Не подавать виду
К Чирику я вернулся только через месяц. Не сказать, чтобы за это время что-то произошло. Только однажды, на выходе из автобуса, моё плечо тронула дрожащая рука и старушечий голос невнятно прожамкал: «Моложой человек, вы выхожите?». Я сказал «Да», и сумасшедшая счастливо заулюлюкала на весь салон, будто я согласился выйти за неё. Мой краткий ответ словно замыкал какую-то последовательность, был последним звеном цепочки событий, источником которой был я.
Поэтому мне требовались ответы.
Чирик был по погоде закутан в бушлат, откуда смотрели пустые, давно выцветшие глаза. В них застыло предельное понимание, после которого утрачиваешь интерес к жизни. К заветревшейся мясистой губе прилипла сигарета. Безрадостно тлел огонёк. Чирик молча принял две бутылки, колбасную нарезку и пустил меня в тир.
Я же раскрыл «Унесённые ветром».
Я выбрал отрывок поближе к откровениям Маменьки о жентмунах, и Чирик почти сразу заголосил. Если Кеше он пел безучастно, просто в счёт оплаты, то на первых моих словах вскинулся, с ужасом посмотрел на книгу, а затем защебетал, затрещал, запосвистывал. Чириканье его было испуганным, словно алкаш делал что-то против собственной воли, но не мог перестать из-за когда-то данного обещания. Чирик опрокидывал стопку за стопкой, вскрикивал и смотрел на меня так жалостно, будто я мучил его.
— Чирик! — отметил он слово «оладьи».
— Чирик! — отметил он слово «отвечай».
— Чирик! — отметил он слово «плоть».
Я читал медленно, с расстановкой, открывая книгу в разных местах. Чирик же торопился опустошить бутылки. Он даже колбасой не закусывал. Только иногда с испугом посматривал на птиц, словно они могли сорваться с насеста. Исполнив долг оракула, Чирик с печальным птичьим щебетом отбыл в небытие.
Я привёл записи в должный вид, добавил окончания со знаками препинания. И под тяжёлое дыхание Чирика прочитал:
— Жентмуны сами не знают, чего им нужно. Они только думают, что знают. И не дай Бог они узнают, что ты знаешь об этом! Никогда не подавай виду. Никогда! Если они решат, что ты догадался о них — о, судьба твоя будет не лучше судьбы оладий. Жентмуны захотят знать то, что ты знаешь о них. Они не помнят себя, поэтому преследуют тех, кто может что-то о них рассказать. Не отвечай им. И ни с кем не говори о жентмунах. А если жентмуны захохотали — беги. Иначе они возьмут у тебя самое дорогое. Твою плоть и кровь.
Когда я закончил читать, мир не изменился. Птицы не забили крыльями и не заклевали меня. Никто не прошёл с той стороны тира по влажной опавшей хвое. Не постучал, не раскатился эхом. На матах мирно сопел Чирик. Остро пахло дешёвым спиртом. Было холодно.
Уходя, я накинул на Чирика бушлат.
Послание успокоило. Теперь я хотя бы представлял правила. Конечно, многое оставалось неясным. Так, почему дело было в «Унесённых ветром»? Моё единственное предположение — это книга, о которой все слышали, но автора которой мало кто помнит. С каким-нибудь «Идиотом» всё понятно, а тут все знают, но… никто не знает. Как с «Пиноккио» и Карло Коллоди. Есть книги настолько известные, что известность эта что-то скрывает.
Ах, да. Маргарет Митчелл, если угодно.
Со временем я устроился на работу. Появилась девушка. Родители больше не пускали слюну. Нараставшее напряжение спало, словно меня долго поднимали на крутую гору, а потом тихо скатили с неё на плато. Я ждал развязки, резкого поворота сюжета, а получил череду серых будней, будто кто зря решил продлить сериал. И было неясно — жентмуны наигрались со мной или, сдерживая смешок, притаились в тумане? В глубине души я понимал, что просто так меня не отпустят, как не может отпустить водоворот или немота чёрной дыры. Есть в жизни дорожки, с которых не стоит сходить. Ты что-то забыл и вернулся домой, а жена на корточках глодает вынутую из мусорки кость. Ты вскочил не на тот трамвай, расплатился и лишь тогда заметил, что трамвай этот обруливает машины. Ты пришёл обследоваться в новую оптику, а окулист вместо буковок и колечек просит всматриваться в скрученные подозрительные значки.
Не нужно даже ничего выдумывать. Треснувшее зеркало в собственной ванной, ярко освещённый автобус у ночной остановки, зацепившийся за клён красный шар. Где-то внутри, в самом древнем отделе мозга, ты вдруг понимаешь, что ни в коем случае нельзя проводить по этой трещине пальцем, что нельзя садиться в этот автобус, что не надо смотреть на этот шар. Иначе окажется, что мир не тот, за кого себя выдаёт.
А если провёл, если зашёл, если взглянул — будь уверен, ты потревожил жентмунов. И они хотят выведать, что ты знаешь о них. Жентмуны — это наше искажённое отражение, те ходы, которые мы не совершили, но которые остались существовать как принципиальная возможность иного. Поэтому жентмуны ощущают голод потерянности, болезненное желание узнать, кто ты и зачем. Жентмун — это то, что осталось за так и не открытой дверью, это несделанный шаг и пропущенный поворот. Эти потенциальности не исчезают бесследно, а ждут на окраине жизни и врываются в неё вместе с совершённой ошибкой. Тот школьник попал в не предназначавшийся ему туалет. Я же не нашёл каптёрку и заглянул на кухне в холодный шкаф. Звено вложилось в звено, и я оказался на поводке у жентмунов.
Они не могли отпустить меня.
Как-то раз мы с коллегами решили выпить после работы. Мы долго шатались по улицам, надеясь найти свободную забегаловку. Наконец в одном переулке обнаружилась вполне приличная наливайка. Мы уселись за столик, выпили по кружке и потонули в беседе, пока я не заметил, что остальные посетители допивали пиво непременно задрав голову. Делали они это с удовольствием, обливаясь пенным остатком, а потом хряскали кружкой об стол. Ни у кого из мужчин не было кадыка — горла их оставались недвижны, под ними ничего не дёргалось и не ходило, словно внутри посетители были пустыми и только делали вид, что пьют.
Друзья ничего не заметили. А я ничего не сказал.
Я вообще никому ничего не рассказывал.
Жентмуны брали не каким-то ужасом, а распирали желанием высказаться, тайным зудом внизу живота, словно переполнился словесный пузырь и его требуется опорожнить. И жентмуны подзуживали, намекали, умоляли обмолвиться. Они будто знали, что ты знаешь, и хотели, чтобы ты в этом признался. Они счастливы от того, что ты притворяешься, и чем больше ты хитришь, тем больше они хотят заполучить тебя. И рано или поздно ты сдаёшься перед непреодолимым желанием РАССКАЗАТЬ.
По счастью, у меня родился ребёнок. Я надолго позабыл о жентмунах, и наверное поэтому, прогуливаясь по парку, решил заглянуть в тир к Чирику. Я понимал, что тем самым нарушаю заповедь «не расскажи», но небо было таким безоблачным, а из коляски так радостно погуливал сын, что на мгновение я перестал бояться. Ведь жентмуны никогда не угрожали мне. Они просто показывались. Любили, когда на них смотрят. Остальное я додумал сам.
Предсказатель уже не работал в тире. Молодой прыщавый инструктор охотно поведал, что однажды Чирика нашли истерзанным, с ранами, похожими на клевки птиц. Я слушал и не мог пошевелиться. Закручивала детский визг карусель. Тревожно покачивались сосны. «Теперь они знают, знают, знают!», — прокаркала случайная ворона.
Я покатил коляску домой, но ту начало потряхивать. Сын мой ворочался за пологом и орал глухо, утробно, как не кричат голодные. Через сеточку я видел, что в глубине коляски металось нечто, мечтавшее вырваться из слюнявчиков и кружев. Дрожа, я откинул полог. Сын, розовый и весёлый, с любопытством смотрел на меня.
«Они знают, знают!» — билось в голове.
Хуже всего, что мне было не с кем этим поделиться.
Жену я старался не впутывать. Я справедливо считал, что она может бросить меня, а порой мне казалось, что супруга сама может быть жентмуном. Таким притаившимся, который выскочит в самом конце. Но жена проходила все незаметные проверки и по ночам так нежно обнимала меня, что я засыпал чистым спокойным сном. Я поклялся оставить её в блаженном неведении и сосредоточился на воспитании сына. Ему я доверял безраздельно. Сын был моим продолжением, попыткой навсегда сбежать от жентмунов.
Однажды я не выдержал и прямо с работы подорвался на вокзал, купил билет и запрыгнул в поезд. В купе был всего один попутчик, мужчина того возраста, в каком хочется говорить о прожитом. Он обрадовался мне, словно нашедшемуся родственнику, подивился, как это я без продуктов, и до ночи бомбардировал меня курой с вопросами. Я нервно слушал о родне на югах, о сыне в столице, о том, что служил-то здесь, неподалёку, о купленной в таком-то году машине, а сам искоса поглядывал на мужичка. В нём не было ничего странного: пальцы на месте, не кошачьи зрачки, табачный густой аромат и даже раскатистый казарменный храп, от которого я долго не мог заснуть. Подстаканник серебрила луна. Мерно, как железное веретено, стучали колёса. Мужик храпел, разинув рот, и в нём виднелся крохотный обрубок, будто кусок застарелого мыла. И не то страшило, что язык мужика был срезан под корень, а то, что утром он как ни в чём не бывало вновь заговорит со мной.
Я вышел на ближайшей станции и к завтраку вновь сидел дома, с семьёй. На плите задорно скворчала яичница. Жена попросила, чтобы я больше не ночевал на работе. Болтал ногами подросший сын.
— Жавтрак-жавтрак-жавтрак! — коверкал он.
Конечно, жентмуном мог быть я сам. Поэтому я искал малейший изъян. Отворачивал губы, ощупывал рёбра, даже заголял головку. Я боялся обнаружить у себя третий сосок или блуждающую по животу родинку. Но всё было в порядке. Строго говоря, со всеми всё было в порядке.
Жена была верна и любима. Родители постарели и занялись огородом. Сестра вышла замуж. Одноклассница Нинка заканчивала карьеру модели. Я даже нашёл в Сети фотки заматеревших сослуживцев. Они жарили шашлык, открывали шиномонтажки. А дочка сержанта Пелипенко пошла учиться на мультипликатора.
Как-то раз я встретил на улице Кешу. Он заметно опустился и даже оттолкнул меня, зашипев, что учился в другом городе и не знает никакого Чирика. После я нашёл в кармане записку с нагаданным Кешей:
— Абсолютно весь страх содержится в том, что среди нас есть те, кто знает что-то такое, чего не знает никто другой.
Всё-таки Кеша не был неудачником. Он притворялся куда лучше меня. Жентмуны не тронут его.
Они то не давали о себе знать, то без устали преследовали меня. Их появление нельзя было предугадать. Оно случалось само собой, когда отлаженный ход жизни давал сбой и ты нарушал границы, установленные для твоего же блага.
В последний раз жентмуны пожаловали вместе с переписью населения. Переписчица — студентка со строгим хвостом на затылке — сначала задавала вопросы о работе и источниках средств к существованию, а затем, отложив очки, строго спросила:
— Считаете ли вы себя журливым?
— Кем? — прохрипел я.
— Журливым. То есть склонным к журьбе.
Я продолжил отвечать так, будто ничего не произошло. Переписчица же делала вид, что ничего не спрашивала. Она смотрела на меня из-за очков, ручка её чиркала что-то, но когда я украдкой взял её и проверил — чернила оказались давно иссохшими.
Я думал, что жентмуны хотят лишить меня разума. Они не станут нападать открыто, а изведут изнутри, заставят сомневаться в себе. Или сделают меня… ими. Я начал пить и нередко ловил осуждающие взгляды жены. Сменил кучу работ, стал забывчив. Сын всё чаще избегал моих пьяных нравоучений. А я всё чаще жвал друзей в баню. Так нараспев и приглашал: «Жвалю в баню́!». Жвалю, жвалу, жвали… Нет кого? Жвалó. Как правильно-то? Люблю поковеркать слова. Всё-таки хорошая буква: жужжащая, растопыренная. А почему баня-то? Потому что в бане самцы придирчиво осматривают друг друга.
Когда сын вступил в подростковую пору, я стал тайком просматривать его телефон. Подозрения оправдались — отпрыск записывал ролики о том, что вокруг творится что-то неладное. Он даже меня выкладывал под меткой #папапсих. На одном видео сынок скомкано объяснял, что в день родительского собрания вернулся домой раньше обычного и обнаружил на холодильнике записку:
— Когда мы учились, мы всё делали. Когда мама наша училась, она всё делала. Когда бабка наша училась, она всё делала. Когда жмыло наше училося, оно всё делало. Ты думаешь, мы не знаем? У нас есть свои тик-токи, у нас есть свои тик-токи, у нас есть свои тик-токи!
Я никак не мог распознать почерк — куриный какой-то, трёхлапый. Кто это написал? Я, что ли? Ах сынок-сынок! Зачем же ты всё рассказал! Тебе нужно было лучше жаметать следы.
— Сына! Зайди ко мне пож-ж-ужать!
Меня непреодолимо тянуло что-нибудь ожвучить. А ещё мне страшно хотелось поговорить с сыном. Узнать, чем он увлекается. Спросить, как его жовут. Хотя о чём это я? Какие «жовут»? Зовут, конечно. Спросить, как его зовут.
В голове было свободно, только чистая страсть узнать о себе.
Сын стоял в конце коридора, схватившись за ручку входной двери, и испуганно смотрел на меня. Из другого конца коридора на него смотрел я. Почему ты пятишься, сынок? Что ты увидел во мне?
Расскажи. Нам есть о чём потолковать.
Внезапно раздался звонок. Не несколько весёлых дружеских трелей, не настойчивый дребет заливаемого соседа, а одно уверенное нажатие. Будто за дверью знали, что откроют, будто могли вообще не звонить, но вот, соизволили.
— Мама! Мама!
— Не открывай! — успел крикнуть я.
Жентмуны ввалились весёлой бурлящей гурьбой, заполнили весь проход, улыбнулись, разделись, вручили пакеты со снедью и прошли в гостиную так, будто уже много раз были у нас. Здоровяк Пелипенко составлял стулья, пронырливый Авдеев жонглировал бокалами. Здесь были все — родные, случайные, мои и чужие, даже тот безъязыкий попутчик из поезда. Не было только жены, с утра ещё выскользнувшей по делам. Сейчас мне как никогда прежде нужна была её поддержка.
— Пап, это кто такие? — непонимающе спросил сын.
— Это свои! — хором ответили гости и стали накрывать на стол.
— А вот и главное блюдо! — лучезарно улыбнулась мне женщина, в которой я узнал Нинку.
Она протягивала какой-то свёрток. В мятой желтоватой обёртке с расплывшимися каракулями я распознал записку, которую нашёл на том злосчастном уроке. В бумагу был завёрнут говяжий язык.
— Прошу к столу, — натянуто позвал я.
Жентмуны ели, жадно запихивая в себя огромные куски. Опять не двигались кадыки. Звучал громкий надуманный смех. Нинка, уже потерявшая былую красоту, щурилась от сальных шуток. Пелипенко до гула бил себя в грудь. Мой сын то и дело порывался уйти, но его останавливали смехом, затем стали класть руки на плечи.
— Вы чего!? Пап, скажи им! Вы кто такие вообще? Пап? Я всё маме скажу!
Я с энтузиазмом резал язык и удивлённо спрашивал, как они так подгадали, почему вдруг и все вместе — вы разве знакомы? Жаль супруга отлучилась, она была бы так рада! Я ведь ничего не знал, даже не приготовил… моё деланное удивление жентмуны встречали хохотом, от которого дрожали стены. Тагиев даже зарыдал, настолько я его развеселил. А Нинка так посмотрела на меня своим холёным лицом, будто я был бесконечно влюблён и безнадёжно беден. И всё же я твёрдо знал — пока я не выдам себя, жентмуны не в силах мне навредить.
Стол опустел. Разговоры затихли. Жентмуны задорно переглядывались, будто готовились к смешному розыгрышу, а я всё ещё изображал радушного хозяина и нахваливал говяжий язык.
Наконец, жентмуны сказали:
— Пойдём, мальчик, в жмурки сыграем.
— Па-а-а-п? — недоверчиво протянул сын.
В горле пересохло. Рукоять вилки влипла в ладонь. Вспомнилось предсказание Чирика: «…они возьмут у тебя самое дорогое». Жентмуны в нетерпении стучали зубами. Я незаметно прижал дёргающуюся ногу к полу.
— Почему бы и нет? — беззаботно согласился я. — Сынок, покажешь им свою комнату?
Заскрипели отодвигаемые стулья.
— Пойдём, мальчик. Ты же откроешь нам шкаф?
И они, взяв за руку моего сына, вышли из гостиной. С каждым шагом их смех нарастал и леденели глаза. Походка ломалась, переставала быть человеческой — жентмуны дёргались, высоко вскидывали ноги, шаркали, прилипали к стене и, откинувшись назад, счастливо свешивали голову.
Сын оглянулся на меня из этой гущи, и я через силу сказал ему что-то доброе.
— Па-а-ап? — совсем растерялся ребёнок.
Я сидел во главе пустого стола и отрешённо резал говяжий язык. Тело бил озноб. Из комнаты сына доносились смешки. Заманчиво скрипнул шкаф. Наступила тишина, в которой кто-то был.
— Мама? — услышал я.
А затем тишину разорвал полный ужаса вопль.
Я до боли сжал кулаки.
Но не подал виду.
Автор: Володя Злобин