Народоволец А. И. Баранников в его письмах

32

15 февраля 1882 г.

Дорогой брат!

Шесть длинных тяжелых дней тянулся наш процесс. Медленно один за другим появлялись на сцене отдельные акты страшной кровавой драмы, действующим лицом которой был, к несчастью для вас, и я. Наконец, совершилось. Приговор произнесен, один, два дня — и его приведут в исполнение. Все, следовательно, шло так, как я ожидал. Если бы, впрочем, ты знал дело или, вернее, мое личное участие в нем, то увидел бы, что этой уверенности не нужно было обладать даром пророчества. Я употреблял все усилия, подготовляя вас к этой роковой вести. Подготовил ли только? Не будет ли удар все-таки слишком тяжелым?

Боюсь я за это, Боюсь в особенности после получения твоего последнего письма. Ты уверяешь меня в своей искренности. Знаю, знаю, что нет рисовки в твоих словах, что все выражения горячей любви ко мне идут из глубины души, что время, разлука не уменьшили этих чувств, что, наконец, исключительное положение, в котором я находился последнее время, напротив, усилило, обострило, так сказать, твою любовь... Но это-то ведь и отравляет мои последние минуты, это-то единственно и смущает мой покой. Много наслаждений, радостей доставляют человеку личные привязанности, часто разглаживают они морщины на лбу, вызывают улыбку на устах... Но сколько зато горя, сколько стонов и слез, мучительных, страшных минут, благодаря им приходится переживать. Редкий счастливец, взвесив хорошенько и то, и другое, может сказать, что радостей они доставили ему больше, чем страданий. Но, несмотря на это, вряд ли кто предпочтет совсем их не иметь. В самых мучениях, доставляемых ими, человек ухитряется отыскать что-то хорошее, самые страдания становятся для него дороги. Да, это так, никто не уверит меня в противном...

Все предыдущее написано мною вчера после того, как прочтены были ответы на вопросы о виновности. Относительно меня было 5 вопросов, и на все один ответ: «да, виновен». В 11 1/2 часов ночи мы снова были позваны в суд для выслушивания резолюции. Она меня мало интересовала: я думал, что знаю ее и, без того.

Вообрази же себе, как был я... раздавлен, когда вместо ожидаемого «к смертной казни через повешение» вслед за моей фамилией следовало: «каторжные работы на заводах без срока». Да, я был раздавлен.

Перед приговором я спал, спокойно, безмятежно спал; когда нужно было идти в суд, меня должны были разбудить. После же этого приговора какая-то тупая боль почувствовалась в груди, какое-то тупое отчаяние овладело мною. Именно тупое. Это не было жгучее чувство, разрывающее сердце на части, чувство, которое я так любил и люблю до сих пор; нет, сердце не разрывалось на части, а ныло, страшный девятый вал не поглотил меня, а только отбросил... но отбросил на мель. Да, действительно, мое положение похоже на положение моряка, счастливо ушедшего от бури и попавшего вслед за этим на мель... Нет, я не литератор и не психолог, отказываюсь изобразить свое теперешнее настроение. Знай только, что оно нехорошо. Это положение, в котором люди способны бывают в продолжение нескольких часов подряд смотреть бессмысленно на одну и ту же точку. Будь, впрочем, спокоен, нервной горячки у меня не будет, с ума я не сойду. Мало того, утешу даже тебя.

Дело в том, что никакой чахотки меня никогда не бывало; выдумал же я ее лишь для того, чтобы облегчить для вас страшный удар. Да, я здоров. К лучшему ли только это? Ох, навряд ли. Что, в самом деле, впереди? Вечное одиночное заключение. He чувствовать и не жить легче, чем чувствовать и не жить... Но довольно. Твое желание исполнилось. Я жив и здоров — радуйся, если можешь.— Приговор произнесен вчера, в окончательной форме будет произнесен 5 числа. Прощай. Невольно вспоминается песенка, в которой говорится о какой-то тетке, будто она собиралась помирать: помереть не померла, только время провела. Да, я 4 года готовился к смертному приговору, в продолжение 4 лет был уверен, что не миную петли, но...

Чтобы ты не обвинил меня в легкомыслии, в напрасных мучениях, которые причинял я вам своими уверениями, оказавшимися несправедливыми и пр., и пр., присоединяю на отдельном клочке те обвинения, которые были мне предъявлены. Целую Е. П., Соню.— Не забывайте меня, дорогие. В каких-то палестинах буду я обретаться!— Прощай, целую тебя. Спасибо за все.

Твой А. Б. Дворянство ведь фюить!

Получено 26 февраля. [Пометка получателя]

33

Получено 14 марта 1882 г. Рущук. [Пометка получателя].

2 марта 1882 г.

Дорогой брат!

Письмо твое от 17 февраля получил 26-го. Оно попало в мои руки как раз в ту минуту, когда я должен был из Дома предварительного заключения, где я просидел по случаю суда целые три недели, ехать снова в крепость. Содержания его поэтому я почти не помню и думаю просить, чтобы мне дали его прочесть еще раз. Ты ожидаешь, вероятно, от меня описания подробностей суда, ощущений, мною испытанных при этом, и пр., пр., но ожидания твои на этот раз не оправдываются, я буду краток, а многого и совсем не коснусь.— О получении мною обвинительного акта ты уже знаешь.

4 февраля, часов в 9 утра, мне принесли мое собственное платье и сказали, чтобы я собирался. Сборы были непродолжительны, и через 1/2 часа в карете с офицером и двумя жандармами выезжал уже из Иоанновских ворот Петропавловской крепости. Через опущенные, но слегка прозрачные шторы видны были неясные очертания домов, фигуры людей, услышал я снова городской шум, суету...

Невозможность вмешаться в толпу и начать суетиться вместе с нею совершенно невольно заставила меня вспомнить евангельское изречение: «О суета сует, всяческая суета» (кажется, так); в данном случае оно было равносильно заключению лисицы о винограде. Но вот мы уже на Литейном проспекте, карета поворачивает у ворот Дома предварительн. Заключения. Привыкший уже к таким визитам сторож быстро отворяет их, и мы въезжаем во двор. Здесь меня высаживают и ведут в приемную, где я записываю свое звание, имя, фамилию, причем на вопрос о том, женат ли я или нет, пришлось отвечать: женат, но под чужой фамилией; а на вопрос: под настоящим или фальшивым паспортом проживал я в последнее время,— отвечал: паспорт-то был настоящий, да не мой.

Наконец, я взобрался на шестой этаж и очутился в камере. Против моих ожиданий, камера эта оказалась прекраснейшей (относительно, конечно): светлая, чистая, сухая, с ватер-клозетом, проведенной водой, газом и пр.,— все это такие удобства, от которых я давно уже отвык. Кроме всего этого, мне выдали все мои вещи; платье, белье, часы, книги... Вообще в Д. пр. з. мне показалось так хорошо, что, не будь только этого одиночного заключения, я с удовольствием поселился бы в нем надолго.

9 числа, в 11 ч. утра, начался суд. Сначала, по обыкновению, читали обв. акт, потом заданы были вопросы о звании, происхождении; наконец, приступили к следствию. Первым рассматривалось дело об убийстве ген.-адъют. Мезенцова. Единственный обвиняемый, да и то не главный, а второстепенный, был я. И суд, и прокурор отнеслись к моим показаниям, касавшимся, конечно, только моего личного участия, с таким доверием, что не сочли нужным даже спрашивать свидетелей.

Сущность этого показания заключалась в следующем: в январе 78 г. к поселившемуся на Екатерин, канале, на углу М. Подьяческой улицы, в квартире г. Штуцер, явился в русском татерсале в качестве хозяина известной лошади «Варвар».— 4 августа 78 г. по предварительному [соглашению] с двумя другими лицами участвовал в покушении на жизнь г. Мезенцова, причем я лично должен был прикрывать отступление, с каковой целью и произвел выстрел из револьвера в преследовавшего нас подполковника Макарова, отнюдь не имея намерения убить или ранить его, а только задержать, остановить. Pacсказал потом о критическом положении, в каком очутился, когда лошадь наша, испуганная выстрелов помчалась вперед, оставляя меня на произвол судьбы, как я догнал ее, как, схватившись за экипаж, тащился некоторое время по мостовой и как, наконец, после нечеловеческого усилия вскочил в пролетку.

После этого председатель задал мне вопрос о причинах, побудивших меня принять участие в этом покушении. Ответа своего я не сообщаю тебе, отчасти потому, что лист оканчивается, а отчасти и по другим причинам (суд ведь был при закрытых дверях), об остальных 4-х обвинениях до следующего письма.— 18 или 19-го получил твою телеграмму, ответ на которую я получил разрешение отправить только дня через 4. Киншинский — это мой защитник.

Относительно денег я ответил тебе, что присылать их можно, но можно ли будет пользоваться ими — это еще вопрос: в центральных тюрьмах, например, существует правило, по которому деньги, присылаемые тому или другому арестанту, делятся на всех там находящихся, а их бывает часто несколько сот. Мне, впрочем, лишь бы были книги да табак, а относительно всего прочего думаю наложить на себя запрещение. Прошу тебя, брат, воздерживайся на будущее время от каких бы то ни было замечаний относительно моего прошлого, которое теперь тебе отчасти известно: возражать тебе я не имею возможности, а при таких условиях нечего и поднимать некоторых вопросов.

Не пишу о многом потому, что не собрался еще с мыслями.

Целую тебя, Ел. Петр., Соню. Прощай.

Твой А. Баранников.

34

20 марта 1882 г.

Несколько дней тому назад получил, дорогие сестры, ваше письмо. Нехорошее впечатление произвело оно на меня. «Столько надежд возлагалось на тебя и вдруг»...— вот нотка, которая звучит в каждом вашем слове. Но неужели же вы до сих пор все еще продолжали питать те «розовые», но — увы! — несбыточные надежды, которые наполняли восторгом 7–8 лет тому назад сердце моей жизни; неужели вы все еще рассчитывали видеть меня в красных штанах, в генеральском мундире, со шпорами на ногах; неужели, наконец, не ясно для вас было, что я пошел по другой совсем дороге, — по дороге, которая рано или поздно, а должна была привести меня на скамью подсудимых...

Если, несмотря на все, что случилось со мной в последние годы, несмотря на мои весьма и весьма недвусмысленные письма, в которых я подготовлял вас к грядущему, если, говорю, несмотря на всё это, вы продолжали пребывать при своих прежних мечтаниях, то мне остается только удивляться да еще разве посоветовать теперь, по крайней мере, оставить эти мечты и примириться уже не с грядущим, а со совершившимся. Оставим, впрочем, это: слишком уж надоело писать постоянно одно и то же, кстати, и другая тема наготове — праздники.

Во-первых, исполним христианский обычай и похристосуемся; во-вторых, примите мое поздравление с этим праздником и, как водится, пожелание провести его в мире, любви и согласии; в-третьих, передайте мое поздравление и троекратный поцелуй дорогой маме, Виктору Александровичу, племянницам, всем родным знакомым. Погода в Петербурге прекрасная, совершенно весенняя; кажется, сегодня вскрылась Нева; думаю так потому, что слышал пушечные выстрелы и пр. и пр. Прощайте, всего хорошего, целую вас всех.

Ваш А. Баранников

Маша, продолжаешь ли ты читать, окончила ли Соловьева, занимаешься ли в прогимназии? Надя, знаю, погружена в хозяйство. Как здоровье мамы? Радуюсь, что ты, Надежда, наконец, поправилась. Денег мне не присылайте, у меня их теперь много.

Путивль Курской губ. Надежде Ивановне Якубович