Не смотри на анемоны

По сонным улицам Старого Города холодной волной прокатился крик. В ветхом, заброшенном доме за Каменным мостом кто-то был ужасно напуган и отчаянно молил о пощаде, но горожане в нерешительности стояли на улице. Прежний хозяин того дома пропал или умер, никто уже точно не помнил, но его владения всё же обходили стороной, ведь только боги и знали, призрак плакал там среди высоких сорных трав или то просто ветер скрипел ветвями старых деревьев, помнивших давно исчезнувшую красоту большого, некогда цветущего сада. К тому же совсем недавно странный, молчаливый путник в черных одеждах, сам больше походивший на истонченный дух, рискнул занять пустующий дом, явившийся в сопровождении душного тумана, в котором, как во сне, плыл одурманенный Город. Уж не его вы ли тело рвали теперь голодные призраки?

Когда же истошные крики стихли, а подгоняемые любопытством и страхом горожане толкнули покосившуюся дверь старого дома, в комнате не нашлось ничего, что свидетельствовало бы о преступлении, только мрачные тени очертили бледное лицо путника, поселившегося в Городе, и густой чернотой залегли под его глазами. Усталый, он тщательно смешивал яркие краски и омывал пушистые кисти в пиале с прозрачной, как невинная слеза, водой. Перед ним в желтом свете масляной лампы развернулся широкий холст, на котором был с трудом различим чей-то силуэт.

— Что здесь произошло? — грозно спросил один из горожан, что первым ворвался в дом. — Кто тут кричал?

 Но путник только развел руками в ответ.

— Даже не знаю, что ответить вам, уважаемые господа. Но будьте покойны, крики, что вы слышали, не принадлежали живой душей, подобной вам.

Взволнованная толпа зашуршала шепотками. Пораженные легким признанием горожане переглядывались в нерешительности, ища того, кто сильной рукой накинет вуаль на их глаза и позволит судить чужака. Вот только путник не оправдывался более, не метался в страхе и не пытался спастись. Он медленно опустился в широкое кресло подле холста с наброском и, оперев голову о руку, без всякого интереса ждал решения своих гостей. Длинные, темные одежды то ли бедуина, то ли монаха, волнами ниспадали на пол, скрывая стройный силуэт, лишь слегка угадывавшийся под струящейся тканью.

— Загадками говоришь, — с укоризной прикрикнула торговка, что жила неподалеку. — А ты кто таков будешь-то?

— Я — Творец. Я лишь пишу картины, — путник чуть заметно улыбнулся и широко обвел рукой краски и холст, но глаза его остались печальными. — Дайте мне немного времени, и я познакомлю вас с моим новым творением.

И люди ушли, будто мистическая сила невидимой рукой вымела их из проклятого дома, оставив в недоумении смотреть на захлопнувшуюся дверь.

— Творец? Колдун! — выругался кто-то и плюнул на порог под тихий, одобрительный ропот горожан, которые уже плелись домой, предвкушая и заранее приукрашивая свой рассказ о странном Творце и о загадочных криках, донесшихся из его дома.

Впрочем, пересуды, хоть и расползлись, словно змеи, по всему Городу, шипели недолго: ни один гвардеец не заметил ничего подозрительного в доме Творца, ни один сосед не пропал, ни один сплетник не видел никого, кто бы искал убежище за крепостными стенами вместе с путником в черных одеждах. Старый дом за Каменный мостом исчез из разговоров горожан, вытесненный новостями о помолвке юной Принцессы, что была любимицей в королевской семье и ужасной капризницей в глазах своих подданных, и затянувшейся жарой, грозившей перерасти в засуху, а сами они уже и забыли, как искали преступления и расправы. Но вдруг прямо на центральной площади появилась картина.

С темного холста на позабывших об утренней спешке горожан глазами, полными слез и отчаянной боли, смотрел обнаженный юноша. Неизвестные сорвали одежду с узких плеч и бросили на землю, а ветви терновника туго оплели его прозрачно-белое тело. Острые шипы впивались в нежную кожу и уже разодрали горло и грудь, обнажив натянутые мышцы и пролив алую кровь, но золотое свечение венцом обрамляло его голову, переливаясь в лучах рассвета. Юноша тянул к смотрящим на него горожанам израненные в попытках спастись ладони, ища не то помощи, не то сочувствия. Казалось, будто, протянув руку ему навстречу, можно было коснуться испачканных кровью изящных пальцев.

— Точно Колдун, — прошептал кто-то.

— Только в том случае, если любовь есть колдовство.

Горожане обернулись, ища говорившего, и увидели Творца. Он тоже стоял на площади, любуясь своей картиной и тем молчаливым оцепенением, которая вызвала она у зрителей, и теперь по-отечески улыбался, глядя на них. Еще раз окинув толпу теплым взглядом, он шагнул к холсту легонько погладил лицо юноши, будто убирая с его лба искусно выписанные кудри.

— Каждая моя работа рождается из любви настолько всеобъемлющей, что выдуманные мною образы оживают. Воплощенная мечта, они ступают в этот мир, и я разделяю с ними дружескую заботу, братскую нежность, любовную страсть. Я взращиваю в себе самые сильные чувства к ним, питаю их этими чувствами, чтобы затем принести в жертву на алтаре искусства. Разрывающую душу боль от их гибели я превращаю в блестящую поталь, на крови, которой истекает мое раненое сердце, я замешиваю краски, а в горячих слезах омываю кисти. Из уродства смерти рождается красота искусства. Каждый раз, когда приходит время убийства нового создания, я боюсь и жалею, но что есть страх перед величием сотворения нового мира, пусть лишь на холсте.

— Но ведь вы убиваете людей…

— Они не люди. Эфир. В их жилах — моя кровь, и течет она от биения моего сердца, — Творец усмехнулся. — Да и кто осмелится судить богов за смерть их созданий?

И никто из горожан не осмелился подвергнуть его слова сомнению.

Шли дни, а горожане продолжали раз за разом навещать картину на площади. Одни лишь утирали скупые слезы, сочувствуя участи изображенного на ней юноши, другие же бросались перед ней на колени, припадая к полотну, словно к иконе. Они украшали картину живыми цветами, били по рукам тех, кто подносил благовония и свечи слишком близко к холсту, и укрывали ее от ночной влаги. Одни говорили о любви к израненному мученику, другие ревновали к нему. Было страшно представить, до чего могли дойти люди, потрясенные той пугающей красотой, что удалось создать Творцу, кем он ни был, как вдруг картина исчезла.

— Королевские гвардейцы унесли ее! — кричала торговка. — Я видела, как они срывали ткани и топтали цветы!

— Это всё зависть придворных художников! — вторили ей. — Никогда в жизни не создадут они ничего подобного!

— Глупости! Нет у этих худописцев такой власти! Это всё интриги шаманов, не досчитавшихся подношений на своих алтарях!

— Дурачье! — рассмеялся кто-то. — Совсем из ума выжили со своей картиной и даже не заметили, что Принцесса расторгла помолвку. Дворцовая прислуга шепталась, что это всё из-за юноши с картины. Влюбилась Принцесса в него, вот гвардейцы и унесли прямиком к ней в покои.

Так и спорили они дни и ночи, придумывая версии всё более невероятные и сетуя о пропавшей картине, пока одной ночью ее место не заняла новая. Юноша на ней был чем-то неуловимо похож на своего предшественника, искавшего помощи у смотревших на него, но на горожан он не смотрел, его печальный взор был устремлен вдаль. Склонив голову на бок, он расслабленно лежал на холсте, словно на мягком покрывале, его руки были раскинуты в стороны, но всё его тело пронзали острые спицы. Заостренные пики впивались в каждую его кость, а оставшиеся снаружи блестящие концы становились их продолжением, сплетаясь в причудливый кокон. Но ничто в юноше не выдавало болезненного напряжения. Казалось, что весь он обратился в теплый свет и больше не чувствовал боли, простив своего мучителя, что превратил его не то в марионетку, не то в бабочку, распятую под стеклом.

Горожане были в восторге.

— Это невероятно! — восклицали они, перебирая друг друга.

— Эта даже лучше предыдущей!

— От смирения этого юношу делается и легко, и страшно…

— Мне кажется, я чувствую его боль!

Очередь из желающих поближе рассмотреть новую картину праздничным серпантином вилась по площади Города. Люди с нетерпением ждали возможности прикоснуться к холсту и почувствовать, как трагедия огнем расползается по груди. Они раздраженно переругивались друг с другом, грубо прогоняли тех, кто засмотрелся на новую работу Творца, и изо всех сил тянули время, чтобы сполна насладиться искусным страданием. Но не успела толпа поредеть и на половину, как неизвестные накинули на картину плотную ткань и унесли прочь с площади.

Толпа замерла на секунду, а затем качнулась, и бурлящий людской поток хлынул вслед за незнакомцами. Люди рвались вперед, бранясь и угрожая, как вдруг путь им преградил Творец.

— Прекратите, — строго потребовал он. — Картина продана. Вы не должны требовать вернуть ее.

— Как это? Кому продана? А мы? — недовольно загудела толпа.

— Купец, привезший в Город свои товары, заплатил за нее немалую цену. Картина досталась ему по праву. А для вас будут и другие картины.

Творец не обманул. Совсем скоро на площади появилась третья картина. Она не уступала в трагизме первым двум, была выписана столь же искусно, как и прежние, и так же быстро исчезла: знатный Вельможа из свиты Короля купил ее и приказал запереть, как можно дальше от ненадежных глаз. Но всё же что-то изменилось в тот раз. Прекрасная работа, тронувшая даже заплывшее интригами и золотом сердце Вельможи, казалось, совсем не порадовала горожан. Они больше не проводили время у картины, лаская взглядом каждую линию, как это было прежде, их похвалы стали скупы. Творец вдруг почувствовал, как воздух в груди крахмально загустел. Неужто обида горожан за продажу картины была так сильна, что они были готовы отвергнуть ту красоту, что он создавал? Отвергнуть его?

Он пробовал снова и снова. Сжигал старые холсты, вмешивая золу в кровь своих созданий, чья смерть с каждым разом становилась всё страшнее. Сначала толпа испугалась возобладавшей над картинами Творца жестокостью, но и пытки, которым подвергались несчастные герои картин, скоро совсем перестали интересовать ее. Как бы ни старался Творец, но дотянуться до сердец горожан больше не получалось. Его душа полнилось любовью к Совершенству, и все новые создания больше не получали той нежности, что делала их живыми. Они рождались мертвыми, и толпа это чувствовала.

— Неплохо-неплохо, но ведь всё не то! — возмущалась она, пройдя мимо очередной работы.

— Кончились любовь и страсть!

— Где появляются деньги, там таланту нет места.

— А всё же шедевр создается только раз в жизни.

Эхо упреков неотступно следовало за Творцом, то сливаясь в жалящий рой, гудением которого распирало голову, то превращаясь в затупленные ножницы, которыми невидимая рука норовила изжевать жилы и вены.

— Смейтесь, — злился он в ответ. — Издевайтесь! Вы, узколобые, до тошноты одинаковые болваны, ничего не создавшие, но осмелевшие до критики! До меня что вы видели, кроме собственных нечистот! Но я поддамся. Так и быть, сыграю по вашим правилам. Я создам нечто такое, что вы не осмелились бы и помыслить. Чувства захватят вас и разорвут на части! В исступлении вы падете ниц перед искусством, как перед божественными идолами!

И в ту же ночь в старом доме за Каменным мостом в шуршании смятых черновиков и брошенных эскизов родилось Совершенство. Его шелковая кожа была соткана из лунного сияния, а медные кудри сплелись из солнечных лучей. Творец несмело приблизился к нему, его сердце забилось чаще от сладости коралловых губ и от трепещущих касаний ресниц.

— Ты убьешь меня, как и прочих, верно? — мягко улыбнувшись, спросил Совершенство. — Но позволь мне сначала полюбоваться цветами в твоем саду.

— Любуйся ими, сколько пожелаешь, — ответил Творец, не задумываясь. — Этот сад отныне принадлежит тебе.

В глазах Совершенства, покрытых пылью печали прежде, теперь горели яркие звезды. У Творца не хватило сил, чтобы потушить этот свет.

Тем временем толпа, лишенная хоть и опороченного ею, но всё же полюбившегося зрелища, подспудно ждала новую картину. Множеством ртов она окликала Творца на улицах, прося показать хотя бы наброски, множеством рук она хватало его за одежды, требуя поторопиться, множеством глаз она заглядывала в заросли сада и окна дома, чтобы разглядеть, какую грандиозную работу готовил он для нее. Нашлись и те, кто, почувствовав пустоту в душах горожан, решился заполнить ее подделками. Отчаянные мошенники повторяли старые работы Творца, исправляя и кромсая их, чтобы выдать за свои, добывали для красок теплую кровь, забивая птицу и скот, а иногда и вовсе калеча себя и своих близких. Но славы среди них никто не снискал, толпа наградила их лишь плевками и оскорблениями и снова потянулась к Творцу.

Но шли дни, а Творец лишь отмахивался от толпы и всё реже находил слова, чтобы обнадеживать не обещая, чтобы укрыть от нее Совершенство, слишком хрупкое для тяжести оценивающих взглядов. Ни одним из своих созданий он не дорожил так сильно, как последним. Огонь тщеславия потух, задушенный этой любовью.

— Кроме страдания, есть наслаждение, — проговорил Совершенство, из тени магнолий наблюдавший за охотившимися на него людьми. — Возьми любовь и прочерти ею изгибы и линии, заштрихуй пустоты защитой, поверх выплесни краски из тепла и нежности. Пусть на холсте распустятся праздничные цветы, а не похоронные.

— Они жаждут трагедии, — вздохнул Творец. — Но у меня больше нет боли для них.

— Люди инстинктивно ищут простоты. А трагедия — это очень просто. Намного проще счастья. От того последнего так мало в этом мире. И от того, слезы счастья ценнее горьких слез.

Творец противился. Он не желал делиться счастьем с толпой. Она уже отвергла красоту смерти, разве была она способно разглядеть красоту жизни? Но и толпа не успокаивалась. С каждым днем промедления она становилась только злее.

— Мы позволили тебе жить в нашем Городе, так плати же за наше гостеприимство! — ругали горожане Творца.

Как бы ни скрывался Творец, как бы ни оберегал Совершенство, толпа подбиралась к ним всё ближе. И однажды, когда кто-то бросил на порог дома за Каменным мостом живую ласточку с переломанными крыльями, Творец рискнул, и к рассвету на площади появилась новая картина. Сотканная из ароматов весенних цветов, легче крыла бабочки, она перламутром переливалась в солнечных лучах. Две фигуры, подобные гибким стеблям ипомеи, сплетались в одну, бережно объяв друг друга тонкими руками. Глядя на свою работу, Творец испытывал торжественный восторг, он чувствовал, что создал нечто прекрасное, достойное божественного промысла. Достойное вечности. Глядя на картину, даже самый черствый гвардеец должен был ощутить трепет в груди.

Но не этого ждала толпа. Влажно облизываясь в томительном ожидании, она искала трагедии и жаждала сладкой боли, которая кипящим маслом разлилась бы по венам, а затем отступила, оставив после себя бархатное изнеможение. Свет новой картины обжог ее привыкшие к мраку глаза, а нежность лепестков не тронула ее огрубевших рук.

И тогда в толпе начали кричать:

— Убей Совершенство!

— Пусть его кровь вместо краски заполнит полотно и утолит наш голод!

Любовь толпы требовала великой жертвы. Но сердце Творца не желало разбиться.

Толпа негодовала. Несмотря на упреки, картины Творца давно стали для нее пристрастием таким влиятельным и ценным, что лишенная его толпа изнывала от изнуряющей жажды. Она кипела у самых стен дома, расплескивая обжигающие проклятия за то, что Творец пожалел для них боли и слез, сотни пальцев остервенело скребли стены, оставляя на камне бурые полосы от сорванных когтей.

Совершенство прижался к спине наблюдавшего за обезумевшей толпой Творца и крепко обхватил руками его грудь:

— Прости меня, я дал тебе неверный совет. Мне так жаль, — тихо шептал он, жемчужные слезы скатывались по его щекам и исчезали в черной ткани одежд Творца.

— Ты дал хороший совет, не вини себя. Моя гордыня, смешавшись с глупостью толпы, привела нас к этому краю.

— Отдай меня им. Или убей сам. Иначе они разорвут тебя.

Творец улыбнулся и, накрыв ладони Совершенства своими, прижался губами к его горячему виску:

— Каким бы ни был путь, мы пойдем по нему вместе.

Когда покосившаяся дверь, не выдержав натиска, провалилась в проем и с грохотом ударилась о скрипучий пол, а толпа волной вкатилась в дом, Творец и Совершенство так и стояли, обнявшись, отрешенные, сплетенные, словно гибки стебли ипомеи. Никому из толпы, решившейся замешать краски на крови и омыть кисти в слезах, так и не удалось разорвать эти объятия. Так вдвоем их и бросили на камни мостовой, где топтали и рвали, ища наслаждения и признания. Никто не прошел мимо. Каждый тянулся за своим кусочком страдания, пока от тел Творца и Совершенства не остались лишь пара черных лоскутов да медный локон, огненной лентой извивавшийся на горячей мостовой. Вот только кровь, стекавшая с рук горожан, не становилась краской, а слезы превратились в соль так быстро, что кисти так и остались сухими.

Растерянная, не дождавшаяся волшебства, толпа смолкла и постепенно растаяла, как будто и не было ее никогда, а дожди смыли тот день с белокаменных улиц вместе со следами Творца и его Совершенства. Только алые анемоны, вдруг выросшие там, куда падали капли их крови, напоминали о том происшествии, заставляя горожан стыдливо отвернуться, будто от досадного проклятья.

Много лет минуло с тех пор. Растаяли в тенистых долинах люди, помнившие те события, да и Старый Город давно затерялся во времени, только безымянные создания неизвестного художника по-прежнему смотрят на всё ищущих трагедии людей, которые и по сей день повторяют друг другу:

— Не смотри на анемоны…