Настоящие люди
Towerdevil
«Итти на чюкч военною рукою и всеми силами стараться самих в конец разорить и в подданство привесть», Указ Сената Российской Империи, 1740 год. ∗ ∗ ∗
Колыхаясь, простиралась бездна, насколько глаз хватало. Необозримая, безбрежная, черно-белая. Вот прошла волна, и льдина, на которой плашмя лежал Лелекай, вздыбилась, взбрыкнула, но молодой охотник держался крепко.
«Не уплыла бы!» — малодушно подумал он, но тут же отбросил эти недостойные настоящего человека мысли.
Вот мелькнуло что-то в непроницаемо-черной водице. Лелекай среагировал мгновенно — гарпун пронзил волну, погрузился едва не на всю длину, но не встретил никакого сопротивления. Разочарованный, Лелекай осторожно пополз назад, прижимаясь к льдине, чтобы не смыла смертоносная, холодная, как сердце рэккена, волна.
Дедушка Имрын сидел без движения поодаль от берега. Задубевшая камлейка из моржовой шкуры делала старого шамана похожим на источенный ветрами каменный утес. Лишь живые, похожие на черные угольки глаза вопросительно взглянули на Лелекая, когда тот без добычи приблизился к старику.
— Не идет, — бросил Лелекай, протягивая руку шаману, чтобы помочь тому забраться на нарты. Старик не спешил. Глаза его на безжизненном, похожем на выдубленную кожу лице, сверлили морскую гладь. Та неохотно наливалась розовым в лучах заката, точно кто-то глубоко на дне потрошил усатого кита.
— Значит, пора, — ответил дедушка Имрын.
— Пора для чего?
— Враг на нашей земле. Боги гневаются. Добыча ушла, ветер становится холоднее…
— Разве у настоящих людей есть враги? — подивился Лелекай.
— Наши братья размякли в тепле. Им не надо охотиться — у них есть олени, им не надо сражаться с океаном — в тундре нет ни льда, ни холода. Они ослабли, стали лишь тенью настоящих людей, смешали свою кровь с этими бледными двуногими. Они не справятся. Скоро все здесь будет кишеть этой пучеглазой чудью, а киты, нерпы и тюлени уйдут навсегда.
— И что делать?
— Прогнать чужаков, — твердо заявил немощный старик, но слабость его тела уравновешивалась силой его духа. — Нам надо выдвигаться.
— Да, дедушка. Когда выступаем? — Лелекай уже бросился к нартам, собравшись подстегнуть дремлющих оленей, когда дед осадил его коротким посвистом.
— Не спеши. Есть еще дело. — хрипло процедил он. — Скажи, Лелекай, твой младший сын уже держит в руках лук?
— Дедушка… — Лелекай не понимал, что шаман имел ввиду, но почувствовал, как где-то под сердцем столкнулись льдины, раскалываясь на тяжелые, холодные торосы, вымораживая внутренности до основания, да так, что язык примерз к небу.
— Отвечай. Или ты тоже размяк? Ты тоже больше не луораветлан?
— Я сделаю все, что скажешь, Имрын, — обреченно ответил мужчина. Называть этого — теперь чужого, жуткого — старика дедушкой ему не хотелось.
— А моржа поймать все одно надо. Тюлень тоже подойдет. И чайку подстрели.
— Да, Имрын.
Кайнын чувствовал себя неуютно в Анадырском остроге. Было неприятно смотреть на заискивающих собратьев-коряков, согласных на любую работу за краюху хлеба. Досадно было глядеть на соплеменниц, которых брезгливо пользовали подданные Белого Царя. Неумехи-казаки строили свои яранги из бревен, так что казалось, будто Кайнын сидит в продуваемом всеми ветрами, почему-то положенном набок, лесу, где не видно неба. Жаровни едва спасали от мороза, пальцы давным-давно потеряли чувствительность, и приходилось тыкать шомполом наугад, надеясь, что гром-железо не треснет в руках, точно ствол дерева в лютый мороз. Новые хозяева корякских земель толпились у наскоро сложенной кособокой печи и, стуча зубами да притопывая, перекидывались скабрезностями, ничуть не стесняясь Кайнына.
— А я давеча, господа хорошие, одну штуку слыхал, — то ли с подхихикиванием, то ли дрожа от холода рассказывал пшеничноусый стрелецкий сотник. — Василий из Орловской губернии рассказывал. Мол, ежели тебя чукча в гости пригласил, он тебя накормить, напоить должен, а опосля — с женой своей уложить.
— Это еще зачем? — сипло пробасил другой, заросший, как медведь.
— Как же зачем? Они ж там сидят безвылазно в своих чумах, свежей крови взяться неоткуда. Выходят все — один кривей да страшней другого, что ни рожа — хушь плачь. А так все ж какое-никакое разнообразие!
Мужичье разразилось громким хохотом. Кайнын сжал зубы, но промолчал. Да и что они — коряки, якуты, тунгусы, юкагиры — могли сделать этим бесстрашным, бледным как смерть псам Белого Царя? Подобно ножу в олений бок, вошли они в тундру и подмяли под свой железный сапог, обложили ясаком каждую ярангу, что встретили на пути, неостановимые, как сама вьюга. И когда казалось, что нет предела власти и могуществу русских, те пошли войной на луораветланов — «настоящих людей». И теперь застрял Кайнын и все его племя меж властными казаками и воинственными чукочами, как заяц в силках. И кто бы ни победил в итоге, самому Кайныну и корякам, как ни крути, несдобровать.
— А все ж бабье у них, надо сказать, премерзейшее. Кривоногие, узкоглазые, да салом дюже воняют. Аж руки скользят! От зачем оно им?
— А пес его знает! Мож, шоб мягче входило, — пожал плечами пшеничноусый. — Супротив меня всяко не помогает — стонут подо мной, аки гусыни!
— Ох, гуся бы сейчас… Уж зубы сводит от той оленины. — В доказательство медведеподобный сотник продемонстрировал кровоточащие десны.
— Я слыхал, — фальцетом добавил высокий, тонкокостный, — корякский младенец ничуть не хужее гуся будет, коли правильно запечь…
Кайнын скрывал, что понимает русский, но тут не выдержал, сжал кулаки и выронил пищаль. Tа с грохотом свалилась на деревянный пол. Зажал уши он вовсе не из страха перед «гром-железом» — знал ведь, что без заряда не выстрелит.
— Дикарь, ей-богу! — разразились смехом сотники. В ответ он угодливо покивал, щерясь и прикладывая все старания, чтобы улыбка не походила на оскал. В презрении русских Кайнын видел свою маленькую унизительную выгоду — в хорошем настроении стрельцы могли отослать его обратно в ярангу, к жене и детям, а если повезет — еще и вручить с собой скудной еды.
Вдруг распахнулась деревянная дверь, впустив ветер и стужу в бревенчатую ярангу, и смех погиб, утих, запнулся, точно подстреленный олень. Через порог перешагнул громадного роста русич — медведеподобный сотник ему и в подметки не годился. Красную, налитую кровью морду с мясистым носом украшали непомерно большие, топорщащиеся во все стороны усы. Снег хрустел под сапогами драгунского майора Павлуцкого, пока тот вальяжно шел через помещение. Фамилию коменданта Кайнын знал хорошо, но, как и остальные коряки, смел говорить о нем лишь шепотом и только на своем языке. Среди северян, будто моровое поветрие, расползались внушающие страх слухи об ужасном Морже-Казаке.
— Смирно! — раздалась хриплая команда. — А этот кривоногий что здесь делает?
— Так ведь пищали починяет, ваше благородие! — услужливо ответил тонкокостный.
— Русский понимает? А? Ты, черт узкоглазый, по-нашенски разумеешь, нет? — Майор схватил Кайнына за ворот лопатообразной лапищей в толстой рукавице и как следует тряхнул, едва не подняв того с пола. Кайнын заныл умоляюще:
— Русски — друг, коряки — друг, нэ бей!
В ответ на это Павлуцкий удовлетворенно кивнул, отпустил молодого северянина и направился к печи.
— Водки мне! — И тут же молодая миловидная корячка вынырнула откуда-то из мехового лежбища за печью и подобострастно подала меховую флягу. Хлебнув, майор рыкнул, махнул рукой, отгоняя девчонку, и обратился, наконец, к сотникам.
— Ну что, бездельники, всех баб переимели, али остались ишшо? Какие вести?
— Туго все, майор-батюшка. Ни в какую… — замялся пшеничноусый. Все его бахвальство в момент растаяло весенним снегом, обнажив благоговейный ужас перед Моржом-Казаком.
— Ну, показывайте! — грубо приказал Павлуцкий. Заросший сотник подобострастно поклонился, шмыгнул за печь и выкатил оттуда деревянную бочку. Трогать ее руками он лишний раз опасался — железные обручи малиново светились, оставляя на дощатом полу черные полоски.
Поставив бочку на попа, он натянул перчатки и вскрыл топором крышку. Тонкокостный зачерпнул ковшиком воды из ведра и щедро плеснул внутрь. Из бочки тут же повалил густой пар. Павлуцкий опрокинул бочку ногой, и на пол ссыпался дрожащий голый человечек с розовыми подпалинами на спине и плечах.
Поначалу Кайнына охватила жгучая жалость к несчастному коряку, над которым жестоко поиздевались казаки. Но человечек вдруг подпрыгнул, ловко увернулся от тяжелого пинка сапогом и уцепился в кочергу, что торчала из печной заслонки. Слух Кайнына прорезало шкворчащее шипение ладоней пленника, и в этот момент он с ужасом осознал — из бочки выбрался не коряк, но луораветлан. Бросив пищали, молодой коряк рванул было к двери, но не тут-то было. Видимо, все еще не пришедший в себя чукча среагировал на движение и метнулся за ним следом, угрожающе размахивая кочергой. Невысокий, коренастый, он был похож на черный сушеный фрукт, каким однажды угостили Кайнына подданные Белого Царя. Вспомнив вкус этого фрукта — терпкий, кисловатый, вспомнив, как пас с отцом оленей, вспомнив влажный жар между ног Лэктэне, юноша закрыл голову руками, зажмурился и приготовился к смерти.
Но удара не последовало. Раздался свист, а следом — грохот падающей кочерги. На лицо брызнуло что-то горячее, раздался задушенный стон — непокорный луораветлан изо всех сил сжимал зубы, цедя натужный, жуткий хохот, — им «настоящие люди» заменяли крики боли. Он метался в руках сотников, орошая дощатый пол кровью из укороченной вполовину руки.
— Скажите девке, пусть ему культю замотает и прижгет, а то разговора не получится. — Павлуцкий уже вытирал саблю какой-то тряпицей перед тем, как убрать ее в ножны. — А разговор предстоит долгий… Ты, кривоногий!
Кайнын еще не успел осознать, что жизнь его спасена, а потому не сразу понял, что майор обращается к нему.
— Ты, коряк! Ты глухой? — побагровел от нетерпения Морж-Казак, в ответ на что Кайнын энергично замотал головой, не сразу поняв свою ошибку. — Ага, по-нашенски, значит, ты все же разумеешь! Кривошапкин! А ну поднесь кривоногому водки!
Пышноусый был тут как тут с меховой фляжкой. Больно стукнув Кайнына в зубы, он почти силой влил в него несколько глотков огненной воды, отчего юноша тут же закашлялся. Горло жгло, будто он наглотался углей, а жар пошел ниже, взорвался где-то в животе и растекся по конечностям нежным раскаленным железом. Неожиданно захотелось еще, и Кайнын жадно потянулся губами к бурдюку.
— Ну будет, будет! Остальное отдай этому… печеному, пусть быстрей в себя приходит, — пробасил майор, взяв Кайнына широкой лапищей за шею.
«Захочет — раздавит голову, как яйцо», — подумал юноша.
Павлуцкий, обдав того водочным духом, спросил:
— А что, коряк, может, ты и по-ихнему балакаешь? Толмачом нам будешь?
Кайныну не оставалось ничего, кроме как кивнуть. Язык луораветланов он действительно немного знал — еще ребенком ему довелось побывать в чукотском плену. То были тундровые чукчи, уже не такие беспощадные и свирепые, как поморники: они с удовольствием продали жизнь мальчонки за дубленую кожу и троих оленей.
— Пойдем, парень, потом свои пищали дочистишь! — Майор подтолкнул Кайнына к печи, где на привязи, точно пес, сидел теперь перебинтованный пленник. Рассмотрев того получше, юноша внутренне содрогнулся — обе руки чукотского воина были изукрашены скопищами черных человеческих фигурок.
— Чернорукый это, — сообщил Кайнын Павлуцкому. — Говорить не будет!
— Да хоть чернозадый! — сплюнул Морж-Казак. — Котковский! Где вы его такого взяли?
— Да вот, майор-батюшка, на стоянку коряков налет совершили, — почти жалобно отвечал тонкокостный. — Табун оленей угнали, шельмы! Ну мы, как прознали, так сразу за ними, да куда там! Этот вон со своей ярангой на стоянку встал, мы его только и нагнали!
— Еще кто в яранге был?
— Та никого. Мы как вошли — смотрим, а там бабы малят передушили, как курей, и себе глотки поперерезали! Токмо и успели, что этого заарканить…
— Дикари, — с отвращением фыркнул медведеподобный. — Можно подумать, нужны нам их бабы сильно…
Пленник не понимал, о чем говорят русские, а только скалился и бешено вращал злыми маленькими глазками, похожими на засохшие капли смолы на коре дерева.
— Ладно. Давай, толмач, разговори его, а Кривошапкин пока кочергу раскалит…
Коряк опустился на колени перед луораветланом, не зная, что делать дальше. Веревка на шее чукчи была затянута до того сильно, что тот хрипел, будто раненый олень, но в позе и взгляде его читалась злая непоколебимая воля.
— Ты чернорук? — глупо спросил Кайнын, лихорадочно перебирая в голове все чукотские слова, что знал, благо русские не понимали ни по-чукотски, ни по-корякски.
— Собака двуногая, — просипел пленник, осклабившись. Зубов у него не хватало. — Ты говоришь на языке настоящих людей, но болтаешь попусту. В ваших теплых лесах слова не стоят ничего. На море ты не открываешь рот, если тебе нечего сказать. Да, я чернорук. По точке за каждую двуногую нелюдь, что я убил.
— Они хотят ты говорить, — осторожно сказал Кайнын.
— Я воин. Я не говорю.
— Ты пленник, — осмелев, ответил Кайнын. — Не говорить — они пытать.
— Я воин, — упрямо повторил чукча. — Я не боюсь боли. Им надо бояться.
— Эй, там, хорош ворковать! — вмешался Павлуцкий. — Узнай у него, куда увели оленей. Заартачится — скажи, мы его кочергой! Олени таперича царские, так что…
— Куда уйти твой люди? — послушно перевел Кайнын.
— Передай нелюдям Белого Царя, что они увидят оленей. Когда мы засолим их головы и подвесим их на нарты!
Пленник плюнул в лицо Кайныну вязкой вонючей слюной. Тут же сотник с кочергой собрался было прижечь наглого чукчу, но тот как-то хитро вывернулся, и кочерга прижгла бедро медведеподобному стрельцу. Его страшный басовитый крик смешался с шипением ткани и плоти. Могучая рука выпустила веревку, и луораветлан снова оказался на свободе. Павлуцкий вместе с Котковским ринулись к двери, стремясь перехватить беглеца, но тот почему-то метнулся к печке, больно наступив Кайныну прямо на грудь. Отшвырнув заслонку в сторону, чукча в мгновение ока нырнул прямо в огненную пасть, да так, что снаружи остались только темные, похожие на замшелые коряги, пятки. Из глубин печи раздался жуткий болезненный вой, многократно усиленный эхом.
— Тяни его! — скомандовал майор и сам кинулся к печи, следом за ним и оба сотника — стрелец с подпаленными чреслами катался по полу. Ругаясь и морщась от жара, троица изо всех сил тянула за пятки, но чукча будто застрял в трубе и никак не желал вылезать. Кайнын в ужасе смотрел, как дрыгаются черные от сажи ступни, как разлетаются по полу уголья, и зажимал уши, лишь бы не слышать предсмертных криков пленника, больше похожих на лай или… смех.
— Все! Кончился, братцы, — подвел итог Павлуцкий, когда крики затихли. — Зовите мужиков, зацепился он крепко. Достать надобно, а то вся изба мертвечиной провоняет. Слышь, кривоногий, ты живой там? Бабе скажи, чтоб за водой сбегала — вон, вишь, как Еремея скрутило!
Подойдя поближе к юноше, Морж-Казак оценивающе его оглядел и усмехнулся:
— А все ж таки толмач мне нужон. Хай и такой сойдет! Ежели все чукочи от твоих речей в печь сами попрыгают, оно, глядишь, и сподручней будет!
Громогласно расхохотавшись, Павлуцкий снял меха уже со своего пояса и сунул горлышко в зубы Кайныну. Теперь тот пил водку жадно, точно молоко материнское, и, как младенец, вскоре забылся беспокойным сном, в котором горели уголья, шкворчала плоть и махал саблей Морж-Казак.
∗ ∗ ∗
Лелекай правил нартами, весь сосредоточенный исключительно на оленях. Стоило хоть на секунду задуматься о том, что ждет впереди, как хотелось развернуться и всадить нож прямо под деревянное лицо этого истукана, там, где под грубой тюленьей кожей скрывалось мягкое, беззащитное стариковское горло.
— А правда, отец, что деревья там выше человеческого роста? — раздался голос сына, и Лелекай сморщился, будто от зубной боли.
— Попусту рот на морозе не разевай! — грубо ответил он. В глубине души чувство вины густо перемешивалась со стыдом и ненавистью к самому себе и деду Имрыну, но все подавлял долг, необъятный и неоплатный долг перед «настоящими людьми», он заполнял собой все существо Лелекая, давая жуткий, но честный ответ на все вопросы. Еще никогда в жизни он не был в таком смятении. Там, у океана, все было просто: жизнь — где белое, смерть — где черное, добыча — в воде, олени — на пастбище, а враги где-то далеко за горизонтом. Теперь же привычная бесконечная белизна отступала, из голой серой земли лезли чахлые кустики и деревца, на горизонте ждала неизвестность, а черное и белое слились воедино, в некую неразделимую массу, где Лелекай чувствовал себя потерянным, точно олененок, отбившийся во вьюгу от стада.
— Не думай, Лелекай, — будто угадав его мысли, бросил Имрын. — Время думать прошло, теперь время действовать.
— Смотри, отец, они и правда огромные! — воскликнул Танат, указывая пальцем перед собой. На горизонте вырастал самый настоящий лес. Лелекай и сам был бы ошеломлен размерами этих чудовищных, циклопических сосен, если бы не кипящий клубок мыслей, никак не желающий распутываться. После целой недели пути по белоснежной пустоши отрадно было увидеть хоть что-то, кроме снега и ледяных торосов, но перед глазами стояло лишь лицо дедушки Имрына.
Лелекай тоже должен был стать шаманом. Имрын среди прочих отпрысков выбрал его за храбрость и преданность, ведь наследника кама ждала незавидная судьба. Старый шаман, когда тело его совсем износилось, должен был сойти в бездну — сесть на одинокую льдину и оттолкнуться от берега, дабы демоны, похожие на рыб, с бивнями моржей и рогами оленей, могли забрать его душу. Многие месяцы они терзали ее, истязали страшными пытками, резали на части и поглощали во тьме океана, чтобы после опростаться ею и жрать сызнова. И каждый демон, что поглощал душу шамана, подчинялся воле его, покуда душа не соберется вновь. Тогда Лелекай должен был по прошествии шести лун попрощаться с родными, сходить на последнюю охоту и отказаться от своей души, приняв душу Имрына — теперь еще более мудрого и могущественного — в свое тело.
Однако старик решил отложить страшный ритуал. Покуда враг стоит у порога, оставлять племя без шамана равносильно предательству, а Имрын был глубоко верен народу луораветланов. Впрочем, Лелекай не мог прогнать и другую, стыдную, гадкую мысль — о том, что старик просто боится смерти.
После недели пути олени были замучены и истощены, поэтому стоило Лелекаю остановить нарты у подлеска, как те тут же разбрелись обгладывать остатки коры. — Все такое огромное! — попискивал Танат. Его красные, пухлые щеки смешно торчали из-под капюшона, и Лелекай не смог сдержать улыбки.
Танат был его первый и единственный ребенок — первая жена умерла при родах, а вторая все никак не желала понести бремя. Его первенец уже умел сносно обращаться с гарпуном и стрелять из лука, чем Лелекай очень гордился, хотя и не подавал виду. Глядя, как его сын исследует непривычную округу, заглядывая едва ли не в каждое дупло, Лелекай почувствовал, как по щеке его стекла горячая капля, не докатилась до подбородка и замерзла по пути. Быстрым жестом он стряхнул льдинку, но скрыть это от Имрына ему не удалось.
— Будь сильным. Ты воин. Или и ты размяк в тени этих великанских сосен? — со скрипучим ехидством спросил шаман. — Поэтому враг идет к океану. Настоящие люди забыли, что они воины. Пали в страхе перед гром-железом, свалились, отравленные огненной водой. Нечисть кривоногая присягнула на верность Белому Царю и выступила против нас. Хочешь, чтобы настоящих людей согнали на край бездны и столкнули в воду? Мы должны напомнить этим тепличным луораветланам, что они — настоящие люди. Неужели для такого твоя жертва слишком велика?
— Нет, Имрын, — ответил Лелекай свирепо, сам себя распаляя. Дедушкой, однако, жестокого старика он больше называть не мог. — Танат, иди сюда, поможешь с упряжкой!
— Да, папа! — откликнулся мальчонка.
— До стоянки тойонов доберемся засветло, — сказал старик, глядя в серое, неприветливое небо.
— Засветло, — повторил охотник, взвешивая это слово, скрупулезно измеряя — сколько еще осталось времени до страшного действа…
∗ ∗ ∗
Стоянка тойонов была повсеместно окружена множеством яранг. Дети, женщины, олени — все они оставались по внешнему периметру, в то время как военный совет собрался в большом шатре в самом центре лагеря. Каждый тойон приволок с собой по доброй сотне воинов, и теперь те, кому не хватило места внутри, толпились у входа. С тойонами же заседали лишь самые достойные — те луораветланы, чьи руки были покрыты черными точками хотя бы до локтя. Поначалу воины не хотели пускать Лелекая с сыном к гигантской яранге, но стоило Имрыну наконец выбраться из нарт, как толпа расступилась, и путники оказались в протопленном до жирного пота шатре.
— Кружить будем. Скоро-скоро мы табуны в округе разорим, и не будет им в крепости ни пищи, ни шкур! — предлагал плечистый луораветлан, очерчивая в воздухе круг пальцем. — Голодом уморим!
— Чего их морить? — Тощий тойон, самый молодой из всех, все никак не мог усидеть на месте и то и дело вскакивал, когда ему передавали слово. — Мы крепость подожжем, костры разведем, дымом их выкурим да забьем их, как выбегать будут! И коряков всех под корень…
— Костры, дым… — нарочито тихо, размеренно рассуждал, будто в пику ему, старый седой вожак, весь покрытый боевыми шрамами. Черные вытатуированные человечки бежали с костяшек пальцев до самой его шеи, — А как твои костры помогут супротив гром-железа? От него ни щиты, ни доспехи не спасают. Нечисть двуногая высоко сидит, далеко смотрит, рыщут в округе коряки-нелюди… Заметят нас еще на подходах да расстреляют, как глупых молодых оленей. Выжидать надо. Не выдержат они на нашей земле. Здесь только настоящие люди живут.
— К морю надо! — пробасил пузатый тойон. — Не пойдут они к морю-то. Никак не пойдут. Пущай сидят в своем остроге. Перетерпим зиму-другую на своих запасах, а там, глядишь, и поотстанут.
— На каких запасах? — взвился тощий. — Тебе, может, табуны пасти негде, а мы стариков на льдины каждую зиму отправляем. Нет, надо брать русскую нечисть сейчас — хоть в остроге, хоть в тундре…
— А еще лучше — на речке! — просипел шаман еле слышно, но голоса тойонов затихли. Седой вожак приподнялся с тюленьих шкур и уважительно кивнул.
— Имрын-Бездноходец! — представил его старший тойон, и остальные благоговейно покивали — о шамане, что плавал по ту сторону моря один и вернулся через много лун, слышали все. — Присядь к огню, погрейся! Что привело тебя так далеко от моря?
— У меня к вам тот же вопрос, — злобно прохрипел Имрын, вращая глазами. — Вы стали слабые, трусливые, мягкие… как бабы! И такие же сварливые!
— Да как ты смеешь… — начал было самый юный из тойонов, приподнимаясь, но его осадили черноруки из его же племени, не дав встать.
— Смею, мальчишка! Я все смею! В первый раз я воочию видел келэ, что пожирали мою плоть, еще когда океан был лужей, а солнце — угольком. Слушайте все! — Теперь шаман повысил голос, и тот, окрепнув, будто ветер, носился под потолком яранги. — Вы, гордые тойоны, — теперь лишь тень старых воинов. Ваши племена — жалкие беглецы. Вы ютитесь под носом врага, боясь моря не меньше, чем белоглазой нежити, меж двух огней. Не можете договориться, спорите — лишь бы ничего не делать! Трусы!
Глядя на растущую ярость вождей и их приближенных черноруков, Лелекай сглотнул вязкую слюну — тойоны убивали и за меньшее. Смерти он не боялся, но если умрет сейчас, то шаман останется без новой оболочки. Отступив на шаг, он прикрыл бедром сына, который смотрел на разворачивающуюся свару со смесью страха и любопытства. Танат, пожалуй, никогда не видел так много людей в одной яранге, да еще столько прославленных воинов и героев.
— Ты, Имрын, за этим пришел? Стыдить нас да совестить? — с трудом сдерживая гнев, выдавливал слова сквозь зубы плечистый тойон. — Если так — возвращайся к морю, буревестников нам и здесь хватает!
— Я пришел, чтобы наконец прогнать псов Белого Царя с наших земель! Раздавить двуногую нечисть! Здесь — земля настоящих людей! Слушайте! Сначала их надо выманить…