Не родись красивой

Глаша тоже увидела ее и перестала кричать. Воцарилась тишина.

Потом Володя посмотрел на Глашу, Глаша на Володю...

— Ахахахахаха!... — ржали они, как черти, выплескивая в хохоте всю муть. — Ахахахаха...

Мышь смотрела на них, как на психов.

— Это... Мефодьевна... — хрипел Володя сквозь хохот. — Я ее... покормить забыл... Ну ты и обнаглела, зверюга... Ахахаха...

Он бесцеремонно спихнул Мефодьевну с кровати и обнял Глашу.

— Я так... испугался...

— А я!... Я как испугалась...

— Ахахаха...

— Ииии...

Последние порции смеха выходили из них, как клубы трескучего газа. Глаза сами собой слипались, и через минуту Володя с Глашей сопели в обнимку, так и позабыв выключить фонарик.

«И никакой мистики... « — думал Володя, цепляясь за эту мысль, чтобы вплыть на ней в сон, как на крепкой лодке...

***

— И никакой мистики! — сказал он себе, проснувшись утром.

Абсолютно все, что произошло вчера, имело объяснение — кроме, конечно, любви, которая, как известно, никаких объяснений не имеет и есть ничто иное, как Обыкновенное Чудо.

Все остальное оказалось простым и понятным, как утренний свет из окна. У Глаши были проблемы с сердцем, и от сильного оргазма ей стало нехорошо. Вообще она совсем не против оргазмов, но только не таких сильных. А когда ее щекотала Мефодьевна, Глаше почудилось, что ожил какой-то детский кошмар, о котором она не стала говорить — сказала только, что он связан с ее покойной мамой.

Глаша совсем не обижалась на Володю и весело смеялась над своими ночными страхами. Володя тоже показывал, как ему смешно, хоть мысленно и материл себя за то, что по глупости чуть не угробил свою любимую.

Хоть никакой мистики и не было, но Чудо продолжалось. Просыпаться в обнимку с голой Глашей — это вам не с Пулюем трепаться. Володю переполняла такая эйфория, что он готов был порхать, как бабочка, над вымокшей Москвой.

Само собой, на пары они не пошли. Про работу Володя вспомнил только тогда, когда из сумки, о которую он споткнулся, выпали нерасклеенные объявления. У Володи с Глашей с утра была другая, куда более важная задача: собственные тела и все, что с ними можно проделывать.

Облизывая и тиская Глашу во всех доступных местах, Володя урчал, как голодный волчонок. Он жутко стеснялся своего восторга (по его мнению, Настоящий Мужчина должен делать свое дело внушительно и методично, как ебыри из порнофильмов), и его утешало только то, что Глаша точно так же урчала, пыхтела и стеснялась.

Он сосал ей соски, как матке, и насосал их до брусничной красноты и твердости, когда казалось, что они вот-вот лопнут и брызнут кисло-сладким соком. Он вылизал ей тайную пещерку снаружи и внутри, дотягиваясь языком туда, куда еще вчера никто не проникал и не мог проникнуть, и от одной этой мысли стонал едва ли не громче Глаши. Он обхватил ее, когда уже нельзя было терпеть, и надел на себя всю, укутался в струящиеся волосы и в мякоть утробы, и долбил ее, стиснув зубы, чтобы не кричать слишком громко и не испугать Глашу, и видел, что она точно так же стиснула зубы и закатила глаза...

Потом, когда они наласкались до оскомины во рту, нашлось другое, не менее важное дело: оказалось, что они ровно ничего друг о дружке не знают. Володя даже не помнил Глашиной фамилии.

— Она у меня хитрая: Бесфамильнова, — улыбалась Глаша. — Погугли «Аграфена Бесфамильнова»: в сети куча моих фоток.

Володя пробил ее в Яндексе.

— Вот она я! Жми сразу «картинки» — поспешно сказала Глаша, ткнув пальцем в экран. Краем глаза Володя успел увидеть под одной из ссылок — «бесфамильными... потомки... среди людей... « Это было явно не то, и он переключился на Глашины фотки.

— Вау! Охренеть! Ну и ну! — раздавалось в комнате минут пять, если не больше. Гордая Глаша выпятила грудь. С фоток на Володю смотрело ослепительное существо, взрослое, победоносное и такое же прекрасное, как настоящая Глаша, но совсем на нее не похожее (хоть и было видно, что это она).

— Е-мое! Что с человеком делают мазилки, тряпки и вообще антураж, — изумлялся Володя. — Вот я уже знаю три разных Глаши. Сколько же их еще?

— Много, — скромно говорила Глаша. — Вот глянь еще вот эту, — и Володя любовался ею совсем в другом образе.

— А голые фотки есть?

— Ну что ты. Мне же в июле только восемнадцать стукнуло... А вообще мне предлагали, и давно уже, но я не велась.

Володя переводил взгляд с фоток на живую Глашу и обратно. Ему вдруг стало жутко: он представил себе, что его душу вселили в такое совершенное тело, не спросив согласия. На миг, на долю секунды он ощутил ответственность за эту красоту, от которой некуда деться, разве что обратно в небытие. И сразу понял, почему Глаша маскируется.

Но понять и принять — разные вещи. Все сильные мира всего, если бы Глаша захотела, уложились бы перед ней штабелями, — но она не захотела. А захотела его, Володю. Ему хотелось кричать об этом на весь мир, и Володя не знал, как удержать этот крик в себе.

— Ты же больше не будешь маскироваться? — спрашивал он. — Покажешь всем, какая ты есть?

— Конечно, буду, — отвечала Глаша. — Зачем показывать всем? Я буду такой только для тебя.

— Но...

Володе это было горько, будто у него отбирали игрушку. Но он решил не портить этот день спорами. До ночи, и даже до утра напролет они говорили, говорили, рассказывая друг другу все, за что цеплялся язык. Они говорили даже во время секса. Оказалось, что если говорить, когда делаешь Это — тогда все получается еще острей и невероятней, чем просто так.

— Так ты выросла в деревне? — спрашивал Володя, вдавливаясь в горячую Глашину утробу.

— Не совсем так... Я родилась на таежном хуторе, в Забайкалье, а в Читу переехала в шесть лет. Мама... в общем, мне пришлось жить с родственниками, с тетей Анжелой и ее мужем. Они обожают меня, и... ааааа!..

В какой-то момент говорить уже было нельзя. Володя и Глаша корчились от того, что вытворяли их тела, и потом слова вновь оживали, требуя выхода, и беседа продолжалась...

***

Порядки в универе были строгие, и второй день прогулять было нельзя. Вечерком Володя с Глашей сходили на рынок за обувью, и наутро как ни в чем не бывало появились на занятиях. Глаша, как и раньше, была в своем камуфляжном прикиде, который дополнили нелепые желтые ботинки.

Она с радостью согласилась переехать к Володе из общаги, но наотрез отказалась сидеть рядом с ним на парах, и вообще как-либо афишировать их отношения.

— Зачем? Зачем им знать? Пусть это будет наше, Володенька. Только наше, и больше ...

ничье, ладно?

Володя, скрепя сердце, терпел. Но терпеть было трудно, и больше двух пар он вытерпеть не смог. После экономики он подошел к Глаше и, дождавшись, когда народ рассосется, робко обнял ее за талию.

— Не надо, Володь, — попросила та, но Володя не мог сдерживаться. Сделав еще несколько попыток приласкаться, он обиженно отошел, и потом всю дорогу домой дулся на Глашу, которая специально для него сняла оглобли и платок, когда они отошли от универа.

Впрочем, долго дуться не получилось, и прямо с порога они прыгнули в постель, откуда полетели, как перепуганные куры, предметы гардероба.

— Ну почему ты не хочешь? — ныл он, влив в нее весь свой восторг и всю обиду. — Ну почему?

На следующий день повторилась та же история. Глаша была непреклонна, а Володю распирало так сильно, что он стал делать глупости — хамить преподам и задирать девчонок. За ним никогда не водилось таких финтов, и на него смотрели, как на больного.

Так продолжалось неделю. Потом Володя сказал Глаше:

— Я так не могу. Я уйду из универа.

— ?

— Не могу я, — повторял Володя, чувствуя себя идиотом. (Он никогда раньше не влюблялся и не знал, как это правильно делать.) — Мне хочется всем кричать, какое ты у меня чудо... хочется каждую секунду обнимать тебя, целовать, быть рядом с тобой... Не могу больше. Я сойду с ума...