Наследие
Игорь Шанин<Предыдущая часть
Во сне я хожу вокруг дома, по колено утопая в снегу. В окнах мельтешат тени — узнаю в них Надю и себя такими, какими были в детстве. Тени отца и матери гораздо больше и чернее, нависают над нашими непроглядным полотном. Медленно, будто продираясь сквозь желе, я подхожу ближе, чтобы заглянуть внутрь.
Образы мельтешат и путаются — вот папа тащит меня за волосы под умывальник, чтобы натыкать носом в не вынесенный мусор. Вот мама хлещет Надю по лицу крапивным веником за пролитую на скатерть подливу. Тени бесконечно сливаются и распадаются, складываясь в новые и новые сцены. Извивающийся отцовский ремень с большой бляшкой, рассыпанный горох в углу. Запертая в шкафу Надя. Я, выставленный босиком на мороз.
Отворачиваюсь. Из окон соседских домов наблюдают черные силуэты с горящими алыми глазами. Внимательные, любопытные, жадные. Острые пальцы царапают стекла, влажные рты размыкаются, готовые откусить кусок побольше. Стоит сделать лишь шаг, и все они окажутся рядом. Стоит только моргнуть, и спасения не будет.
Судорожно вдохнув, я резко сажусь на диване. Сердце норовит выскочить из горла, ноги сковала ватная слабость. В гостиной темно, только окна пропускают желтоватый свет далекого фонаря. Снег кончился, сквозь занавески можно различить колкие звезды и красноватую дугу луны. Угловатые очертания мебели едва угадываются, взгляд спотыкается о них, мешая сосредоточиться.
Провожу ладонью по лицу, стряхивая остатки сна, и вздрагиваю — в дверном проеме застыла маленькая тень. Рука машинально ныряет под подушку за телефоном, пальцы стучат по экрану, запуская фонарик.
Есения щурится от ударившего в лицо луча. Мелькают синие рыбки на белой пижаме, ручка бережно прижимает к груди соломенную куклу. Глаза-ягоды пылают оранжевым.
Перевожу дыхание.
— Есь, ты что? Ночь же, спать надо!
Она недолго молчит, растерянно шевеля губами, а потом шепчет:
— Дядь Кость, я хочу умереть.
Ночь сразу делается темнее, смыкаясь вокруг космическим вакуумом. Как будто в целом мире не осталось ничего, кроме нас с Есенией, замерших в зыбком свете фонарика. Так проходит долгая минута, а потом я хриплю:
— Нельзя такое говорить, Есь. Что стряслось?
На секунду оглянувшись в сторону лестницы, она отвечает:
— Они сделают так, что из-за меня случится очень плохое. И всем будет плохо. А если меня не будет, то никому не будет плохо, правда?
— В каком смысле? Ты про что? Кто это сказал?
Наверху скрипит дверь, сонный Надин голос негромко зовет:
— Есечка, ты где?
Помедлив, Есения ускользает. Стучат по ступеням пятки, слышится облегченное бормотание Нади. Снова дверной скрип, затем тишина.
∗ ∗ ∗
— Тебе не приснилось? — тревожится Надя. — Ты вечером пил?
Утренний свет заливает кухню, дробясь в стеклянных кружках и отражаясь от полированных кастрюль. Меланхолично ковыряя вилкой кусок холодца, качаю головой:
— Я же не совсем дурак. Отличаю еще, что снится, а что по-настоящему.
Надя прихлебывает чай, тяжело хмуря брови.
— Еська немножко странная эти дни, конечно, но такого еще не было, — говорит.
— В каком смысле странная?
— Ну, грустная, задумчивая какая-то. Глупости говорила, но не настолько, конечно. Мол, бабушка про нее с кем-то разговаривает. Все ходит к ней под дверь, подслушивает. Я думала, воображение просто. У детей же всегда так — весь мир вокруг них вертеться должен, типа все только про них говорят и думают. Я не придавала этому значения.
— Там же телевизор, — тяну. — Думаешь, она из телевизора что-то такое услышала?
— Понятия не имею. Но если узнаю, что эта тварь Еське там нашептывает из-за двери, всю рожу расцарапаю. Мало им нас было, — Надя делает очередной глоток, прикусывая от злобы кружку. — Может, для того и пригласили?
Откладываю вилку. Нет ни аппетита, ни настроения.
— Мы долго тут еще будем? — спрашиваю. — Сроки визита вроде же не обсуждались?
— Да давай завтра свалим, — тут же решает Надя. — И так нормально погостили, некоторые вон к своим предкам вообще на пару часов приезжают. Наши и этого не заслужили. Все равно зоопарк какой-то: один ходит как неприкаянный, даже о делах поспрашивать не хочет, а другая вообще носу не показывает.
На душе мгновенно делается легче и светлее, словно опал занавес, впуская внутрь жаркое солнце.
— Сегодня еще потерпим, — продолжает Надя. — Попробуем на разговоры развести, помощь по дому предложим. В общем, сделаем все, что в наших силах, чтоб в случае чего к нам никаких претензий. А завтра с утра пораньше в машину и алависто. Или оливьедерчи, как там правильно.
Ответить не успеваю — в кухню захрамывает отец, и она тут же расцветает:
— Доброе утро! Чайник как раз недавно вскипел, налить?
Едва он опускается на стул, раздается стук в дверь, и мы переглядываемся.
— Часто у вас гости так рано? — спрашиваю.
— Нет, нахрен бы таких гостей. Притащил же кого-то леший, — бурчит папа, пытаясь подняться.
— Сиди, я открою, — говорю. — Вы тут с Надькой пообщайтесь пока.
Прежде чем выйти, бросаю на нее красноречивый взгляд.
На пороге тетя Нонна, стягивает меховую шапку и безуспешно пытается пригладить седые патлы.
— Не спится же вам, — улыбаюсь. — Проходите, у нас как раз завтрак.
— Нет-нет, родной, — отмахивается она, деловито стряхивая валенки. — Вы там сидите, вообще не волнуйтесь, меня тут нет как будто. Мамку вашу проведаю и назад. Минуточка — и нет меня.
Хмурюсь:
— Она болеет, к ней нельзя заходить.
— А я заходить и не буду, через дверь все скажу, — подмигивает Нонна и с неожиданной ловкостью юркает по лестнице вверх.
Оглядываюсь в сторону кухни — слышно нескончаемый Надин щебет и шкварчание картошки в сковороде. Пахнет заваренными травами, горячим подсолнечным маслом.
Приподнимаюсь на цыпочках, заглядывая на второй этаж. Нонна сгорбилась у двери родительской спальни и бормочет в замочную скважину. Еще раз оглядываюсь на кухню и подхожу к лестнице, изо всех сил напрягая слух.
Нонна говорит сбивчиво, то переходя на шепот, то взволнованно повышая голос, поэтому различить удается только обрывки:
— Седьмые сутки… Михална опять померла… Танька Люськина согласилась… проведем во вторник… волнуются… больше сил… слухи… вернулась Аза… какая-то малолетка в ее доме… пыталась… приворот… воспользовалась этим… мешать нам… когда проснется Плакальщица… еще слишком слабые… надо больше сил… луна была красная — значит, можно начинать.
Заметив, что Нонна выпрямляется, я торопливо отступаю в кухню, от растерянности ничего перед собой не видя. В висках бьется кровь, оглушая и дезориентируя.
— Кто там? — спрашивает Надя.
— Т-тетя Нонна, — говорю. — Маму навестить пришла.
Надя с удивлением разевает рот, а отец кивает, спокойно доедая мой холодец. Странное ощущение неуюта заполняет душу до краев. В этом доме и раньше было плохо, а теперь будто вовсе разыгрался пожар. Бежать, прятаться, спасаться.
— Я пошла! — доносится из прихожей. — Приятного аппетита, родные!
∗ ∗ ∗
Пока Надя весь день сюсюкает с отцом, я высматриваю в окно Ноннин дом, будто прямо на его стенах могут проступить ответы. Услышанное не усваивается мозгом, царапается внутри как зажатый в кулаке жук. Вполне возможно, это какой-то код или глупая игра, придуманная скучающими старухами. Дружба мамы и Нонны всегда была странной — непонятные шутки, походы в лес, дурацкие подарки вроде молотой коры или вылезших из свитера нитей. Я особо не обращал внимания. Ничто из этого не удивляло так, как утренний монолог под дверью. Подобного еще не было.
— Может, подыграешь? — шипит Надя, устав изображать прилежную дочурку.
— Все равно без толку, — отзываюсь отрешенно, не переставая смотреть в окно.
Она вздыхает, не найдя возражений. Отец и впрямь не идет на контакт — за день расщедрился всего на несколько реплик, от любой помощи стоически отказывается. Либо стесняется, либо сомневается в нашей полезности. Второе, конечно, более вероятно.
Вечером, уставший и выжатый, я закрываюсь в машине и достаю из бардачка очередную бутылку. Терпкий запах коньяка кажется нежными спасительными объятиями. Это поможет продержаться до утра. А потом свобода. По возвращении я уже не буду ненавидеть жизнь как раньше. Она у меня совсем не плохая.
Ночь оседает на поселок бархатным покрывалом, рассыпая по небу звезды. Невольно выискиваю луну — ее тонкий изгиб сегодня серебристо-белый. Все привычно. Быть может, события прошлой ночи мне и правда приснились. Если считать так, можно вытряхнуть из головы много неприятного.
Потемки рябят неясным движением — это открывается калитка в доме напротив. Кутаясь в шубу, Нонна тяжело переваливается по снегу, теряясь среди соседних домов. Нашариваю в кармане телефон, вспыхнувший дисплей обжигает глаза. Половина первого — едва ли подходящее время для похода по гостям. Поведение Нонны все больше и больше настораживает. Надо обсудить с Надей, если еще не заснула.
Вернувшись в дом, я удивленно застываю на пороге — дверца под лестницей распахнута настежь, в петле болтается открытый замок. Под лестницей кладовка для ненужных вещей — это все, что мне известно. Мать всегда категорически запрещала открывать ее, поэтому за всю жизнь мы ни разу туда не заходили.
Приближаюсь осторожно, будто в любой момент из кладовки может выскочить бешеный пес. Увиденное выбивает из колеи: за дверью щербатые каменные ступени, уводящие вниз. Можно разглядеть слабый свет и кусок кирпичной стены с отбрасываемой кем-то тенью. Отталкивая навязчивое желание перекреститься, я медленно спускаюсь.
Внизу небольшая подвальная комната с одиноко горящей лампочкой под потолком. Воздух спертый как в склепе. По стенам висят пучки разных трав, источающие незнакомые пряные запахи. Чуть ниже полки с отблескивающими склянками — внутри засушенные насекомые, отрезанные крысиные лапки и разноцветные мутные жидкости. У широкого стола в дальнем углу склонилась Надя, дрожащие руки бережно перелистывают ветхие страницы толстой книги.
С трудом вернув контроль над языком, я выдавливаю:
— Что за херня?
Она подскакивает, оборачиваясь. Лицо белое, губы кривятся, глаза будто два блюдца.
— Напугал! — цедит сквозь зубы.
Подхожу ближе. Все книги, сложенные на столе, не имеют названий. Обложки выполнены из грубой кожи, страницы желтые и плесневелые. Брезгливо открываю одну — буквы и слова вполне читаемы, но архаичный стиль письма напоминает то ли древние славянские сказки, то ли молитвенные тексты. Разбирать — все равно что продираться через бурелом. Особенно на пьяную голову.
— Я Есю уложила, потом смотрю — тебя нигде нет, — объясняет Надя свистящим шепотом. — Думаю, вот козел, опять за свое, и меня не позвал. Пошла обуваться, а там смотрю — замок-то под лестницей не закрыт. И как мы раньше не заметили? Помнишь, как она тряслась над этой дверью, на метр нас не подпускала?
Киваю, не переставая перелистывать страницы. Это похоже на справочник — нарисованные от руки иллюстрации и краткие абзацы с описанием. Грибы, ягоды, незнакомые плоды.
— Глянь! — говорю, тыча пальцем в одну из картинок.
Там цветок с тонкими раздвоенными лепестками, похожими на змеиный язык.
— И что? — не понимает Надя.
— Мама бросала такие в воду, которой нас мыла в детстве, не помнишь? Они в предбаннике хранились на подоконнике, мешочек такой серый.
— В мою воду она никакие цветы не бросала.
Окидываю ее недоверчивым взглядом, а потом вожу пальцем по описанию:
— «Не измельчать… телесное омовение… применять в…» Это что за закорючка?
— Да фиг поймешь, — Надя морщит лоб. — Тут что-то вроде про… Не знаю, типа эта фигня используется, чтобы лишить способности иметь потомство. Серьезно, цветочки? А я, дура, спираль поставила после родов.
По спине проползает холодок. Нервно хватаюсь за другие книги. Шелестят страницы, взмывает в воздух едкая пыль. Заклинания, символы, руны. Нельзя сказать, что это удивляет — мать вполне способна увлекаться подобным. Она никогда не была из тех, кого называют божьим одуванчиком. Прикусываю губу до крови, не переставая листать, хотя совсем не понимаю, что ищу.
Надя глядит с испугом:
— Ты что распсиховался-то? Она ими тебя мыла, ты… В смысле, ты думаешь, оно подействовало как написано? А ты хоть пробовал… ну… детей делать? Я в том смысле, что, ну, про это же если что с врачом надо… Ты ходил к врачу?
— Заткнись, а! — выкрикиваю, отталкивая книги. Несколько тяжело валятся на пол, рассыпая страницы и выпячивая малопонятные схемы. — Пробовал я, и к врачу ходил. Бесплодие. Это официальный диагноз.
Сжимаю переносицу пальцами, к глазам подступают жгучие слезы.
— Мало ей было нас бить, наказания эти все… — шепчу. — Надо было еще какие-то порчи мудрить. Что за злоба-то? Зачем рожала вообще?
Надя поднимается на носочки, чтобы обнять меня. Ноздри щекочет запах ночного крема, по затылку бегут мурашки.
— Это же совпадение, — говорит. — Просто так получилось. Не может же быть, чтобы эта чепуха подействовала, правда? Она больная на голову, вот и все. Мы всегда знали, просто не думали, что… настолько.
Не находя ответа, я рассматриваю сброшенные книги, пока на одной из выпавших страниц не мелькает что-то знакомое.
— Смотри, — показываю пальцем.
Она наклоняется, чтобы поднять. Схематичный рисунок изображает куклу из соломы с лентами вместо волос. Глаза — маленькие ягоды. Водя ногтем по буквам, Надя сжимает губы сильнее и сильнее.
— Что там? — спрашиваю.
— Я… Я не уверена, что… Типа такими куклами отмечают тех, кто… должен быть принесен в жертву. Посланник тьмы увидит куклу и поймет, что ее владелец — это подношение в обмен на то, что у него попросят. Кукла должна быть вручена как подарок от человека, которому доверяют.
После нескольких минут молчания я медленно говорю:
— Это значит, что…
— Нонна бы не стала! — Надя вскидывает голову, глаза блестят от ярости.
— Ты так говоришь, потому что мы ей доверяем.
Она сминает страницу и отшвыривает в угол.
— Сейчас же сожгу эту сраную куклу, — говорит. — А ты иди спи и трезвей поскорее, понял? Утром сразу уезжаем, даже прощаться тут ни с кем не буду.
∗ ∗ ∗
В горле копошится тошнота, отгоняя подбирающийся сон. Диван сегодня особенно жесткий — как ни ляг, все неудобно. Ворочаясь с боку на бок, я прислушиваюсь к тиканью часов в коридоре и пытаюсь считать овец. В голове то и дело всплывают банки с лапками. Книги на грязном земляном полу. Есения, прижимающая к груди куклу тети Нонны. Темнота в гостиной будто живая — пульсирует и перетекает, обдувая холодом открытые участки кожи.
Когда слуха касается едва различимый шепот, я принимаю сидячее положение, чутко водя головой как почуявшая добычу гончая. Не показалось — слов не разобрать, но голос совершенно отчетливый. Это со второго этажа. Наверное, опять Еся не спит.
Поднимаюсь по лестнице, перешагивая скрипучие ступени — ноги до сих пор помнят, куда нельзя наступать. Из моей комнаты доносится отцовский храп, Надина плотно закрыта.
Останавливаюсь, не веря глазам — дверь в комнату мамы приоткрыта на ширину ладони, изнутри проливается слабый молочный свет. Шепот доносится оттуда.
Сердце мгновенно разбухает, в висках стучат молоточки. Когда приближаюсь к двери, шепот сходит на нет, уступая плотной тишине, и теперь невозможно понять, был он на самом деле или показалось.
В проем видно включенный телевизор — экран транслирует метелицу белого шума, разбрызгивая по комнате призрачное свечение. Напротив кресло, над спинкой выступает седой мамин затылок. Улавливаю запах — застарелый пот, нечистоты, сера и бумажный пепел.
— Что не спишь? — неожиданно спрашивает мама.
— Б-бессонница, — выдавливаю, почему-то не уверенный, что вопрос адресован мне.
Ее хриплый смех похож на шелест подарочной обертки:
— Мальчик, ты знать не знаешь, что такое бессонница.
Мама всегда называла меня «мальчик» как какого-нибудь незнакомого соседского ребенка. Я ни разу не слышал от нее обращения по имени или хотя бы просто «сын».
Затылок шевелится — она поворачивает голову. Кажется, вот-вот выглянет из-за спинки, чтобы бросить на меня привычный осуждающий взгляд.
— Не волнуйся, — говорит. — Скоро все уснут.
Хмурясь, тянусь к дверной ручке, но тут в комнате скрипят половицы, и дверь закрывается у меня перед носом. Отступаю с широко распахнутым ртом.
Мама там не одна.
∗ ∗ ∗
Задремать получается только к рассвету. Едва голову наполняют хрупкие сновидения, из кухни слышатся кастрюльный лязг и надсадный кашель. Папа встал. Значит, о тишине можно забыть.
Кряхтя как старик, я одеваюсь и выползаю в кухню. Отец составляет посуду в шкаф, бормоча что-то под нос.
— Доброе утро, — говорю, опускаясь за стол. — Как спалось?
Не отвечает. Пока размышляю, можно ли попросить чаю, появляется Надя. Волосы взъерошены, глаза бегают, халат запахнут кое-как.
— Вы не видели Еську? — спрашивает.
— Нет, — качаю головой. — Я только проснулся. А что случилось?
— Запропастилась куда-то. Просыпаюсь, а ее нет. Пойду еще на улице посмотрю, вдруг выбежала.
Когда хлопает входная дверь, отец поворачивается и смотрит на меня выжидающе. Брови опущены, губы поджаты. Наверное, как-то узнал, что мы были в запретной комнате. Сейчас начнет отчитывать, надо действовать на опережение.
— Мы уезжаем, — говорю. — Прямо сейчас.
Вместо ответа он переводит взгляд на дверь. Оттуда слышно скрип лестницы — кто-то спускается.
— Есь, мать тебя на улице ищет, — говорю как можно громче, чтобы скрыть дрожь в голосе от внезапно накатившего дурного предчувствия.
Вместо Есении в кухню заходит мама. Совершенно нагая, сгорбившаяся, она шаркает к столу и устраивается напротив меня. Седые спутанные лохмы едва прикрывают дряблые груди, лицо похоже на сдувшийся воздушный шарик. Взгляд мутных выцветших глаз упирается в мою переносицу.
Отец срывает со стола скатерть. Хлопают складки ткани, по кухне проносится порыв воздуха. Вся столешница изрезана узорами — мелкие руны сплетаются в сложный рисунок, напоминая письмена с книжных иллюстраций египетских пирамид.
Мама поднимает кулак над столом и разжимает. По дереву рассыпаются маленькие детские зубки. Поблескивают капли крови, розовеют мягкие кусочки десен.
— Еся! — кричу, пытаясь вскочить на ноги, но стоящий за спиной отец с неожиданно силой хватает меня за плечи, возвращая на стул. Хватка твердая и непоколебимая, никак не вырваться.
Водя кончиками указательных пальцев по рунам, мама говорит глухим голосом:
— Ищущий крови, я прошу тебя о большой услуге. Десять дней я провела с тобой в комнате, куда никто не заходил, ничего не ела и не видела дневного света. Я дала тебе жертву из числа своих наследников. Я выполнила все условия.
Пол начинает мелко дрожать, и зубы подпрыгивают на столе, постукивая. Кто-то заходит, но его невозможно рассмотреть — невесомый и нематериальный, он похож на передвигающиеся помехи в пространстве. Если смотреть краем глаза, то получается заметить, как он встает позади мамы.
— Это мой сын, кровь от моей крови, и он имеет право унаследовать дарованную мне тьмой милость и получить способности, — продолжает она. — Он вырос в ненависти и страхе, он не способен породить потомков, он станет идеальным сосудом для силы чернокнижника.
За окном какая-то суета — люди собираются вдоль нашего забора, поднимаясь на носочки и вытягивая шеи. Различаю среди них тетю Нонну. Взволнованная, она бегает с места на место, переговариваясь с остальными. Точь-в-точь футбольные фанаты вокруг поля. Происходит что-то радостное и долгожданное для них.
Помехи за маминой спиной вздрагивают, и она смотрит на меня с неожиданной мольбой:
— Необходимо твое согласие. Ты должен сказать, что согласен.
— Что творится? — раздается из коридора голос Нади. — Там вся деревня собралась, я не…
Она замирает на пороге, с ужасом глядя на нас. Мама взмахивает рукой, очерчивая в воздухе какой-то символ, и Надя падает на колени, хватаясь за горло. Изо рта у нее, перебирая крошечными лапками, лезут черные пауки, один за другим. Десятки, сотни. Расползаются по полу шевелящимся ковром, утекая в щели за плинтусом.
— Ты должен дать согласие! — повторяет мама.
В голове разрываются громкие фейерверки, тяжелая волна непонимания накатывает раз за разом, выбивая из равновесия. Я в центре огромного торнадо, застыл как парализованный, а вокруг все носится и мельтешит с невообразимой скоростью.
— Еся, она… — выдыхаю.
— Ее уже нет! А вот ее, — мама указывает на Надю, — я обещаю спасти. Только дай согласие.
Заходясь нечеловеческим кашлем, Надя катается по полу и синеет лицом, изрыгая новых и новых пауков. Из глаз брызжут слезы, ногти раздирают шею.
Мама поднимается со стула и наклоняется, упираясь руками в стол. Зловонное дыхание накрывает меня, когда она с жаром произносит:
— Все, что ты можешь — сказать «я согласен». Ты должен. Ты рожден для этого. Ты обретешь такую силу, что даже я буду завидовать. Мы задыхаемся, вырождаемся, хиреем. Нас мало. Нам нужны новые, сильные, чтобы выполнить то, что предстоит.
Надя беспомощно дергает ногами. Вместе с паучьим потоком изо рта теперь хлещет пена. Яркая мысль проступает из вороха сомнений и разбивает мое оцепенение: она умрет прямо сейчас. Из-за меня.
— Я согласен! — выкрикиваю во всю глотку. — Я согласен!
Стоящий за маминой спиной приходит в движение. Чья-то шершавая ладонь касается моего лба, и все отступает. Нет больше ни страха, ни тревоги, ни волнения. Кровь в жилах замедляет бег, холодея. Мысли укладываются в ровную колею, разум похож на незыблемую озерную гладь. Воспоминания блекнут и растворяются, будто никогда и не принадлежали мне, были всего лишь чем-то подсмотренным, чужим, выдуманным. Бесценное понимание пропитывает каждую клетку моего тела. Я жил впустую, столько лет потратил в никуда. Ненужные цели, бессмысленные идеалы, бесконечное бессилие. Это в прошлом. Отныне все будет по-другому.
Поворачиваюсь к Наде. Лежа в проходе, она хрипит и отплевывается, хотя все пауки исчезли словно по нажатию кнопки. Лицо вернуло естественный цвет, грудь поднимается и опускается в такт глубокому дыханию. Здесь беспокоиться не о чем.
Перевожу взгляд вниз. Зубы, руны — это больше не нужно, пусть все пропадет. Словно услышав мои мысли, стол рассыпается гнилой трухой. Мама смеется, протягивая ладонь:
— Пойдем, сыночек. Пойдем, мой любимый. Они хотят тебя поприветствовать.
Я беру ее за руку, и, перешагнув корчащуюся Надю, мы вместе ступаем наружу.
Автор: Игорь Шанин
Группа вк: https://vk.com/dbutterflies