Не болезнь, симптом болезни
Тема миграции, а в особенности миграции, вышедшей из-под контроля, вызывает достаточно болезненную реакцию. И это не только российская проблема. Она глобальна и является реальным вызовом для многих стран.
Причины ее очевидны как на интуитивном уровне, так и на уровне многих исследований, которые лишь подтверждают то, что понятно и так.
Современное модернизированное урбанистическое общество всегда переходит ко второму типу воспроизводства населения: то есть, низкая рождаемость при невысокой детской смертности. Это чистая биология — таким образом система предохраняет себя от перерасхода ресурса. Нюанс в том, что на самом деле современные технологии производства пищи по разным оценкам могут прокормить на уже имеющемся ресурсе порядка 100 миллиардов человек. В этом смысле биология просто не в курсе происходящего, она продолжает реагировать механизмами еще архаичного общества.
Поэтому модерн требует ускоренного развития технологий, которое сопровождается передачей значительной части рабочих мест автоматическим системам, высвобождая от монотонного и ручного труда человека. В такой схеме снижающееся количество работоспособного населения (в модерновом обществе старение становится нормой за счет улучшения жизни старшего поколения и увеличения продолжительности его жизни) — в общем, экономические потребности приходят в соответствие с количеством трудового ресурса.
Проблема в том, что никакое развитие не происходит равномерно, а также в том, что человечество — это открытая система. Одновременно на одном пространстве сосуществуют массы людей, живущие в разных укладах, в разных экономиках и, соответственно, в разных культурах. Кроме того, всегда есть перекосы, вызываемые процессами перехода. К примеру, общество, переходя из первого типа воспроизводства во второй, испытывает буквально взрывной рост рождаемости. Детская смертность уже упала за счет улучшившейся системы здравоохранения, а рождаемость еще остается высокой. Пример — Ливия времен Каддафи, увеличившаяся в населении в три раза за сорок лет его правления. Египет времен Насера-Садата-Мубарака, когда его население выросло с 20 миллионов до сегодняшних 110 — в пять с лишним раз. Далее система находит точку баланса, рождаемость падает, но последствия перекоса остаются тяжелой проблемой еще продолжительное время.
При этом проектные решения регулирования подобных перекосов крайне опасны и рискованы. Скажем, китайская политика ограничения рождаемости привела к двум тяжелейшим последствиям — перекос в сторону рождения мальчиков (немалая часть семейных пар делала осознанный выбор, зная еще в период беременности пол будущего ребенка), а во-вторых, резкое, буквально обвальное старение населения за счет того, что продолжительность жизни увеличилась, а число молодых людей в силу проведения проектного управления рождаемостью резко снизилась.
Китайцы вообще с социальными экспериментами и проектами чаще промахиваются в силу того, что их система управления и их культура управления весьма неважно справляются с многозадачными интегральными проектами. Есть миф о том, что Китай — это страна, умеющая в стратегию, однако по большей части этот миф основан на бездействии китайского управления. Кто ничего не делает, тот реже ошибается. Вот китайцы и ошибаются реже других. Зато бездействующий всегда (подчеркну — всегда) является объектом управления, а не его субъектом. Поэтому когда китайцы начинают что-лио проектировать, да еще и масштабное — у них просто не хватает опыта. Ни положительного, ни отрицательного. В итоге они все время склоняются к выжидательной стратегии, которая хороша лишь в одном случае — бесконфликтном и устойчивом социуме с минимальным воздействием внешней среды. Известны живые организмы, живущие на больших глубинах в океане, где минимум врагов и практически неизменные условия. И эти организмы по нашим меркам буквально бессмертны — могут жить продолжительное, очень продолжительное время. Их заслуги в этом нет, все дело в неизменных условиях их существования. Для быстро меняющихся условий стратегия выжидания — это всегда смерть.
Возвращаясь к теме миграции. Миграция решает две задачи. Первая — она противодействует модерну, задерживая процесс перехода к новому технологическому укладу. Фактически мигранты востребованы на тех работах и в той области экономики, которая обречена. Тем самым власти, разрешая миграцию, позволяют смягчить кризис перехода. Однако бывают ситуации, когда напротив — именно кризис позволяет, пускай и с издержками, но ускоренно пройти переход от умирающей или негодной системы к иной. Как пример могу привести газовый кризис в Европе. Европейцы еще с начала десятых годов поняли, что нужно отказываться от российского газа, так как он превращен Кремлем в оружие. Однако только кризис 2022 года поставил европейцев перед дилеммой «умри или меняйся» - и они за год прошли путь, который был намечен как шестилетний. И более того — парадоксальным образом их энергетика стала еще более устойчивой за счет того, что помимо диверсификации газовых потоков Европа в экстраординарном порядке буквально рванула в области внедрения автономных возобновляемых источников. Иначе говоря — кризис позволяет при понимании пути, куда ты должен идти, пройти его быстро, минимизируя тяжелые последствия перехода.
В этом смысле миграция для модерна — это крайне плохо, так как она позволяет «тянуть» и продлевать жизнь тому, что должно умереть, что является источником проблем.
При этом сама по себе миграция — это не так уж и плохо с точки зрения привнесения в социум «новой крови». Это и есть вторая задача миграции. То есть, она создает противоречия, позволяющие смешивать смыслы, создавать между ними конфликты и находить новые решения. Нюанс в том, что у любого смешения есть критический предел. Любое общество способно ассимилировать лишь определенную часть экзогенных пришельцев, и выше этого уровня ассимиляция превращается в обратный процесс — уже пришельцы начинают поглощать тот социум, в который они попали. Собственно, это известно и понятно. И это как раз то, что мы наблюдаем и в наших городах, где какой-то упоротый традиционалист-мигрант начинает учить наших женщин, как в его родной среде обитания принято одеваться и вести себя. Причем учить единственно известным ему способом — насилием. И не только женщин, понятно. Особенно, когда такие традиционалисты сбиваются в звериные стаи.
Для индустриального общества решение проблемы ассимиляции создается так называемыми «плавильными котлами», которые прекрасно работают для создания нового человека нового технологического уклада, меняя традиционный уклад, стирая национальные особенности, превращая человека в новую модерновую нацию. Примерно так возникла американская нация, таким же путем шел и СССР. Однако за пределами индустриального общества «плавильные котлы» не работают. При переходе к пост-индустриальному укладу такие «котлы» не возникли, и угроза со стороны пришельцев многократно возросла — просто нет адаптивного механизма, способствующего их ассимиляции.
Любопытно, что и СССР, и США нашли свой ответ на эту угрозу. Выглядело это довольно похоже: они распространяли уходящий индустриальный уклад на периферию, подтягивая ее до модернового уровня непосредственно «на месте». После чего миграция на коренную территорию переставала быть угрозой. Логика понятна — переход между традицией и модерном происходил непосредственно в месте происхождения будущих мигрантов. Соответственно, все издержки перехода происходили за пределами территории будущей точки миграции. Естественно, за это нужно было платить, и далеко не только деньгами. Отсюда и культурная, смысловая экспансия и США, и СССР на все территории, где они формировали свою периферию. СССР при этом формировал не только зарубежную периферию, но и свою собственную, так как значительная часть окраин находилась еще в традиционном укладе, который и стал объектом модернизационных процессов. Увы, но до конца этот процесс не прошел, и независимость этих республик быстро привела к их возврату назад, зачастую даже к более глубокому в плане демодернизации.
Возвращаясь к проблеме миграции. Я, понятно, имею в виду Россию, так как миграция на Западе находится в другой стадии, это отдельная тема и другие механизмы ее разрешения.
Мы можем (чисто теоретически) противостоять враждебному поглощению по двум основным путям. Первый — стать такими же дикими и архаичными, и за счет того, что нас все-таки больше, задавить чуждые нам смыслы своей «массой». То, к чему призывают нас мыслители типа Дугина или оторванные от жизни теоретики типа покойного Просвирнина. Второй путь — взять на вооружение механизмы СССР и США и создать в местах-источниках миграции место перехода от традиционного к модерновому обществу, чтобы миграция оттуда перестала нести сегодняшние риски.
Первый путь, скажу сразу, невозможен. Вернуться обратно в традиционный уклад может только общество, не прошедшее переход от традиционного к индустриальному укладу. Общество, которое его прошло, может вернуться обратно только после полномасштабной социальной катастрофы, причем это не метафора.
Идеи Дугина о переселении горожан в деревню означают гибель 70-80 процентов переселенных в течение трех-пяти лет. Деиндустриализованная деревня не сможет прокормить такое количество людей, а люди, не имеющие ни склонностей, ни желания, ни опыта деревенской жизни, просто вымрут. Причем быстро. Проще говоря: идея Дугина — это открытый призыв к геноциду невиданных в России масштабов. Пол Пот буквально перевернется в гробу, обзавидовавшись. Если Дугин это понимает — он преступник. Если не понимает — то характеристику ему дать не сложно. Я все-таки предпочитаю думать о людях хорошее, а потому полагаю, что он, скорее всего, просто не понимает. Хотя могу и ошибаться.
Никаких других вариантов демодернизации не существует. Поэтому первый путь нереален — мы буквально исчезнем, сотрем сами себя с лица земли и вычеркнем из истории, освободив территорию для всех, кто захочет сюда прийти.
Второй вариант более реалистичен, но он потребует нескольких ключевых вещей. Первая: возвращение России к нормальной жизни. То есть, полный отказ от идиотских идей экспансии, сосредоточение на собственных задачах, ускоренная модернизация экономики. Вторая ключевая вещь — столь же ускоренное развитие всей прироссийской периферии, передача туда технологий (как индустриальных, так и когнитивных — то есть, образование, наука, культура). И понимание, что за это нужно платить, платить и платить. И не только деньгами.
В итоге можно создать систему, ядром которой лет через 20 станет коренная территория России с постиндустриальной экономикой, открытой для внешнего взаимодействия, периферией которой станет индустриальная зона, основанная на наших стандартах. И, понятно, что всё это придется делать в условиях тяжелейшей конкурентной борьбы с другими соседями.
В каком-то смысле сейчас — самое время. Китай уходит со сцены как единый монолитный субъект, его катастрофа неизбежна, но она будет носить специфический характер: китайская экономика кластеризуется после катастрофы, окружать зоны высокого развития Китая будет посткатастрофическое пространство, впавшее либо в традиционный уклад (это более всего вероятно), либо вообще в архаику. Все очень сильно зависит от того, какой по масштабу станет китайская катастрофа. То, что Си Цзиньпин с ней не справится в рамках единого проекта, становится все более понятным. Задача не по сегодняшнему уровню управления. Для ее решения пока просто нет предпосылок. Ничего нового: слишком быстрое развитие всегда приводит к стремительно разрастающимся противоречиям, которыми управление, да еще и столь негибкое и монолитное, как в Китае, буквально захлебывается. А темпы развития Китая в последние 40 лет были исключительно высокими — за гранью любых рисков. Мало того, в последние 20 лет китайцы сменили три базовым модели развития, что вообще за гранью даже осмысления проблем. Технологии управления такого высокого уровня сегодня — это просто фантастика. А значит — решить возникшие проблемы Китай будет не в состоянии.
Индия, как будущий центр мировой индустриальной экономики, станет им еще не скоро — лет через 10-15. В итоге для реализации проектов с периферийным для нас пространством возникает «окно», в которое мы можем попасть, если начнем как можно быстрее. Но ключевым условием для нас становится полная ликвидация нынешнего режима, возникновение на его месте другого, нацеленного на неконфронтационное с окружающим миром внутреннее развитие.
Возможен ли такой вариант? Скорее всего, да. Хотя прямо сейчас, учитывая количество необходимых и достаточных условий, я бы отвел ему процентов 5-10 вероятности. Без расчетов, просто интуитивно.
Но первый шаг на пути к чему угодно — торжественные похороны нынешних талантливых геополитиков, причем как можно быстрее и как можно более массовые. Без этого никакой следующий этап невозможен. А затем — необходимо, чтобы в неизбежно возникающей после этого конкурентной борьбе победили не марионетки и коллаборационисты всех видов, а как раз люди, ориентированные на подобный путь развития. Какова вероятность такого исхода?
Проблема миграции, с чего мы и начали — она на самом деле частная. Но ее решение лежит в области системных решений. Запустив которые, можно будет разрешить те противоречия, которые сегодня созданы, накапливаются и грозят нам полномасштабной катастрофой. Миграция — это как раз то противоречие, которое невозможно разрешить, не затрагивая целый ряд других. Миграция — это симптом болезни, а не сама болезнь, а потому решить ее локально от других не получится.