Не родись красивой
czikxbnucd— Ты хотел, чтобы я тебе все рассказала, — тихо начала она, помолчав. Без своей шевелюры, белая, как одуванчик, она стала неузнаваемой, и это было страшно. — Сейчас я тебе все расскажу. И ты сам все увидишь. Сейчас...
Глаша закрыла глаза и глубоко вздохнула.
— У моего рода, Володя, есть тайна, — глухо сказала она, не раскрывая глаз. — И эта тайна...
Володя почувствовал, как его сдавливает синюшный холод.
— Глаш!... — хрипло выкрикнул он.
Из пола вылезли тонкие чернильные щупальца и оплели Глашины ноги. Глаша закричала и упала на пол. Щупальца ветвились на глазах, врастая в нее, как корни. Они были сделаны из черноты Володиного сна.
Глаша кричала и билась на полу. Володя вдруг понял, что ей смертельно больно. Щупальца втягивали ее в пол вопреки всем законам физики, которые отменились в этот страшный час, как детская игра.
Как в своем сне, Володя напрягся изо всех сил, чтобы прорвать стену ужаса, схватил Глашу за руки и потянул в обратную сторону. Глаша закричала еще страшнее.
И тогда он стал срывать с нее щупальца руками. Он почему-то знал, что будет очень больно, но не знал, насколько: чернота сразу проникла в тело, как в пустоту, и наполнила руки и пальцы густой слепящей болью. Володя не мог справиться с болевым рефлексом, но все же, надрывая горло, пытался сцарапывать с Глаши черные нити.
Вдруг боль ударила с тыла — в ноги. Они тут же перестали слушаться, и Володя упал на пол. Краем глаза он успел заметить, что щупальца переключились с Глаши на него. Никаких чувств или мыслей это не вызвало: весь Володя был переполнен леденящей болью, которая подступала все ближе к сердцу.
Сбоку, в углу комнаты, стал расти силуэт гигантской мыши. Слабеющим зрением Володя видел, как мышь, разбухнув до человеческого роста, сама собой стала женщиной — той самой, которую он видел. Она подошла к Володе и что-то бросила на пол. Сверкнул ослепительный вихрь искр, осветив ее лицо...
Перед тем, как вылететь в никуда, Володя вдруг понял, что было странного в этом лице. Оно было ни дать ни взять мышиная морда.
***
Вначале он думал, что умер.
Потом — что все еще спит.
Потом приподнялся, ожидая боли (он ничего не помнил, но почему-то думал, что будет больно).
Боли не было, и Володя приподнялся выше.
— Оклемался-то? Ну, знала, что сильный, сдюжишь, — услышал он незнакомый голос.
Володя повернул голову.
Вокруг высились сосны, уходя в чернильную ночь. Воздух казался ртутным из-за лунного света, пропитавшего лес, как губку.
— Кто вы? — спросил Володя у фигуры, сидевшей рядом.
— Тебе это знать не надобно. Да и не поймешь ты, — усмехнулась фигура.
Она сидела с ним рядом — женщина-мышь. Каким-то непостижимым образом Володя чувствовал, что ей очень много лет — гораздо больше, чем соснам, и почти столько же, сколько лунному свету.
— Глаша, — вдруг подскочил он. — Где она? Что...
И тут же увидел ее. Она лежала рядом, в двух метрах.
— Она умерла? Да? — закричал Володя.
— Чего голосишь-то? Будет, будет она жить, мать-землицу топтать, ежели ты об этом-то. Не кричи, не положено здесь так.
Ее ответ немного успокоил Володю, хоть он и чувствовал какой-то подвох.
— Она спит, да?
— Все вы спите, люди-человеки. И пробуждения пуще смерти боитесь.
Володя вдруг все вспомнил.
— Что это было? Почему так больно?... Что с Глашей?... Кто она?... Где мы?... — из него лез огромный вопросище, не умещаясь в словах.
— Эк из тебя поперло-то, — снова усмехнулась женщина-мышь. — Ладно. Слушай.
Как ты уже и сам понял, Аграфена — девица непростая. Есть на земле силы, которых людям не дано понять. Ум-то перегорит, что твоя лампочка: раз — и все.
Аграфенин род издавна связался с такой силой. Добрая она или злая — о том говорить пустое дело: нет там ни добра, ни зла. А есть только свой уговор. И к людям он строг. Вот как твое государство дает тебе всякие блага, а взамен требует, чтобы ты соблюдал уговор, и если ты его нарушишь, оно тебя накажет, — так и эта сила. Много она может дать человеку, но взамен требует еще больше.
Мать зачала Аграфену от одного... Впрочем, тебе это знать ни к чему. Много силы было у них обоих, все сошлось одно к одному... Но Анфисе, матери-то Аграфениной, мало было. Она и вымолила особую судьбу для своей дочери.
А тут, чтобы ты понимал... Любая судьба, хоть Аграфены, хоть моя, хоть твоя — это тебе не бумажка в конторе: шлепнул печать и готово. Это как со стряпней: вот те мука, дрожжи, всякие-превсякие зелья, вот те печь, а какой хлеб выпечешь — это только от тебя зависит.
Так и судьба. Анфиса хотела, чтобы ее Аграфена миром вертела, людьми игралась... И вымолила для нее чудесные дары. Перво-наперво — дар красоты ненаглядной. Второй дар — казаться людям такой, какой ей надобно. И третий — главный дар: чтобы мир видел ее хотения и способствовал им.
Это очень сильный дар. Мир — он ведь к людям ровно дышит. Чтобы его к себе обратить, много, очень много силы нужно.
Но за все надо платить. Заплатила Анфиса за такие дары лютую цену: забрала ее тайная сила к себе. Вот точно так, как ты видел. А для человека это мука несусветная, и когда он там оказывается — мука во столько раз растет, сколько и слов-то в вашем языке нету.
Аграфена-то видела, как ее мать забрали. И знала, что и с ней такое может быть...
Взяла ее к себе одна людская семья. Обычная, как все люди. Вот и вышло так, что душа Аграфены повязана была с тайной силой, а ум-то в городе вырос, по-городскому думал. Не хотела Аграфена своей судьбы. Не хотела того, за что ее мать себя на муку отдала. Не хотела вертеть ...
людьми, блядовать не хотела... А особливо не хотела людям зло делать. Она еще сызмальства поняла: кому она плохого пожелает — с тем это плохое и будет. Да и люди заприметили, особенно девки завидющие. Поняли, что нельзя Аграфену обижать.
Год назад вышла одна история. Поймали ее девки да стали брить ей голову. Поверье такое ходит: что у ведьмы вся сила в волосах. На деле вовсе не так: волосы берегут человека, связанного с тайной силой. Как оберег. Без него силе проще к душе дотянуться. А она любит людские души, ох как любит...
Аграфена давно зареклась желать плохого, но тут не вытерпела. Скверно это кончилось для девок, совсем скверно. Уж не буду говорить, как. А Аграфена терзалась крепко, даже убить себя хотела.
Тут-то мы и повстречались. Образумила я ее маленько. Скажу честно: такой силы и такой судьбы, как у нее, не встречала я еще. Но ей виду не подаю, уму-разуму учу ее. Ум-то у нее не наш, а ваш, городской, и трудно ей с ним.
Помогла я ей с судьбой совладать. Научила, как затаиться. Тот, кому она такой приглянется, и есть ее суженый. Не ворожила она тебя, Володя: мир сам увидел, чего вам желается, да и расстелился перед вами. Трудно словами-то это описывать, мил друг: говоришь одно, слова говорят другое, а в твоей голове третье поселяется... Ну, уже как есть.
Отослала я ее в столицу, подальше от наших лесов, а у самой сердце-то не на месте. Крепко приглянулась мне твоя Аграфена. Решила я быть поблизости, да и поселилась у тебя на квартире...
— Мефодьевна?! — крикнул Володя.
— Ну что ты, — хитро ухмыльнулась женщина-мышь. — Мефодьевна давно прахом стала, а для тебя что она, что я — все едино... Хорошо сделала, что поселилась у вас. Ты Аграфену чуть было тайной силе не отдал.
— Как? Когда?
— Когда любовной мукой ее истомил. Все затворы открыл, — тайная сила и устремилась. Спасибо, я была рядом. Отвадила ее...
Володя сидел с отвисшей челюстью, вспоминая мышь на простыне, а та продолжала:
— Вот и главному пришел черед... Слушай. Два уговора было. Первый — никому не говорить о своей связи с тайной силой. На слова здесь черный запрет наложен. Только подумаешь преступить его — тайная сила к себе забирает.
Второй уговор: коль нашла своего суженого — выполняй его желания. Не то заберет его тайная сила.
Из-за тебя оба уговора завязались на Аграфене смертным узлом. Не выполнит твоего желания — отдаст тебя тайной силе. Выполнит — сама к ней уйдет...
Второе выбрала твоя Аграфена. Отдала волосы, потому как с ними в десятеро больнее, а остаток выбелила в цвет смерти... Бедняжка, она думала, что просто умрет, и все. Она и на волосок не понимала, на что идет, глупое дите...
Продолжение ...