиб её плеча растворяется в черноте коридора снаружи, как луна при затмении. И она исчезла. Целую секунду я не могла ни шевельнуться, ни дыхнуть, а затем захлопнула дверь, как раз перед тем как что-то ударилось о неё снаружи. Последовал пронзительный крик, ручка затряслась, и так сильно, что вылетел один из винтиков, которыми она была прикручена. Я смотрела, как он катится ко мне по кафелю. А затем наступила тишина.

Я села, спиной прижавшись к двери, держась за нож и желая, чтоб вместо этого я держалась за руку Энни. Всё ещё тишина. Ничего, только я и моё дыхание.

«Эм?» – спросил голос из-за двери. Я встрепенулась, покрепче сжав нож. «Милая, что происходит?»

«Мам?» – мой голос дрогнул, – «Мама, это ты?». Я обхватила себя руками, пытаясь унять дрожь.

«Милая, всё в порядке, открой дверь. Всё в порядке, просто впусти меня». Ручка затряслась снова, уже не так сильно. «Просто впусти меня, всё хорошо». Она стукнула по двери, и я взялась за задвижку.

«Доченька, прости меня. Прости, что я пропустила твой день рождения. Прости, что я такая ужасная мать. Пожалуйста», – её голос надломился, и она начала плакать, – «Просто впусти меня, малыш, мне так жаль».

Я зажмурилась изо всех сил. У неё был такой грустный и такой потерянный голос. Я просто хотела, чтобы она обняла меня, как обнимала, когда я была совсем маленькой и падала с качелей, обдирая коленки. Может в этот раз она говорит искренне? Может всё и вправду в порядке? Моя рука снова потянулась к задвижке.

Сквозь дверь послышался голос мой сестры, мягкий и доброжелательный: «Да, Эмили, впусти нас, всё в порядке».

Моя рука замерла, и я покрепче схватила нож. Энни никогда не звала меня полным именем. Рука стукнула по двери, ручка задрожала. «Эмили, ВПУСТИ нас». Голос Энни стал низким и гортанным, за ним последовало то же пронзительное хихиканье. «Впусти нас впусти нас впусти нас» – снова и снова, перемежаемое ударами кулаков в дверь. Я тут же вспомнила о монстрах и демонах, о всех тех страшилках и чудищах, которых мы боялись.

«Ты не моя сестра и не моя мать!» – закричала я, прижав ладони к ушам. Я забралась в ванну и свернулась калачиком, обняв себя и прижимая нож к груди. Я не знала, что за существо было за дверью, но я знала, что это не Энни. Это был не тот голос, который кричал на меня, когда я переключала каналы на телике, не тот, что пел поздравления с днём рождения, не тот, что говорил, что я смышлёная, даже когда я получала плохие оценки, не тот, что читал мне сказки про принцесс, которые не просыпаются ото сна. Этот голос не принадлежал человеку.

Удары и крики пришли с первого этажа, за ними последовали поспешные шаги бегущих людей. Низкий гортанный вой прокатился по дому, заполняя комнаты, пока мне не стало казаться, что я тону в этом звуке, и тогда дверь слетела с петель. Я закричала, закрыла глаза руками, ожидая смерти. Чьи-то руки обхватили меня и вытащили из ванной, вынесли из неё. Я поглядела на дверь, когда меня проносили мимо неё. Она была покрыта длинными отметинами от когтей, продолжавшимися на полу. Вспоротые подушки устилали коридор, словно снежное покрывало. Я смотрела, как мимо проплывают перья, пока мужчины в униформах проверяли каждую комнату, выглядящую так, будто там металось какое-то дикое животное.

Снаружи дома были полиция и скорая помощь. Посреди этого всего стояла Энни. Окутанная голубым и красным светом, светящаяся в темноте, как неоновый ангел с пылающим лицом. Я сползла с плеча полицейского и побежала к ней, схватила в объятия, стоя под выдуманными нами созвездиями. Слабый вопль послышался со стороны скорой, которая изредка покачивалась. Энни мягко отвернула мою голову, улыбаясь так печально, что у меня заболело в груди, и я поняла, что произошло.

Оказывается, не было никакого демона. Ни дикое животное, ни преступники не пытались вломиться в наш дом. Была просто мама, спятившая от выпивки и наркотиков в конце недельного запоя. Что-то наконец сломалось у неё в голове, и на этот раз мы уже не смогли бы починить её, сколько бы не пытались. Однажды ты упадёшь в последний раз и уже больше никогда не сможешь встать.

Энни увидела её в саду, с кровью, капающей изо рта, с «дорогами», вспухшими на руках, отощавшую и отчаявшуюся в попытке получить ещё одну дозу. Мать обыскала всю кухню на предмет выпивки, которую я ранее вылила в раковину, и когда не нашла её, отправилась к заначке в ванной. Ей была нужна не я, а только наркота за дверью, и так сильно, что она смогла практически идеально изобразить голос Энни.

Оказывается, реальные монстры медленно пожирают тебя заживо. Они живут в бутылках, или в иглах, или в конце списка причин, по которым ты не можешь утром встать с кровати. Иногда монстры – это те, кто вырастили тебя и любят больше всех на свете. Но вам решать, впускать их или нет.

Оригинал (англ.)

Источник перевода (Мракопедия)

КРИПОТА - Первый Страшный канал в Telegram