На набережной Питера Надя гуляет без трусиков

🔞 ПОДРОБНЕЕ ЖМИТЕ ТУТ 👈🏻👈🏻👈🏻

На набережной Питера Надя гуляет без трусиков
Порно фото Публичный Голая Зоя гуляет на Питерской набережной
Голая Зоя гуляет на Питерской набережной
Голая Зоя гуляет на Питерской набережной и другие похожие публикации:
Шалунья Karina Grand показывает прелести на набережной
Рыжая потаскушка раздвигает ноги дабы проветрить сладкую писю
Элиза на холме решила проветрить прелести
Милая модель не боится появляться голенькой перед объективом
Брюнетка разделась догола прямо на набережной
В осеннем лесу грешница осталась абсолютно голая
Бабенка стоит голышом на окраине спального района
На набережной Питера Надя гуляет без трусиков
Обнаженная Диана гуляет по снежному покрову в лесу
Стройная симпатяшка с изумительным телом
Голая эксгибиционистка гуляет по городу
Длинноногая блондинка не надела на себя даже трусики и пошла на Питерскую набережную, чтобы проветрить свое тело и заодно украсить своими голыми формами каменную кладку мостовой. Раздетая Зоя не боится предстать в таком виде перед незнакомцами и подойдя к металлическому концу пытается вытащить его, открывая ноги от земли.
Все материалы данного сайта предназначены для лиц старше 18 лет. Все персонажи на предоставленных фото являются совершеннолетними актерами, прилагающийся текст вымышлен, любые совпадения случайны.Используя материалы данного сайта вы подтверждаете свое совершеннолетие (наличие полных 18ти лет), в противном случае немедленно покиньте сайт.Все материалы взяты из свободных источников сети «интернет». Копирование и распространение материалов запрещено. Все права принадлежат их владельцам. Все претензии и пожелания направляйте на контакнтный email адрес.

1 В публикуемой книге «Учитель музыки» сохранены авторские особенности орфографии и пунктуации, иногда различающиеся в разных разделах произведения (например: Ничше — Ницше: Э. Т. А. Гоффманн — Э. Т. А. Гофман; Рожество — Рождество и т. д).
* Гоу-Ян-Сиу — китайский поэт XI века. ( Примеч. автора. — Ред .)
«Учитель музыки» — идиллия. Начал о здравии, кончил за упокой. Незаметно перешла в «каторжную идиллию» с припевом «пропад».
Затеи Корнетова — учитель музыки с камертоном, без инструмента — петербургские канун Революции 1917 г.: Сочельник и Летопроводец 1 сентября, по-старинному новый год и «Парижское воскресенье» 1924—1939 — 15 лет по смерти Барреса до войны.
Событиями бедно, все мелочи жизни, жаловаться на скуку никогда не приходилось, но мне со стороны, дочитав до конца, показалось одним и тем же серым однообразно без блеска — без улыбки.
«Учитель музыки» — моя бытовая автобиография.
ПЕТЕРБУРГСКИЕ СВЯТКИ И ЛЕТОПРОВОДЕЦ
Легенда 1 о Александре Александровиче Корнетове складывается не с Берлина и Парижа, а с Петербурга. Да и немыслимо: Корнетов роду московского и прозвище, данное ему приятелями, «глаголица» есть имя древнего славянского алфавита, загадочного происхождения, а вида фигурного, а кроме того — имя человека, наделенного даром «сказывать», непереводимое никаким словом на иностранные языки, обличает в нем человека по уши вросшего в русскую землю.
Петербургская легенда о Корнетове начинается после 1905 года святочными крещенскими вечерами, — которые обрываются в канун Революции. Этот дореволюционный легендарный период жизни, закончившийся войной, Корнетов не любит вспоминать:
«Воздух был тяжелый и полный грозовых предчувствий, а лучше уж гроза, когда или выжил или пропал, нет, если бы мне предложили снова жить и поставили бы условием повторение этих годов, я не согласен!»
Из революции, героический период которой прожил Корнетов в Петербурге, по моим наблюдениям, вынес он свое поваренное искусство и окончательную запуганность жизнью. В житейских затруднениях и постоянных житейских ошибках Корнетов говорил не раз:
«Как бы я был рад, если бы объявили меня невменяемым и развязали мне руки от всяких контрактов, одно горе — некому!»
И правда, никому никакой пользы от этого не было бы.
И вот имея в руках карт-дидантитэ и чувствуя себя в Париже «вольным» человеком, Корнетов обречен был на трудную жизнь, защищенный одним только страхом: боязнь его всеобъемлющая — от автомобиля до консьержек...
Глава первая. ТЫСЯЧА СЪЕДЕННЫХ КОТЛЕТ
Александр Александрович Корнетов, учитель музыки и никакой музыкант, единственный на всем земном шаре писал письма и всякие дружеские послания «глаголицей» . И это была его гордость, этим он хвастал и в этом чувствовал свое право быть на земле среди миллиона подобных и неподобных единственный и — сам-по-себе — Александр Александрович Корнетов.
«Глаголица», вытесненная «кириллицей», мертвая грамота, и никто толком не знает, откуда она, и кто ее на свет пустил. А от всей премудрости уцелело наперечет несколько ветхих памятников, над которыми и трудятся ученые, умудренные не только в нашей прародительской грамоте, но и в самой эфиопской и кельтской.
Не «ученый», нет у Корнетова ни ученых трудов, ни орленого золотого значка Археологического Института , но и без всяких отличий, как ловко, как бережно, затейливо выводит он крючки и ставит крестики, впору тому же ученому и книжному справщику. Уж такой дар отпущен ему от рождения к вещам темным, на мудреное дело.
Приятели и знакомые в шутку звали Корнетова «глаголицей».
Была тоже страсть у Корнетова и навык к пустякам и мелочи: собирал он от свертков палочки — к сверткам прицепляются, чтобы удобнее нести было. Всякий раз, возвращаясь домой с покупкою, Корнетов, старательно и терпеливо развязав узелки, веревку отдает Ивановне на кухню, а палочки себе спрячет в коробку. Когда же коробка наполнялась доверху, нанизывает он эти палочки все вместе на одну веревку, и выходила погремушка.
И в сущности из ничего, из вещей совсем неподходящих составленная — «Братья Елисеевы», «О. Гурмэ», «Жорж Борман», «А. И. Абрикосов С-ья» и других петербургских кондитерских, фруктовых и гастрономических с Невского, Садовой, Суворовского, а так заправски гремела корнетовская погремушка, словно бы не на Кавалергардской, а где-нибудь у Троицы-Сергия в посаде сделанная игрушечником.
Приятели и знакомые, навещая Корнетова, в гостях у него не скучали: живо что-нибудь такое придумает, из ничего погремушку сделает — зевнуть не даст.
Корнетов, службой никакой не занятый, и все-таки минуты ему нет свободной, минуты не мог усидеть без дела, все что-нибудь да кропает, все суетится — и так в занятиях с утра до ночи. И дела, одолевавшие его, такие — тут и зоркость и внимательность, а главное, и прежде всего, терпение — дела кропотливые, ну, те же узелки с палочками, та же мертвая грамота-глаголица, да мало ли еще что: при смертельной-то охоте найдешь всегда, чем заняться.
Корнетов одинокий человек. И нет тут ничего мудреного. Нет, ты попробуй, избудь жизнь об-бок с такою занятостью, с палочками, с глаголицей, с суетой и торопливостью — за три моря уйдешь, не оглянешься!
« Маниак , — говорили про Корнетова, — вконец замучает!»
А другие не без добродушия подсмеивались:
Была тоже страсть у Корнетова к именам: подбирал он людей себе и не каких-нибудь, а особенных — «вышних», прообраз будущих «нарицательных», когда из простых людей будет создавать он мифических — свое высокое окружение.
Одну зиму завсегдатаем у Корнетова был Соломон, самый обыкновенный, таких тысяча, но Корнетов так его всем представлял и так смотрел на него и слушал, словно был этот Соломон Леонтьевич сам царь Соломон, мудрейший из царей. Ходил еще к Корнетову Алей, ну так простой человек — «князь», но Корнетов так его всем представлял и так смотрел на него и слушал, словно был этот тихий Алей сам Шиг-Алей, царь казанский. Приютил
Приискал Соломон себе дело, и уж ни ногой к Корнетову; определился и Алей на какую-то должность, и уж с огнем его не сыщешь; уехал Пауль Рюкерт к себе в Митаву, и поминай, как звали. И нет ничего тут неожиданного: что им до Корнетова, затянул он их к себе на Кавалергардскую, когда без дела они ходили и притом не простые, а именные — «вышние»! А ведь они совсем простые — и Соломон и Алей и Рюкерт. А простому человеку трудно сладиться — все как-то и непонятно и чудно, чтобы только, например, не вовремя нарочно спать валиться, чтобы только сны видеть, и постараться запомнить, и все потом рассказать Корнетову.
Невзначай приходящие не раз заставали какого-нибудь «именного» посетителя, распростертого на диване, а Корнетов на цыпочках ходит; а уложил его Корнетов с специальным заданием: увидеть сон. И представьте себе: и заснуть-то нарочно нелегко, а заснул, проснешься — или ничего не приснилось, или все забыл! Да и корнетовская погремушка в ушах звенит, — тут отбежишь и не на три, а на тридцать три поприща, как бес от угодника.
Жил Корнетов на Кавалергардской. Квартира на высотах — три комнаты с ванною. Что ни комната, то свое название: рабочая — нечто неподобное в семь углов — «избушка ледяная», тут Корнетов проводил за делами свои дневные часы; затем большая комната — «палаты пировые брусяные», а из них ход в самую маленькую — в «логовище»; ванная звалась «купельницей»; кухня, где вечерами штопала чулки Ивановна — «куховар», а под праздники Корнетов сухари толок — «поварня». Гости располагались в «палатках» или толклись в «ледяной», где такая стояла жара, ну, как банная: и от тесноты — повернуться негде! — и от жаркого парового отопления. В «логовище» Корнетов гостей не пускал, «купель» же всем показывал, а через «поварню» по нужде водил.
Народу — гостей толчея, шли к Корнетову и званые и незваные. Сам Корнетов особенный: не кинет слова наобум и корысти не ждет, тоненький, ну словно «курилка»;
и одет по-своему: чулки васильковые, маковый галстук и на плечах неизменно вишневый теплый платок — посиди-ка день-деньской в «ледяной избушке», не лиса, с ног простынешь!
У Корнетова все было особенное: купит он вишневку у Елисеева, сдерет ярлык с бутылки и уж готова своя домашняя «варенуха»; гости пьют и удивляются:
«Экая, ведь, варенуха, так и тянется, горчит косточкой, правильно: домашняя!»
Примется Корнетов папиросами потчевать, откроет красную коробку со стеклянной крышкой, и чего только не наскажет и уж так выхваливает — дешевые, с дымком, превращаются в желтые крепкие «пушки»: которые папиросы сам Шапшал курит; гости курят да похваливают:
«И вправду, только Шапшалу и курить такие!»
Как-то на Рожество захворал Корнетов. Покупку не развертывал: не до еды было. Забредшие на третий день два приятеля тронувшегося поросенка съели, да как еще съели, все косточки обглодали и мозг высосали: корнетовская похвала и сам тлетворный дух отшибала!
Что говорить, приманчив: умел Корнетов и время занять, умел и душу ублажить.
Два больших сборища бывало в году у Корнетова. Одни сборы собирались в день Симеона-Летопроводца 1-го сентября, когда по русскому исстаринному обычаю справлял Корнетов «кудесовы» поминки — хоронил трех зверей самых лютых: муху, блоху, комара — веруя, что впредь донимать его не будут, а все подберутся и тихонько уйдут через стенку к соседу. Другие сборы бывали на Святках, на пятый день Рожества, в день 14 000 младенцев, от Ирода царя в Вифлиеме избиенных.
И кого только ни набиралось на Кавалергардскую провести на высотах у Корнетова вечер, кого тебе надо, изволь: и старики-моховики и молодежь желторотые, и тихие и крикуны, и спорщики, и ссоршики, и наустители, писатели, художники, музыканты, актеры, ученые и философы.
Карт не полагалось, одни разговоры. И во всем, во всех разговорных словах коноводил сам неутомимый глагольник Александр Александрович Корнетов.
Повести вечериночный крещенский разговор надо толково. На Святках так и подмывает рассказать что-нибудь страшное. А как начнешь перебирать в памяти страхи свои и всякие, то, в конце концов, непременно и окажется, что есть где-то еще более страшное — еще большая безвыходность и все твои страхи не страшны.
Или уж нет ничего страшного, а все сплошь одна загадка?
Разговор не ладился. Гостей занимала Корнетовская домашняя варенуха, да селедка из особенных — «королевская», над которой трудился Корнетов чуть ли не с самого сочельника, вымачивая в уксусе с горчицей, перцем и прованским маслом.
Первым попробовал рассказать о страшном заслуженный актер Рокотов — но случай оказался целиком взятый из пьесы, а пьесу весь Петербург видел. За Рокотовым выступил скоропоспешный журналист Смелков и совсем беззаботно, нажигом, передал напечатанное в вечерней газете происшествие — загадочный случай; и было ни на что не похоже: газету все читали.
— Вина горячие, меды разные, квас сладкий, квас черствый, квас выкислый! — не унывая, потчевал хозяин и, желая поправить неловкость, обнес гостей маковниками.
Маковники не удались: маковники вышли жесткие и горькие. Но Корнетов и тут нашелся: он уверял, что надо войти во вкус — «мак первого сбора, а потому все так крепко и горько!»
В озарении ли от маковников «первого сбора» или по привычке говорить вообще, зоолог Копылов, получивший название «зоолога» за свое необыкновенное пристрастие к аквариуму, припомнил «страшный» случай из своего детства: за какую-то шалость заперли его вечером одного в комнате, о которой взрослые только что наговорили всяких страхов.
— Втолкнули меня в комнату, — рассказывал зоолог, — комната в мезонине, повернули ключ и все вниз ушли. Темнь, одна лампадка в углу мигает и что-то шумит, плывет в темноте. Зажмуриться боюсь: знаю, как только открою глаза, так сейчас и увижу. И смотреть страшно: чувствую, вот сейчас оно и появится...
— А со мной такое было, — трудясь над неподдающимся крепким маковником, заговорил профессор-византолог, ума гордостного и лукавого, — собрались мы как-то летом на богомолье, недалеко от Москвы, в Косино. Ночью шли по дороге, а к утру на железнодорожные пути свернули: торопились поспеть к заутрене. И вот под мостом нагоняет нас поезд и так незаметно подкрался, никто его и не слышал, вдруг увидали. Да уж поздно. Я — в канаву, дворник — в канаву, нянька — в канаву, а сестра няньки, богаделка, со страха как влипнет в стену... И прошел поезд, вылез я из канавы, вылез и дворник, вылезла и нянька, а она все висит, не отлипает. Насилу оттащили. Ну, как летучая мышь, так вот и влипла...
Маковник влип в зубы, профессор, забывшись, задумал расправиться с ним круто — откусить кусочек, а хряпнул — и сломал себе передний вставной зуб, да с перепугу и проглотил.
Вот незадача! Гости бросились к профессору выколачивать зуб, чтобы выскочил: инженер Дымов, искусный в разорении домов, и знаменитый певец Труханов, лишенный всякого голоса и все-таки певший, не жалея горла, по упорному настоянию Корнетова, больше всех отличились — и профессорский зуб благополучно выскочил.
— А у нас сейчас швейцара в сумасшедший дом свезли, случай необыкновенный! — сказал стрепетный полковник с колючими шпорами, небезызвестный доктор Абраменко, — наш Таврический швейцар Наум вы знаете, не лицо — один волос, кулачищи — ломовой извозчик, своего жильца норовит в дом не пустить, не только постороннего, всех наводит на страх. Приехал с визитом к генералу Куропаткину эмир бухарский. Поднял Наум эмира на лифте к генералу и всю его бухарскую свиту; а на другой день вызывают Наума через полицию в участок. Удостоверили личность, дали бумагу подписать, да в кабинет, к приставу. «Вот, говорит пристав, тебе, Наум, дар от эмира, халат бухарский, получай для ношения!» Принял Наум жалованный халат и оробел. И пока еще из участка до дому — ничего, а как пришел домой, забился в свою швейцарскую, развернул халат да как глянул, и уж от страха ничего в толк не возьмет и все из рук валится. Надеть халат, носить его вместо ливреи — страшно: а ну как и чалму дадут и обратишься в их веру, а в их вере
и места лишишься. И не носить халат, спрятать в сундук — страшно: взыщут! — в сундуке лежать такому халату не полагается, сказано: жалованный для ношения. Переделать халат жене на платье — и опять страшно: приедет эмир к генералу, увидит Наума, спросит о халате: «Где, скажет, халат? Покажи халат!» Неправду сказать, сослаться, что потерял или в печке сгорело, все равно донесет сыщик, и по их законам голову тебе усекнут. Правду сказать, и от правды не легче, опять же голову долой. Отказаться совсем от халата — не имеешь права, да и поздно: и бумага подписана, и халат на руках. Запутался Наум, все концы потерял, и все халат на уме — желтый, узорчатый, цветами, и уж везде один он бухарский, жалованный, треплется, и по улице льнет. Думал, думал Наум, с ума и спятил.
— Мне вспоминается случай на Таврической же, — сказал сосед Корнетова писатель Иван Козлок, — мы только что переехали на новую квартиру в дом Хренова . Дом еще не совсем был кончен и с отоплением и трубами продолжались работы. К нам пришел Чуковский . Сидели с ним, чай пили. Разговор самый мирный: помню, я читал из моей повести «Гвадалквивир». И вдруг из стены — из крохотной дверцы, незаклеенной обоями, выполз — очень уж узко отверстие! — огромный человек, не то маляр, не то печник, и не обращая на нас никакого внимания, прошел через комнату и скрылся за дверью. Я сообразил сразу, хоть это было и для меня неожиданно, но для Чуковского осталось: среди бела дня вылез человек из стены, прошел через комнату и пропал. Я помню его лицо — исступленное, точно в чем-то его уличили и надо ответить, а ответить и не знаешь что, слов таких нет. И еще случай, тоже на Таврической. Повадилась к нам ходить одна барышня. Ничего она — дурного ничего не скажешь, только очень разговорчивая и ужасно восторженная: конечно, разговор про любовь. И это бы не беда, но главное такую взяла повадку: непременно ночевать. А комнаты у нас маленькие, и по ночам я обыкновенно долго сидел занимался, и уж тут всякий посторонний для меня помеха. И не то, что ей негде ночевать, у нее своя была квартира и хорошая, нет, это такая повадка. И вот я как-то за чаем, когда подошло время — или ей идти домой или оставаться ночевать — и говорю: «Бог знает,
что у нас творится по ночам». — «Что такое?» — «А видите, — говорю, — тот вон отдушник-вентилятор, и из этого отдушника ночью вываливаются колбаски — одна за другой». И должно быть, я сказал с такой верой в эти таинственные колбаски, вижу, барышня-то как застыла: поверила! Как тогда маляр или печник, внезапно вышедший из стены, был для Чуковского необъяснимым страхом, так для этой барышни вываливающиеся из отдушины колбаски, которых она не видела, но кто знает: останешься ночевать и увидишь. «Вываливается колбаска за колбаской!» — повторил я. ( Я тогда сказку про «мышку-морщинку» писал и там как раз в Забругальском замке мышка эти самые колбаски видит.) Барышня заторопилась домой. И больше никогда не ночевала у нас: посидит, расскажет за чаем какую-нибудь любовную историю и вовремя домой. И еще: но это из далеких времен, московское. Я не знаю, отчего так, а еще с детства находило на меня — «так ничего, смирный, — говорили про меня, — все за книгой, и вдруг ни с того ни с сего какие-то безобразия!» И немало было от этого хлопот другим, да и мне попадало. Одно время, помню, — я был тогда «естественником» на первом курсе — прислуга у нас постоянно менялась из-за «страхов». Купил я себе за 15 рублей скелет, не составленный — отдельные кости, чтобы дома изучить все позвонки с отростками и бугорками. А жил я наверху и вот поздно вечером, как идти вниз чай пить, лампу я не гасил — керосиновая с голубым абажуром — и возьму другой раз да на кровать к себе (кровать за печкой укромно), возьму на подушку положу череп и все такое сделаю и полотенцем и одеялом, как человек лежит. А сам вниз и что-нибудь выдумаю, будто забыл наверху, и к прислуге: прошу — «принесите, пожалуйста, у меня на столе осталось!» А подойти к столу — кровати не минуешь. Ну, та, ничего не подозревая, и пойдет. И, представьте себе, входит: а на кровати-то лежит — — и свет такой от лампы. Как сумасшедшая, кубарем слетала вниз, — куда уж там на столе искать! — забыв, зачем и пошла. И этот страх будет пострашнее вылезшего из стены среди бела дня маляра или печника и вываливающихся по ночам из отдушника колбасок или это только потом так рассуждаешь, а сам «страх» — нет ни больше, ни меньше, а есть одно — «страшно».
— А я под сочельник черта видел, — сказал Корнетов, — и не то, что видел, этими глазами не увидишь, а почувствовал всю его злую силу и так ощутительно,
Мокренькая со шлангой
Молодую азиатку мужик хорошо трахнул на порно кастинге
Обнажённые девушки развращают на стадионе