Мышка моя
"Мышка" в качестве ласкового обращения завелась ещё в античности: мы знаем это и по надгробиям, — есть эпитафия, заканчивающаяся словами "Мышь прожила тринадцать лет", есть мышка, нацарапанная рядом с именем христианки Илары, — и по язвительному Марциалу, у которого любвеобильной старухе предлагается не тратить времени попусту, именуя предмет своей страсти "мышонком" и "светом очей", а просто денег дать.
Здесь надо сказать, что "мышь" тех времён — это не всегда именно мышь домашняя или полевая, это может быть и, например, ореховая соня, которых римляне, как мы знаем, ели, в меду печёных. Тот же Марциал сравнивает золотистые волосы умершей маленькой рабыни с шёрсткой зверька, которого у нас перевели как "векшу", а у англичан как field mouse, но это, скорее всего, именно соня, nitela или nitella, от nitedula, главное в которой, если из имени исходить, то, что она лоснится и блестит.
Собственно, различия между мышами, крысами и сонями Европа не делает достаточно долго, ещё в XVI веке кембриджский богослов Стивен Бейтмен, комментируя перевод книги Варфоломея Английского "О свойствах вещей", пишет про ореховую соню: "Это мышь, которая пробегает по лезвию меча и засыпает на его острие", — то бишь, такая лёгкая, что не порежется, и такая соня, что даже на острие заснёт.
Мы, впрочем, о мышках моих, мышеньках.
Самая известная шекспировская мышка в смысле ласкового обращения — презрительное гамлетово в четвёртой сцене третьего действия:
Let the bloat King tempt you again to bed;
Pinch wanton on your cheek; call you his mouse —
обращённое к Гертруде.
У Лозинского:
Пусть вас король к себе в постель заманит;
Щипнёт за щёчку; мышкой назовёт.
В первых переводах мышке не везло, её заменяли и "милой", и кем только нет, но потом появились и "мышонок", и "мышка". Пастернак, впрочем, зверушку выкинул вовсе, не понадобилась.
Нас, однако, куда больше занимает другая шекспировская мышка, из пятой сцены первого действия "Двенадцатой ночи", где любовь моя Фесте берётся доказать своей хозяйке Оливии, что та дура и есть, для чего —
I must catechise you for it, madonna: good my mouse of virtue, answer me.
В первом переводе "Двенадцатой ночи", у Кронеберга (1841), мышки нет, шут просто говорит: "Отвечайте мне".
У дотошного Кетчера в переводе 1873 года читаем:
Для этого я должен предложить вам несколько вопросов, мадонна. Отвечайте же, прелестнейшая мышка добродетели.
У Соколовского (1894) выходит забавно:
Надо для этого тебя сначала по пунктам допросить. Будешь ты мне отвечать, мой добродетельный котёночек?
Ну в самом деле, не назвать ли нам мышку кошкой?
У Лозинского в переводе 1937 года мышка на месте:
Для этого я должен буду вас поисповедывать, мадонна. Добродетельная моя мышка, отвечайте мне.
У Линецкой, в переводе "юбилейного" собрания (1959):
Для этого мне придется допросить вас, достойная мадонна: отвечайте мне, моя невинная мышка.
В любимом многими переводе Давида Самойлова:
Для этого я должен вас исповедать, мадонна. Беспорочный мышонок, отвечайте.
Для начала: catechise — это, разумеется, не "исповедать" и, тем более, не "допросить". Это в исходном смысле "прогнать по катехизису", то есть, по вопросам и ответам, касающимся основных положений веры. Придираться не будем, переводить лучше понятно, а не буквально, но Фесте имеет в виду именно пародийное религиозное наставление, это надо держать в уме.
А вот с мышкой получается интересно.
Добродетельная, невинная, беспорочная… так-то оно так, да не совсем, и ближе всех неожиданно оказывается Николай Христофорович Кетчер, честно перепирающий Шекспира на язык родных осин. Потому что мышь в одной из многочисленных своих эмблематических ипостасей — аллегория добродетели, а именно добродетели смирения.
Мышь слаба, мышь уязвима, мышь кротка, её на назидательных изображениях терзает кошка, аллегория дьявола, уловившего душу в когти и играющего с ней.
Мышь, впрочем, не будем забывать, и сама может означать дьявола и быть аллегорией греха, потому что, во-первых, точит всё и портит, во-вторых, с древности ассоциируется с плодородием и плодовитостью, а также женской сексуальностью; отзвук этого мы слышим в словах Гамлета.
И надо понимать, умнейший шут Фесте эту двусмысленность произносит с большим вкусом, он такой.
А мышь Яна Брейгеля среди прочих эмблем быстротекущей жизни здесь будет для красоты, раз, и потому, что мышь — это ещё и время, всё истребляющее, вечно бегущее и неостановимое, два. Именно поэтому мышей так боятся красавицы, это всё равно, что череп на картине в жанре vanitas, напоминающий о том, что красота увянет, тлен всё возьмёт.
Вот вам мышь.
