Мы, часть 3

<Предыдущая часть

Я знал уже, что не был первым - и все же не представлял, как далеко отстоит мое настоящее от момента, когда первый Сын поднялся с ложа и отправился на безнадежную Миссию. Две тысячи триста пятнадцать раз я терпел неудачу и погибал. По меньшей мере дюжина моих смертей была на совести К-ВОТТО, его острых игл и манипуляторов, холодных, как лед. Но с К-ВОТТО все было совсем не просто. Несмотря на все злые умыслы, две тысячи триста пятнадцать раз робот собирал мои останки и, словно опытная кухарка, стряпал из этих отбросов новое, вполне съедобное блюдо. Изначально лицом моим и телом был Мальбран - белокожий, крепкий, сильный и красивый. Таким я оставался первые сорок семь раз, не считая шрамов, нанесенных формовочной машиной. Постепенно, однако, "материал" начал приходить в негодность. Переработка и переформовка требовали все больше времени, ошибки в клетках накапливались, перед их массой пасовала даже аппаратура Контрольной комнаты. Я уже не был совершенным и с каждым разом выходил все ущербнее. Сперва я потерял волосы, затем кожу. Где-то между двухсотым и трехсотым воскрешением исчез пол. От качественного полуфабриката я деградировал к объедкам, которые лишь хирургия может поставить на ноги. И К-ВОТТО трудился надо мной, ибо, даже убогий, я по-прежнему содержал в себе генетический материал всех пяти распорядителей.

И ржавый ключ открывает двери.

Я был ржавым ключом.

Что до руки – с ней все обстояло просто. Последняя "формовка" испортила её окончательно: нелепо изломанная, перекрученная, с четырьмя криво сросшимися пальцами - она напоминала скорее рачью клешню, нежели часть человеческого тела, сотворённого по образу и подобию. От локтя до запястья её покрывали язвочки - крохотные рты, канавки с кровяными помоями. Теперь я понял, почему К-ВОТТО отсек мне руку. Сама форма этой взбесившейся плоти оскорбляла возложенную на меня Миссию. С нею я был чудовищем, и стандарт, заложенный в ядро, отрекся бы от меня.

Понял я и другое. Бедные, храбрые Сыновья, мои предшественники! Падая в пропасть, умирая от рук К-ВОТТО, они учили ядро тому, чему оно не могло научиться иначе. Это они предупредили меня, что робот безумен, это они пришли мне на помощь, когда Блок ожил и попытался сожрать меня. Две тысячи триста пятнадцать поражений, две тысячи триста пятнадцать смертей сформировали поверх контуров ядра свою собственную программу — незаметную, направленную только на выживание. Это объясняло то, что у ядра было словно два голоса: один - механический, способный лишь отдавать приказы, другой - почти живой, озабоченный не только Миссией, но и мной самим.

Да, Сыновья заботились обо мне. Мое уродство, воплощенное в отрезанной руке, было платой за опыт, ценой того, что здесь и сейчас, в Блоке Четырнадцать, перед колбой стоял не бездумный носитель клеток, но человек, обладающий разумом и свободой воли, скованный, однако же осознающий свои цепи. Как далеко я отстоял от первого Сына! Он, телесно куда более совершенный, был пустышкой, рабом, не способным даже понять, что он - раб. Однако, как сказала Гадайе К-ВОТТО, любая машина от долгого пользования перестает быть просто машиной. Сын шел, ошибался и погибал, Контрольная комната формировала его заново. Сам "материал" мой, казалось, впитывал страдания: через лишения и тяготы, через боль и смерть во мне зарождалась личность.

С точки зрения ядра это уменьшало мои шансы. Чем неразумнее я оставался, тем проще ему было вливать в меня данные, необходимые для успеха Миссии. Для плоти и жизни, в ней заключенной, все обстояло ровно наоборот.

Я убрал левую руку от колбы, и правая, точно прощаясь, качнулась последний раз в желтоватом рессурине. Она была ужасна, но не больше, чем сумма ошибок, совершенных человеком в отпущенный ему срок. Метаморфоза, наконец, завершилась: я словно повзрослел, страх, ненависть, злость ушли, остались только спокойствие и сдержанная печаль. Я больше не был эгоистом, ищущим лишь себя. То, что начиналось, как рабство, порой приятное, но чаще - нет, ныне я добровольно принимал, как свой долг. Все мои действия, все обретения памяти и ловушки К-ВОТТО явились передо мной в виде мозаики, и каждый ее фрагмент не был ни однозначно верным, ни однозначно ошибочным. Одни мои поступки могли показаться неправильными, однако другие, правильные, вытекали именно из них. Все было связано со всем, и, чтобы добиться от Контрольной комнаты правды, мне следовало сделать то, что осложняло путь в Контрольную комнату - обрести память Кремны и Мальбрана, и просмотреть запись смерти последнего, хранящуюся в мозгу у робота.

Кремна, к счастью, была у меня под рукой. В просторном зале, полном мольбертов, манекенов, истлевших рулонов бумаги; в зале, несмотря на беспорядок, почти стерильном, безупречно официальном; в зале этом, столь же холодном и чопорном, сколь и сама Кремна, я нашел прозрачную папку, рисунки в которой словно пережили само время. Это были портреты распорядителей, вероятно, написанные по снимкам, полученным от К-ВОТТО. Я не мог судить, насколько они совершенны технически - и все же чувствовал их внутреннюю правду.

Здесь был Мальбран - мускулистый, широкоплечий, с бычьей шеей и породистым, зверино-красивым лицом.

Здесь был Миниц - тщедушный лысый человечек, гетерохромия в котором казалась ненужной роскошью, капризом Природы, явившей фантазию там, где и замшелый шаблон пришелся бы кстати.

Здесь был Цимбал, бесстыдно старческий, ибо голый; Цимбал, хозяин робота; Цимбал, равнодушный ко всему; Цимбал, мой первообретенный родитель.

И здесь был обрубок Гадайе, крохотное нежное тельце, лишенное механических рук и ног, комочек доброты, беззащитный и трогательный.

Себя Кремна не рисовала. Собственная форма не имела для нее значения.

Я уже настроился на привычную боль, когда услышал шорох и шаги, царапающие кафель. К-ВОТТО был здесь, он шел в нескольких рядах мольбертов от меня. Вот упал задетый им торс манекена, прошелестел металлом позвоночный хвост. Он мог напасть в любой момент, однако выжидал, растягивая удовольствие. Я понимал, что он прекрасно знает, где я, и в осторожности нет никакого смысла - однако тело мое сковал невольный озноб. Боясь пошевелиться, я застыл с папкой в руках. Сквозь шорох бумаги и мерный стук трехпалых ног до меня доносилось монотонное, неживое и все же явно обиженное бормотание. Не в силах воспроизвести интонацию, К-ВОТТО компенсировал это количеством слов. Еще на поверхности Цимбал любил сидеть под навесом и слушать, как дробно стучат капли воды, падающие с неба. Это называлось "дождь", речь К-ВОТТО походила на дождь - ленивый, сонный, почти бесконечный.

- …каждый раз все дальше глубже больше как уследишь никак а он снова и снова а ты помогай ты никто собираешь приносишь вываливаешь в чан машина работает всегда работает не сломается и ты берешь уносишь режешь и не смей чтобы совсем нельзя а все равно с каждым разом все хуже ты мог бы но нельзя тебе не верят ты никто ты так на вторых ролях а главный он все для него сын сыночек а родители все кончились а ты идешь ну иди сыночек бери трогай все для тебя все разложено уж это я постарался уж мне для тебя ничего не жалко ты иди иди ломайся он все починит все исправит будешь как новенький без руки только да а потом еще придумаем это ведь надежно отдельное тело а дать образцы нельзя ты не справишься твоя программа не предусматривает ты лучше оставайся один ходи броди а как приспичит сразу на выручку все для сыночка а сыночек пусть бьет ему можно сыночек пусть падает пусть ломается ты ведь поможешь плечо подставишь чтоб вас всех почему вы умерли почему можно было не слушать но вы послушали можно было не идти но вы пошли я говорил я видел а вы все равно пошли вы оставили только с сыночком чтобы я а он только чтобы бил а я только помогай а он ничего и почему не я а он не я а он не я а он не я но я придумал я понял я все делаю что вы но и мне надо и я тоже а он а не я…

Так говорил он, пока последняя его ловушка захлопывалась в полном согласии с замыслом. Взяв в руку папку, я разбудил в себе память Кремны, и поток ее не могло сдержать никакое ядро. Ослепший, оглохший, превратившийся в губку, я сидел среди бесчисленных проектов, а мой убийца неспешно приближался ко мне, уверенный в своем превосходстве. Он рассчитал все точно. Он должен был победить.

Однако…

Проектировщик формы, Кремна, казалось, состояла из противоречий. Равнодушие к коллегам сочеталось в ней с фанатичной преданностью делу, чрезвычайный педантизм - с могучим воображением, раболепие перед поверхностью - с желанием любой ценой сохранить свою жизнь. То, о чем остальные предпочитали не думать, стояло перед ее умственным взором ежечасно, ежеминутно. Приказ, спущенный сверху, был предельно ясен: по отдельности или вместе, распорядители обязаны прибыть в Контрольную комнату для консервации. Лишенная иллюзий, Кремна знала: консервация в данном случае означает смерть. Они пережили свою полезность, выработали весь свой ресурс. Избавиться от них было решением рациональным, логичным - и все же что-то в Кремне не могло с этим смириться. Ум ее, не слишком гибкий, однако же мощный, заработал над планом спасения.

Так появился проект "Сын".

Это была отчаянная попытка соблюсти и Букву работы и ее Дух, предать поверхность и в то же время остаться ей верной. Суть "Сына" была проста: после того, как Кремна и трое остальных окажутся "законсервированы", аппаратура мальбрановского Блока отформует из заранее подготовленного материала человеческое тело. Тело это будет создано на основе клеток всех пяти распорядителей, что обеспечит ему доступ в Контрольную комнату. Сразу после формовки новорожденным займется К-ВОТТО: он встроит в мозг Сына ядро, содержащее все необходимые данные для создания квази-личности и работы с Контрольной комнатой. Другой задачей К-ВОТТО будет проверка качества Сына: если формовка окажется несовершенной, медицинский робот произведет все необходимые операции для исправления недостатков. В любом случае, от Сына требовалось только одно - запустить из Контрольной комнаты процедуру воскрешения, отформовать из останков новые тела и внедрить в их головы ядра первого типа, содержащие копии личностей распорядителей. Сперва Кремна хотела обойтись без собственного тела, раздавленного и искалеченного - куда как чище и пристойнее было воспользоваться первоклассным "материалом" Хранилища, жалкие частички которого тестировал в своем Блоке Цимбал. Затем, однако, она поняла, что раз поверхность приняла решение избавиться от распорядителей, доступа к Хранилищу она им больше не даст. Более того, даже на Сына "материала" хватит в обрез: если он вдруг потерпит неудачу, воссоздавать его придется из его же плоти.

Но кто же соберет эти останки, кто сложит их в формовочный чан? Вновь К-ВОТТО, верный К-ВОТТО - механический пес, принесший в пасти оторванную кисть Мальбрана, по-собачьи угодливый и падкий на похвалу. Кремна презирала машину, робот был всего лишь уступкой поверхности, шагом навстречу Цимбалу. Старик не заслуживал этого, впрочем, как и все остальные. Кремна знала: стоит ей попросить что-либо, и со следующей проверкой она получит желаемое. Именно поэтому Кремна не просила ничего и никогда. Поверхность и ее распоряжения сами по себе были наградой. То, что они приходят именно к ней, Кремне, говорило о том, что она облечена доверием, что ее служение - важнее, чем у прочих. То, что она одна знает о существовании остальных распорядителей, свидетельствовало о том, что она поставлена управлять ими. Вот почему известие от Мальбрана стало для нее ударом. Почему о консервации его уведомили первым? Как вышло, что он, подчиненный, оказался на шаг впереди своей начальницы? Когда Мальбран погиб, Кремна почувствовала законное удовлетворение. Процесс утратил ценное орудие, однако субординация была восстановлена. Поверхность всегда умела справиться со смутьянами.

Поверхность, поверхность, поверхность! Как много ее было в памяти Кремны, лучистой, неведомой мне земли - и как ничтожен был этот пятачок в сравнении с остальным внешним миром! Кроме города, где я некогда жил девочкой, девушкой, женщиной, существовали и другие города, полные людей, и совокупность их образовывала великую человеческую историю, череду взлетов и падений, страстей и надежд, ошибок и успехов. Сквозь окно, приоткрытое Кремной, я увидел человечество, к которому принадлежал по праву рождения. Биение жизни поразило меня. Поверхность была велика и обильна, ей стоило служить из одной только памяти о ее существовании. Леса, поля, горы, равнины, океаны, моря и реки, а за ними, за ними - небо, солнце, луна и бесконечное пространство, полное звезд, комет, космической пыли! Наверное, Гадайе была права: трепет перед необъятным заложен в самих наших телах, в веществе, из которого мы сделаны - и квази-личность беспомощна перед этим чувством так же, как и любая другая.

О, как я захотел этот великий, простой и понятный мир снаружи, как я возненавидел загадочный комплекс, пытавшийся поглотить меня! И все же, если верить Кремне, здание это, несмотря на всю свою нелепость, было спасением, надеждой, ключом к будущему. В инструкциях с поверхности, туманных и двусмысленных, одно все же говорилось ясно: на поверхности случилась война, человечество погибло, а "КОМПЛЕКС-КА" остался единственной надеждой на возрождение. Здесь, в потаенных Блоках, росли новые жители Земли, здесь, во тьме Хранилища, дремали, заключенные в ядра, их умы и души. Как сочеталось это с ожившим чудовищем-Блоком, с приказом, обрекающим распорядителей на смерть, мне было не ясно - однако видение это захватило и меня. Я увидел чистое небо, огромную железную дверь в скале и бесконечный поток нагих людей, выходящих к солнцу, теплу, свету. Через призму Цимбала, чей культурный багаж не ограничивался инструкциями по "формовке", это выглядело, как новое Творение, новое заселение рая. Люди шли один за другим, и каждый нес на себе незримую печать "спроектировано Кремной". В этом и заключался предмет ее наивысшей гордости.

Я открыл глаза. К-ВОТТО, мой враг и спаситель, стоял прямо передо мной, и, Боже - как жалко он выглядел! Эти хищные лапы, эта нечеловеческая голова с тремя светящимися линзами - все, что мне, лежащему, в свете потолочной лампы казалось новым, сияющим, таинственным и непобедимым, ныне явилось ржавым, облезлым, разваливающимся на куски.

- Я не облучался, - сказала эта ходячая руина, пережившая две тысячи триста пятнадцать Сыновей; руина, чей голос был не живее металла, из которого исходил. - Я не облучался, это был просто предлог. И ты не понимаешь мои слова, но чувствуешь - уже можно. Ты больше не годишься, мой хороший, тебе пора на переформовку. И брошенная машина сделает все правильно, недостойная машина опять скажет "да". Ей не привыкать, она всегда на подхвате. Верный К-ВОТТО, добрый маленький робот. Ходячая аптечка, курьер, конфидент. Не убийца, нет. Врач. Берет тебя негодного вежливо, деликатно - и относит куда следует. Ни боли, ни крови - благодать. Конечно, если не будешь дергаться. Тогда ручаться не могу. Можешь покалечиться. Можешь не дожить. Все случайно, я ни при чем. Все в соответствии с программой. Формовать, не вредить, наблюдать, содействовать, как завещали. Так что не двигайся, сиди, а я аккуратненько, под ручки, за талию…

С этими словами робот наклонился и верхней парой рук взял меня под мышки, а нижней, дополнительной, ухватил за пояс. Едва он коснулся меня, я ощутил легкие уколы: скальпели, которыми он разделывал меня еще недавно, никуда не делись, их лезвия ждали моего неосторожного движения. Мгновение - и я повис в воздухе, словно тряпичная кукла - так же, как сотни раз до этого. Однако сейчас все было иначе. Если прежние Сыновья сопротивлялись инстинктивно, и ранились, и истекали кровью, барахтаясь в железных тисках - я понимал, что происходит. По какой-то причине К-ВОТТО не мог убить меня, даром, что ему этого очень хотелось. Он мог лишь провоцировать и ждать от меня ошибок.

Но я не собирался больше ошибаться.

Стараясь, чтобы это выглядело случайным движением безмозглого тела, я потянулся к ближайшему манекену и схватил его за руку. Щелчок — и рука отделилась от тела. Вот оно, мое оружие!

Но К-ВОТТО был другого мнения.

- Игрушки? - спросил он. - Что ж, поиграй, маленький, поиграй. До переформовки — совсем чуть-чуть, но ты пощупай, потрогай, тут так много интересного…

Уверенный, что я никуда не денусь, он развернул голову на сто восемьдесят градусов и спиной вперед двинулся между мольбертами, цепко сжимая меня в своих лапах. Тогда-то я и ударил в первый раз. Бить пришлось не сильно, чтобы не напрягать тело, однако даже от такого удара голова робота загудела, и с нее осыпалась краска.

- Что такое? - спросил К-ВОТТО. - Баловство, детская шалость? Плохо, плохо, не делай так, будь примерным мальчиком!

Но я ударил его снова, в то же самое место. А потом — еще раз, еще и еще. От каждого удара голова робота тряслась, и что-то внутри нее бряцало и перекатывалось, словно металлический шарик. Что было всего удивительнее — К-ВОТТО не сопротивлялся! Он не пытался сжать меня сильнее, чтобы скальпели сделали свое дело, не пытался навредить мне как-то еще. Он просто терпел удары и уносил меня прочь из Блока Кремны.

Это случилось в сумраке, на мосту. К-ВОТТО был так стар, так ржав, что левая нижняя рука его не выдержала напряжения и, отломившись, полетела в пропасть. Оставшись без поддержки, я упал на мост, и три сияющих глаза склонились ко мне, чтобы вновь завладеть моим телом.

Я ударил по ним рукой манекена — уже со всей силы, не сдерживаясь — и только теперь робот что-то понял:

- Ты специально, специально! - проговорил он громче, чем обычно, и попятился назад. - Я думал, это программа, это программа кричит «Подожди!», «Что тебе нужно?» - а это все время был ты, ты сам! Ты сознателен, обманщик, обманщик! Но… Что ты хочешь? Бить меня? Зачем? Я же не могу, нельзя, не положено, хватит!

Так говорил он, превращаясь на моих глазах из загонщика в беглеца, из преследователя — в жертву. Я шел против него, держа, как дубину, руку манекена, а К-ВОТТО даже не пробовал напасть, лишь защищался, прикрывая голову. Вся наша битва была совершенно односторонней, бил только я — по рукам, по корпусу, даже по хвосту, что извивался, будто в агонии. Я бил в холодной ярости — мною двигали две тысячи триста пятнадцать предшественников, которых уничтожаемое мною существо своей жестокой игрой довело до гибели.

Одну за другой я сломал К-ВОТТО оставшиеся три руки, сломал, как трухлявые ветки, ибо металл их так ослаб, что в сравнении с ним прочным казался даже мягкий пластик манекена. Лишившись рук, робот упал на колени, и три огонька в его окулярах расширились, словно от ужаса.

- Не надо, не надо, - забормотал он, когда я взял его за голову и поволок по мосту к последнему, решающему Блоку. - Я ведь просто хотел сам, сам помочь, сам все сделать! Чтобы вы меня полюбили, чтобы вы мне доверили! А вы все равно решили: пусть он, он лучше справится. А я что же? Почему, почему вы меня оставили?

Так причитал он, пока я тащил его во мраке. Должно быть, вокодер повредился от удара, ибо голос К-ВОТТО, прежде монотонный, ныне менялся после каждого слова, то поднимаясь до какого-то предсмертного свиста, то опускаясь в гулкий замогильный бас. Наконец, после особенно сильного рывка, робот издал длинную трель, что-то в нем хрустнуло, и я почувствовал, как ноша моя уменьшилась. Бросив тело К-ВОТТО на мосту, с собой я уносил лишь его голову, полную неразгаданного прошлого.

Хотя столкновение наше было неизбежно, и память мертвых Сыновей звала к мести, меня не оставляла мысль, будто я вновь совершил ошибку. Конечно, робот был врагом - но и разумным существом тоже.

Теперь же я остался один, совсем один.

Чем ближе становился Блок Мальбрана, тем сильнее зудел затылок. Ядро словно пульсировало: иди! сделай! вперед! И все же именно сейчас, когда я был почти у цели, мне меньше всего хотелось торопиться. В единственной руке я держал железную голову, и голова эта задолжала мне ответы. Что превратило врача, помощника, послушное орудие - в убийцу? Почему, желая навредить мне, робот в то же время продолжал помогать?

Повернув дверную ручку мальбрановского Блока, я очутился в подлинном царстве технологии. Стены здесь были испещрены панелями со множеством кнопок и переключателей, под прозрачным полом тянулись, словно вены, толстые разноцветные провода. Расположившись под огромным табло, на котором одни показатели ежесекундно сменялись другими, я сорвал с головы К-ВОТТО проржавевшую крышку и запустил пальцы в его рассыпающийся мозг. Печатные платы, кристаллы, катушки, запаянные капсулы с серым порошком - что за хаос царил в этом вместилище мысли! Разобраться в нем обязано было помочь ядро, и с некоторым удивлением я заметил, что оно не спешит мне на выручку. Вместо четких инструкций и выверенных схем перед моим умственным взором предстали картины из памяти распорядителей, я вспомнил запонку Цимбала, последний завтрак Гадайе, потерянный карандаш Кремны и спроектированный ею глаз в окружении черных, как смоль, ресниц. Без сомнения, то было следствием RЕМ-процессов, что я пережил: через нагромождения воспоминаний нужные мне сведения просачивались с трудом, как вода сквозь глину. На мгновение мне даже показалось, что между моим разумом и ядром воздвиглась стена. Спина моя похолодела: теперь, когда К-ВОТТО мертв, и некому больше отформовать меня заново, остаться без знаний ядра значило потерпеть неудачу, крах окончательный и бесповоротный. Только оно могло сказать мне, какие кнопки нажать в Контрольной комнате, только оно знало рецепт пробуждения, единственную схему формовки и имплантации ядер первого типа.

- Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, - взмолился я шепотом, и несколько минут спустя мой некогда полновластный хозяин, мой не единожды преданный проводник все же смилостивился и снизошел до меня. Сквозь мутное стекло распорядителей пробился чуть заметный ручеек данных, и сумбур в голове К-ВОТТО медленно, но верно начал обретать форму. Между крошевом, переплетением, наростами и месивом его мозга протянулись незримые связи, которые мне под силу было прочесть и интерпретировать. Вот я вдавил пластинку на подернутом патиной черном кубе, и из крохотного отверстия в нем выполз пыльный экранчик, усеянный строчками кода. Это была сердцевина К-ВОТТО, его мысли и чувства, сама машинная душа, воплощенная в программе.

И, Боже - как она была исковеркана, как далеко отстояла от изначального образа, показанного мне ядром! Словно раковыми опухолями, лаконичный, простой и изящный код К-ВОТТО оброс уточнениями, поправками, переключателями и индексами, превратившими некогда доброжелательного робота в хитрое и злокозненное существо. Но как же так вышло? Прокручивая перед глазами код, следя за его строчками пальцем, я читал историю своего преследователя, печальный и жалкий рассказ обманутых чувств.

Робот-врач, робот-помощник, робот-друг, изначально К-ВОТТО создавался для служения, честного и бескорыстного, и страсть к этому служению была главной частью его железной натуры. Не нуждаясь в дополнительном питании, в особом уходе, способный ремонтировать себя, если придется - от людей, своих господ, он желал лишь доверия, благодарности и дружеских слов. Чтобы чувствовать себя нужным, полезным, робот готов был делать любую работу - курсировать между Блоками, ассистировать Мальбрану и Миницу, терпеть капризы и понукания Кремны. Немного же он дождался от них любви! Одна лишь Гадайе - даже не бывший его хозяин, не Цимбал! - принимала его, как равного, не отделяя живое от неживого. И все же решающий голос принадлежал не ей: когда поверхность объявила распорядителям о грядущей консервации, все, что смогла Гадайе - выхлопотать для К-ВОТТО акушерский передник, второстепенную, а вовсе не главную роль. О, как хотел робот помочь по-настоящему, как жаждал подлинного служения, после которого его оценят, полюбят, сочтут за своего!

И разве он был недостоин этого? Разве не спроектировали его надежным, прочным, неспособным испортиться? Кто, как не К-ВОТТО, годился для того, чтобы войти в Контрольную комнату и запустить процесс восстановления? Но распорядители решили иначе и предпочли безотказной и верной машине слабое человеческое существо, созданное на основе их плоти. Это была ошибка, и удар по самой сущности робота. Цельная его натура раскололась, он уже не мог сказать, что понимает своих хозяев и верит им так, как прежде. Одна его часть, программная, все еще действовала безукоризненно, другая, эмоциональная, затаила обиду. Он все делал, как надо, но его бросили, им пренебрегли! Мало того: как будто одной доброй воли недостаточно, в программу его внесли дополнительные модификации, силой принуждающие помогать Сыну!

Клетку, хлыст и удила - вот все, что К-ВОТТО получил за свою службу. Но даже это не заставило его ненавидеть распорядителей. Да, они ошиблись, и робот желал лишь указать им на эту ошибку, показать наглядно и неоспоримо, что Сын не годится на роль спасителя. То, что доказательство это напрямую вредило миссии Сына и затрудняло возрождение распорядителей, К-ВОТТО не волновало, ведь стоило этим четырем упрямцам признать свою неправоту, как он сразу бы постарался и во мгновение ока сделал все, как надо. Им нужно было только попросить прощения, вот и все, и мешала этому лишь одна ничтожная малость: все они уже умерли.

Продолжение>