"Настоящие профессионалы всегда снимают про сегодня"

— В фильме не использованы настоящие стихи Ники. Не удалось договориться по правам? Кому они вообще принадлежат? 

— Мы не знаем до конца. Гипотетически – сводной сестре Ники Маше. Но когда Ника умерла, никто не предъявил права на наследство. А мы, как люди ответственные, не можем позволить себе использовать что-то без согласования с правообладателем. Но главное даже не это: меньше всего мне хотелось угодить в любого рода конфликт. Я ужасно боюсь историй в стиле «Пусть говорят», всех этих родственников, восклицающих «Мы ее знали. Все было не так». В Америке такой проблемы быть не может. Потому что там есть абсолютно устоявшееся правило: художник вправе переосмыслить события. Мы же не документальный фильм делали. В самом начале проектов условного Netflix есть дисклеймер: «Основано на реальных событиях», но диалоги, сцены, герои выдуманы автором в угоду художественной ценности. «Дом Гуччи» – яркий пример. Я считаю, что мы тоже имеем на право на такой подход, тем более если во главу угла ставить бережное отношение и любовь к героям. Стихи, которые мы используем в фильме, написаны современными поэтами. 

— Когда ты впервые узнала про Нику? 

— В 2017-м на Facebook (социальная сеть запрещена в России) мне попалась манящая ссылка «советские дети-вундеркинды – что с ними стало». Понятно, что история хрестоматийная: в СССР обожали восхваливать какого-нибудь юного пианиста или шахматиста, особенно на фоне гонки с Америкой. В той статье было несколько сюжетов, все заканчивались плохо – кроме… 

— Кроме, наверное, Полины Осетинской, которая сейчас рассказывает в интервью, как ей было плохо в детстве.

— Да, почти никто не пережил этого успеха. Я стала изучать вопрос, и меня поразило, как Ника читает стихи – прямо мурашки. Иду к маме: «Знаешь ли что-то про нее»? «Конечно, знаю, – отвечает мама, – у нас дома есть пластинка Турбиной». В Советском Союзе поэтов издавали на пластинках. Я начинаю ресерч, нахожу людей, например, Алену Галич, Никину подругу, педагога в Московском Институте культуры, пишу ей. И в итоге выхожу на Александра Ратнера, который выпустил о Нике книгу – она и стала основой сценария. 800 страниц, куча разных историй, но немного однобокий взгляд. 

— Однобокий – это какой? 

— Очень мужской. У него, как мне кажется, есть черное и белое. Все или злодеи, или очень хорошие. Мать, например – очевидный злодей. А в жизни так не бывает, каждый любит по-своему. И, конечно, мама Ники ее как-то, но любила. Я потому и выбрала на эту роль Анну Михалкову. В Ане, при всей ее жесткости, есть удивительная мягкость. Она как женщина-земля, обволакивает. Хотелось, чтобы такого сложного персонажа играла актриса, про которую нельзя сказать «ну понятно, злодей». По крайней мере, мы попытались. 

— А как Лиза Янковская появилась? 

— Лиза пришла ко мне за две недели до кастинга. Говорит: «Я полгода репетировала спектакль про Нику Турбину с режиссером Ильей Носоченко». Такое совпадение. Но потом случилась пандемия, и спектакль так ни до какого театра и не дошел. Мне Лиза понравилась сразу, но продюсеры требовали, чтобы я провела кастинг. Сказали – и это справедливо – что я еще юный режиссер и могу легко попасть под обаяние артиста. Мы посмотрели 500 актрис, и я сказала: «Ребята, все, будет Лиза». Стали делать парные пробы. В итоге Аня с Лизой стали бесспорными чемпионами. 

— Как с Аней и Лизой работалось молодому режиссеру? 

— Они — сладкие пирожки. У меня есть правило – я работаю только со сладкими пирожками. Есть режиссеры, которым не важен характер актера, а важен талант. Я не могу так. Я не могу что-то делать, если на съемках токсичная атмосфера. Если вижу, что артист неуважительно обратился к гримеру или ассистенту. Все должно быть только через любовь. 

— Чем тебе стала интересна история Ники? 

— Я ребенок 90-х. Воспитана на «Гарри Поттере», истории о дружбе и вере, что добро побеждает зло, на «Симпсонах». Мне была интересна эта эпоха. При этом не хотелось делать классические «лихие девяностые». Потому что я их такими не знаю. Я родилась в конце 1991-го. Мама (Наталья Борисовна Кузьмина сегодня – проректор МГИМО) рассказывает, что мы вшестером жили в одной комнате, денег не было вообще, но я ничего этого не помню, мне казалось, что у меня всегда все было. Помню, как в восемь лет мне подарили первый CD-плеер. На все лето я уезжала на дачу и у меня было всего два диска – «Ромашки» Земфиры и Gorillaz. И слушала я их 24/7. Хотелось вот про это поговорить. Про классную музыку, про то, как мы ходили в Макдак, как ждали запуск МTV. Про свободу и надежду – я, конечно, воспитана в ощущении полной свободы, открытости, молодости как восприятия жизни. 

Для тех, кто сегодня определяет политику, девяностые — это развал Советского Союза, крушение империи, а для тебя — надежда на будущее. 

Абсолютно. И вот «Ника»… Хотя сама история мега-мрачная, мы не использовали и половину жести, сознательно ее убирали. Потому что когда думаешь, что чувствует девушка, мать которой спит с ее 16-летним бойфрендом… От этого уже не спастись. Ника могла себе позволить и беспорядочные половые связи, и наркотики. У нее были проблемы с алкоголем. В кино все это есть, но мы не снимали историю про то, как талантливая поэтесса борется с алкогольной зависимостью. Это лишь контекст. Мы хотели приподнять эту историю над реальностью. Показать то, чем может стать жизнь после детства.

— Я где-то читала про Нику, что у нее была жизнь наоборот: сначала взрослая, со всеми карьерными достижениями и регалиями, а потом полное их обнуление. 

— Да, драматургически история неизбежно идет вниз. То, к чему мы стремимся, – вот я вырасту, выйду замуж, стану директором — она все это испытала ребенком в восьмидесятые. Когда Евтушенко собирал стадионы. А потом — девяностые, людям нечего есть, какие поэты? Есть еще одно распространенное соображение про Нику: что это стихи гениального ребенка или неталантливой тридцатилетней женщины. 

— Была ведь версия, что стихи писала ее мама… 

— Я так это описываю: знаешь, когда в детстве рисуешь рисунок, тебе его завтра сдавать, и тут мама приходит и чуть-чуть подправляет. У тебя полное ощущение, что это ты нарисовал, но на самом деле у тебя были две закорючки, а мама сделала красиво. Я помню, как в школе мне надо было выучить стихотворение. Папа садился и начинал просто читать вслух, много-много раз. А потом с утра – бац, и ты все помнишь. Это надо очень хитроумно провернуть, потому что если ребенку 14-15, ты уже не сможешь его убедить, что это он. У него возникают вопросы. В том числе к себе. Почему его любили, а сейчас нет? Почему раньше у тебя брали интервью, а сейчас ты — 15-летняя девочка, которая курит, тусуется с мужиками за гаражами. И у тебя начинает съезжать крыша. Ты не обучена труду, ты десять лет не ходила в школу вообще. Ведь что такое школа? Это не геометрия, это дисциплина. Почему Ника потом работу не могла найти? У нее этого умения не было, она не могла встать к девяти, не могла почувствовать время, не понимала контекста. Она ведь до конца жизни писала с ошибками, с ужасающими ошибками. Так даже в шесть лет дети не пишут. Человек не закончил школу. Ей аттестат дали только потому, что она была известным поэтом, ездила в Америку. 

— Скажи, твои собственные детские переживания, травмы, отношения с мамой как-то были проработаны в этой картине? 

— Это действительно про мои отношения, но не с матерью. С другим близким человеком. Я была очень счастливым ребенком. Сейчас я точно это понимаю. Проблема была лишь в том, что мне всегда хотелось, чтобы меня похвалили, но мама этого не делала. Она стала это делать последние два года. До 25 все, что ты делала, – это норма. Я помню, как в пятом классе пришла к маме с дневником. И она сказала: «Запомни. Ты учишься только для себя». Посадила меня перед собой и научила подделывать свою подпись. И я до сих пор, если надо, за нее подписываюсь. За мои 11 лет в школе мама была там всего один раз. При этом родители меня очень любили. Дали мне то, что психотерапевты называют чувством защиты. Ощущение дома и тыла было на высшем уровне. Но вот с тактильностью и похвалой… Бывает, в детстве приходишь в гости, там какая-нибудь тетя Таня просит свою Людочку прочесть стишок. Получается так себе. А твоя мама говорит: «Вась, ну ты еще не готова. Любое выступление – это хорошая подготовка, а ты не готовилась. Не надо экспромтов». Но последние пару лет все изменилось. Мама очень помогала мне на фильме. Даже пошла на вечерние курсы по истории кино, чтобы мы говорили на одном языке. Потому что она глубокий человек и не любит дилетантских рассуждений.

— Кто все-таки виноват в смерти Ники? 

— Я считаю, что все. Но это не коллективная вина, в нее я не верю. Это коллективная ответственность – это то, как я чувствую и сегодняшнюю ситуацию. Ника кричала о том, что ей нужна любовь, а ее не любили: ни мужчины, ни близкие. Такое отсутствие любви может человека поломать. Очень часто счастливых людей я вижу в деревнях. Они просто умеют жить, любить, работать. Как завещали в «Дяде Ване». А вот смысл большого города… Деньги… У меня сколько угодно примеров знакомых, которые  приходили к родителям: «Я хочу что-то сделать”, а им в ответ: «Забей, вот тебе 10 тысяч долларов, иди, потусуйся в выходные».

— Талант, как у Ники – это дар или проклятье?

— Про себя так могу сказать: я не верю в талант, я верю в свое трудолюбие. Я все доводила до конца. Я не спала ночами, читала книжки… Мне ничего не давалось просто так. И потому я точно знаю: если много трудишься – все получится. Просто я на самом деле мало встречала талантливых людей. Зато много трудолюбивых. Но вот Алла Борисовна – она талантлива. Такие люди рождаются раз в 100 лет. 

— Вы ведь с фильмом удивительным образом в марте попали на американский фестиваль South by Southwest. 

— Да. В Америке у нас много контактов, с некоторыми платформами мы к тому времени уже общались, была куча назначенных встреч. И наступает февраль. А уезжать 1 марта. Мы были в замешательстве, думали, нас снимут с программы. Но фестиваль нас, наоборот, поддержал. И я решила ехать. Казалось, что фильм — как мой ребенок, которого я не могу оставить одного. В этой поездке было много поддержки, нас никто ни в чем не хотел обвинить. Такой пример: у нас заблокировали карты, с собой две или три тысячи долларов наличными, впереди десять дней фестиваля. И у нас был ужин с документалистами, на котором мы рассказывали, что происходит. В какой-то момент встает парень и протягивает мне конверт. Я была уверена, что это пригласительные. Он ушел, я открываю конверт, а там 200 долларов. Я бегу за ним, — а этот парень хипстер, делает документалистику, для него это большие деньги — кричу: «Я не могу это принять». А он: «Нет, мне жутко стыдно, что мы заблокировали карты. Артисты – последние люди, которые должны за это платить, мне стыдно за свое правительство – прости». Я снова говорю, что не могу, а он: «Мне правда будет приятно». И я думаю: «Не то время, чтобы раскидываться деньгами!». Это было мило. И это, между прочим, американец, который ни разу за свою жизнь не уезжал из Америки. 

— Прокатная судьба «Ники» на Западе: ее уже не будет?

— Наверное, нет, но я почему-то ничего не чувствую по этому поводу. Произошла такая смена приоритетов. По сравнению с тем, что происходит сегодня, факт, что твое кино не выйдет на какой-то платформе, перестал трогать так сильно. Проблема для меня — это отсутствие смыслов. Потому что режиссерская задача — зарядить себя и еще сто человек. Ты должен артистов убедить. А я сейчас не то что команду, я себя не могу убедить. 

— Каким может быть твое следующее кино? 

— Весь мир говорит: русские режиссёры должны рефлексировать о происходящем. А какая может быть рефлексия? Дистанции нет. Мы внутри учебника истории. 

— Ты ведь и не можешь сказать, что думаешь. 

— Ну мне на это скажут: «Езжай за рубеж. Там снимай». Я отвечу: «Это моя страна. И я хочу жить здесь. Я носитель русского языка. Я могу делать что-то на английском, но это будет гораздо слабее, чем то, что я могу делать на русском». И потому все мои коллеги стоят перед огромным выбором – что дальше. Понятно, где-то есть красная черта. Но пока мы ее не достигли – надо стараться. Изобретать новый язык. Говорить о том, что болит, но не в лоб. Настоящие профессионалы всегда снимают про сегодня. В любую историю можно вписать огромное количество смыслов. И я уверена, что сегодня может нас точно спасти – так это культура.