Мужики отрывают в номере отеля старую горничную
👉🏻👉🏻👉🏻 ВСЯ ИНФОРМАЦИЯ ДОСТУПНА ЗДЕСЬ ЖМИТЕ 👈🏻👈🏻👈🏻
Мужики отрывают в номере отеля старую горничную
Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Ваш неизвестный доброжелатель
Энкогнето
Твой почтительный отец
Валерьян Арсеньев
Анна Фериакис, урожденная Копыто,
вдова капитана 2-го ранга. Ялта. Собственный дом
Moscow. Yunker & C-ie Banker
1888. Septembre 19(7)
Если произведение является переводом, или иным производным произведением , или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.
Амфитеатров А. В. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 6. Концы и начала. Хроника 1880—1910 годов. Восьмидесятники: Роман. Книга вторая. Крах души. Литературные портреты. Памфлеты
М: НПК «Интелвак», ГНПК «Вакуум машприбор», 2002.
Когда в Венеции идет дождь, то более противного города нет на свете. Евлалия Александровна Брагина даже ставень не позволила открыть в спальне, так не хотелось ей разочаровываться в прекрасном итальянском небе, — увы! уже третий день сером, как мокрый кот, и с неугомонною булькотнею капающем в каналы мелкими, ситными дождями Трещали дрова в камине, по цветным сводам комнаты плясали огненные отблески, придавая им грозный и таинственный, будто адский, колорит Брагины остановились во второстепенном отеле «San Marco», занимающем уголок старинных присутственных мест венецианской республики и до известной степени сохранившем их древнюю оригинальность, неожиданные, неправильные формы комнат, — то узких, то квадратных, то треугольных, то в несколько углов, — высокие странные окна, извилистые путаные коридоры, да, кстати, и запах в них чуть ли еще не эпохи «Cinquecento» {«Чинквеченто» (ит.). }. Георгий Николаевич с утра исчез, увлеченный соседом по отелю, знаменитым русским романистом и путешественником, встретить которого в Венеции — для русского столь же обязательно, как видеть крылатого льва и св. Теодора с крокодилом на колоннах Пьяцетты. Пошли осматривать какую-то церковь на краю города, замечательную тем, что ее никто никогда не осматривает, — и такое счастье везет ей тоже едва ли не с эпохи «Cinquecento». Это была всего еще третья или четвертая «разлука» молодых. Но, к удивлению своему, втайне Евлалия уже не чувствовала себя ни немножко обиженною, когда муж ушел от нее с чужим человеком, ни обеспокоенною, как была обижена и беспокоилась она в первые две отлучки, — в Вене и Вероне, — слишком гордая, однако, тогда, чтобы показать Георгию Николаевичу и свою обиду, и свое беспокойство. Теперь она была почти довольна, что остается одна и достаточно надолго, чтобы хорошо и внимательно подумать о себе. Только что начался второй месяц ее замужества, и вот — тридцать дней прошло в вихре поезда, наслаждений, удовольствий, новых мест, красивых зрелищ, новых людей и впечатлений, влюбленных взглядов, любовных слов, восторгов страсти, — без мыслей о себе, без воспоминаний о том, как живут другие люди. Почты получались и едва просматривались — не до них! Телеграммы и письма отправлялись спешные, формальные, наскоро, — те письма и телеграммы, от которых глупые родители приходят в отчаяние, что дети их разлюбили и забыли, а умные, помня, что сами были молоды и любили, усмехаются: не до нас! Почта, которую теперь принес Евлалии комиссионер, была первая, что молодая женщина приняла с истинным удовольствием и прочитала внимательно. Были письма от матери, от сестры Ольги, от Любочки Кристальцевой и толстое письмо незнакомой руки, — судя по штемпелям, порядочно-таки погулявшее по Европе, прежде чем попасть в руки Брагиной. Это письмо Евлалия Александровна с недоумением осмотрела, нашла, что оно пахнет какими-то странными, будто индийскими, духами, и отложила в сторону — «на после». Сперва тянули к себе письма своих. Писали пустяки. Мать шутила над краткостью ответов Евлалии:
«Вижу что время тебе жаловаться на Жоржа, а ему бояться сердитой тещи для вас еще не наступило».
«Боже мой! — восклицала Ольга, — уже целый месяц прошел после твоей свадьбы… Неужели вы все еще целуетесь и ни разу не поссорились?»
Евлалия засмеялась, положила письма в сумочку и задумалась. Не ссорились? О нет, конечно, нет: за что? А маленькая вспышка была, — и не то даже чтобы вспышка, а жгучая острая искорка уже сверкнула было однажды в сердце Евлалии против молодого мужа, — и случилось это всего на третий день после свадьбы… Так дело было. Подъезжали они к Варшаве. Евлалию укачало ходом поезда, и она уснула в купе. Проснулась — Георгия Николаевича нет. Выглянула в коридор: стоит и читает какую-то бумажку. Окликнула, — он вздрогнул, как испуганный, поспешно сунул, что читал, в карман и оглянулся на жену странными глазами, совсем неласковыми, с подозрением, страхом и гневом в глубине…
Но Жорж уже пришел в себя, стал веселый, нежный, милый. А Евлалия наблюдала за ним исподтишка и чувствовала, что он думает о чем-то постороннем и продолжает быть очень не в духе.
— Когда? — удивился Брагин, высоко поднимая по белому лбу свои тонкие, красиво нарисованные брови.
— А когда я позвала тебя из коридора?
— Ах это!.. — и улыбнулся, и нахмурился он, глядя в окно на скучный, вялый, плоский пейзаж тираспольской дороги. — От скуки, что ты спишь, просматривал газетные вырезки в своем бумажнике… знаешь, я ведь говорил тебе: у меня есть привычка — когда я вижу в газете факт, годный для темы или просто как бытовая иллюстрация, я сейчас же — чик его ножницами и в бумажник…
— А отчего же ты стал такой грустный? — спросила она, взяв его руку и приложив к своей щеке.
Он все продолжал глядеть в окно и отвечал голосом глухим и разбитым:
— Да уж очень острый факт подвернулся… какое хочешь веселье отравит…
Она с отуманенными глазами протянула руку:
Он взглянул опять, как будто с испугом, и сейчас же отвел глаза.
— Если ты огорчен, пусть и мне будет грустно.
Он схватил ее пушистую голову в обе руки и целовал долго-долго… Но когда выпустил на свободу, молодая женщина все-таки протянула к нему свои пальчики и повторила:
Тогда у него сделалось довольное лицо. Он вынул бумажник, порылся в нем и вытянул длинный газетный лоскут. Евлалия прочитала про себя темную и горькую историю о девушке, загубленной обманом и насилием, о ее позоре, голоде, конечном падении… ребенок… самоубийство…
— Действительно ужасно! — содрогаясь, сказала она, когда возвращала лоскут мужу.
Тот спрятал лоскут с таким выражением лица, будто ему неожиданно полегчало от острого припадка астмы.
— На меня подобные истории всегда страшно тяжело действуют, — сказал он.
— Еще бы! — отозвалась Евлалия, прижимаясь к нему, с гордою радостью за его впечатлительную отзывчивость.
— Еще бы! еще бы! — повторяла она, растроганная, и взяла руку, лежавшую на ее талии, и подняла, и поцеловала.
И он знал, за что она целует руку, и позволил поцеловать.
А вечером в Варшаве, ночуя в Саксонской гостинице, Евлалия схватилась искать тех газет, что преподнес молодым на дорогу Антон Арсеньев. До сих пор ни муж, ни жена не заглянули в них, но туг, на сон грядущий, возник спор: когда приходит в Москву курьерский поезд из Варшавы, и, следовательно, когда «наши» получат брошенные в почтовый вагон письма. Георгий Николаевич предлагал позвать кельнера.
— Вот! Я уже почти раздета… И поздно: стоит ли беспокоить людей, когда можно найти в «Передовых известиях»?
Евлалия быстро, — прежде чем Георгий Николаевич успел возразить, — взяла Антонову пачку и распустила розовую ленту, которою Арсеньев перевязал свой странный дар.
— Э! да ты уже рылся тут без меня, голубчик? — весело заговорила она, — газеты развернуты и помяты…
Брагин из глубины комнаты отвечал непринужденно:
— Да, под Варшавою, покуда ты спала в купе. Из двух номеров даже вырезки сделал.
— Вижу, вижу… Поезд приходит в десять часов сорок минут утра по петербургскому времени, значит, в десять минут одиннадцатого по московскому… А что ты взял из «Допотопных ведомостей»? Разве там встречается что-нибудь дельное?
— Курьез какой-то… уж и не помню… Однако, madame Braguine, это непозволительно! Нашла о чем спрашивать! Мы в первый раз вдвоем «у себя», а она роется в газетах… Ты маленький синий чулок! Я тебя накажу…
И, когда он подошел ближе, стало не до газет и расспросов.
Потом… Да что же потом? Собственно говоря, пустяки, мелочи… Купили в магазине на Краковском предместье перчатки для Евлалии. Дома она еще раз тщательно завернула сверток в первые попавшие под руку газеты. В Вене, разбирая чемодан, она заметила на этой обертке — в содержании номера «Допотопных ведомостей» — объявленную статью: «Похвальная перемена». По поводу повести Г. Н. Брагина «Степан Калька», — Боярина Орши. Заинтересовалась прочитать: ан, статьи нет, вырезана, и это тот самый номер, о котором она спрашивала мужа в Варшаве.
В «Передовых известиях» завернуты ботинки, и тоже — прореха длинной вырезки… Не отрываясь от чемодана, Ев-лалия окликнула Георгия Николаевича:
— Что же ты не показал мне, что пишут о тебе «Допотопные ведомости»?
Она услыхала, что муж быстро и резко встал с качалки, на которой нежился.
Брагин схватил бумагу, скомкал и сердито швырнул под стол, проклиная свою беспечность и неосторожность. А Евлалия вдруг стала смотреть на него серьезно-серьезно.
— Пожалуйста, покажи мне, что о тебе пишут?
— Откуда же я возьму? — неловко улыбнулся он. — Ты видишь: я вырезал эту статью.
Брагин почти гневно замотал головою.
— Да, но эту я уничтожил. Я затем и вырезал статью, чтобы она не попалась тебе на глаза.
— Невозможная! Неприличная! — говорил Брагин, кусая губы, красный-красный.
Евлалия смотрела на него с маленькою складкою между бровями. Что-то в муже было ей сейчас очень неприятно, — но что, — она сама не знала…
— Пожалуйста, Жорж, — сказала она наконец с тою мягкою решительностью, которая была ей так свойственна и так в ней очаровательна, — пожалуйста, давай условимся, что вперед мы не будем так… Я не девочка, знаю тебе цену, и никакие «Допотопные ведомости» не разубедят меня в твоем таланте и достоинстве. Что узнаешь про себя ты, могу знать и я: мы давали друг другу слово быть вместе и в горе, и в радости…
— Ах да ведь пустяки же, Лаля! — возразил он, глядя мимо нее.
— Пустяки? пустяки? — отвечала она с легким упреком. — Однако из-за этих пустяков тебе пришлось сказать мне неправду… Разве это хорошо? Совсем не пустяки, чтобы между нами с первых же дней брака завелась неискренность и ложь.
— Ну не всякое лыко в строку! — смущенно засмеялся он, пытаясь обнять ее, но она отстранилась, хотя тоже улыбалась.
— Нет, всякое, всякое!.. Это ненавистно мне — ложь! У нас в доме никогда не лгали… мама, Алиса Ивановна… один Володька подвирал по временам, да и то больше фантазируя: замки воздушные сочинял, а не так, чтобы о житейском, в своем быту… Ложь близкого человека вызывает во мне нравственную тошноту. И чем она мелче и бесцельнее, тем, конечно, хуже. Что же делать? я не могу иначе. Я тебе заранее говорю: ты будешь всегда знать обо мне, что захочешь, — позволь же и мне всегда знать все о тебе…
— Ого? — смеялся он. — А если нельзя сказать?
— Такого, чего нельзя друг другу сказать, между мужем и женою не должно быть вовсе.
— Нет, я-то не деспот, а вот кто выговаривает себе для жизни привилегию маленьких лжей, тот уже сеет зернышко будущего супружеского деспотизма. Начнется с маленьких лжей, кончится большою и всеобщею: громадным отчуждением, как у всех супругов.
— Ну почти у всех… Ты прислушайся. Никто ни в каких других житейских отношениях не говорит другому человеку «не твое дело» чаще, чем мужья женам.
— Да, но нам, женам, и отвечать так не о чем: у нас почти никакого своего — «не твоего» — дела нет… по крайней мере, вас, мужчин, настолько интересующего, чтобы спрашивали…
Георгий Николаевич смотрел на жену глазами, в которых светилось глубокое хорошее чувство, готовое сказаться сильным порывом искренности. Но он мялся, кусал губы…
— Уж если говорить всю правду, — признался он, опуская глаза на узоры ковра и румяный, как маленький ребенок, — то надо каяться до конца: я, Лаля, и сейчас тебе все налгал… Бранить меня действительно бранят, — только не в «Допотопных ведомостях», но в «Передовых известиях», а «Допотопные» -то восхваляют, и это мне горше первого… Я именно эти вырезки и читал потихоньку, когда ты поймала меня в вагоне…
— Поймала? Хорошее словечко для взрослого мужчины! А, впрочем, поделом: не прячься от жены с такими пустяками, как мальчишка!
— И я…-- продолжал Брагин, сумрачный и унылый, — оказываюсь виноват пред тобою кое в чем похуже лжи… Когда ты спросила у меня вырезку, я тебе вместо настоящей другую подсунул… Это уже маленьким подлогом называется.
— Ну вот видишь, Георгий! вот видишь!.. Разве же это хорошо? Разве можно? И какая цель? зачем? зачем?
— Уж очень стыдно стало, что меня и так гнусно ругают, и так подло хвалят… Боялся, что ты прочтешь — и станешь дурно думать обо мне…
— Нет, знаешь ли, ты просто невероятный человек! Да неужели же я вышла бы за тебя замуж, если бы мое мнение о тебе могло пошатнуться под впечатлением каких-то случайных, Бог знает чьих, статей?
— Я и не говорю, что навсегда станешь дурно думать, но — на минутку… Ах, Лаличка, когда кого любишь, то ужасно неприятно подозревать, что этот человек хоть на минутку принижает тебя в мыслях своих. Ну вот, чтобы этого не испытывать…
— Чтобы не испытывать воображаемого принижения на минутку, ты поспешил сделать то, что действительно может принизить человека в глазах любимой женщины — и надолго: солгал и наплутовал… Что же, тебе теперь легче?
— Да кто же знал, что оно выплывет наружу? Рассеянность проклятая! Я в Варшаве думал, что все концы в воду, а тут эти перчатки и ботинки… чтоб им сегодня же лопнуть!
Евлалия глядела на мужа во все глаза, пораженная и детским тоном его, и капризным лицом, и наивными словами.
— Фу! какой же ты, однако… гимназист! — вырвалось у нее неожиданным, искренним звуком, рассмешившим и ее самое, и Георгия Николаевича.
В смехе и разошлась первая семейная тучка… Но осадок от нее как будто остался, и теперь, сидя одна в номере гостиницы, Евлалия ловила себя на мысли, уже не однажды случавшейся в ее молодую голову: «Георгию двадцать восемь лет, он талантливый, знаменитый, умный, образованный, а — оказывается, как будто не взрослый… В нем тогда что-то ребяческое было: как ребенок нашалил и налгал, как ребенок, был уличен и сознался, как ребенок, получил нотацию — и, как у ребенка, вся вина сейчас же с плеч долой, точно с гуся вода, и памяти о ней не осталось…»
А наказать Евлалия все-таки наказала мужа, — когда же дети у хороших гувернанток шалят безнаказанно? — и наказала тем, что тогда же в Вене заставила-таки его показать обе статьи — и ту, которою возвеличивал Брагина Боярин Орша, и ту, которою уничтожал его Лайон. Георгий Николаевич corpus delicti {Состав преступления (лат.). } жене выдал, но зрелище, как она будет читать его позор, оказалось выше его сил. Он оставил жену в номере и ушел вниз, в пивной зал отеля, где и сидел, нервный, как перепуганный заяц, за кружкою пива и номером «Fliegende Blatter» {«Летучие листки» (нем.). }, покуда Евлалия не прислала за ним.
— Послушай, — встретила она мужа, с негодованием, бросая вырезки на туалетный столик. — Что хочешь, — я готова пари держать: это писал один и тот же автор!
— Ты думаешь? — обрадовался он. — Представь себе, что и мне приходила в голову та же мысль… Чувствуются некоторые общие приемы, даже выражения… Но это немыслимо: «Передовые известия» и «Допотопные ведомости» несовместимы… А уж как было бы хорошо!
— Да потому уже, что — я должен тебе сознаться: в обеих статьях многое задело меня за живое, и если бы оно было справедливо и написано искренними авторами, то мне были бы очень неприятны эти указания… Но если они исходят от господина, способного писать единовременно в двух направлениях, то, разумеется, всем его словам — грош цена. Это — уже не критика, но просто враждебная выходка чьей-то подлой зависти, нарочный пасквиль…
— Ты, конечно, совершенно прав, — согласилась Евлалия. — Но писал это человек острого чутья и, несомненно, умный. Со мною было то же, что с тобою: многие замечания резали меня как ножом, потому что казались очень справедливыми… Оттого и такая страшная вышла статья «Передовых известий»: он все твои недостатки не преувеличил ведь, но только уж слишком подробно подметил, изучил и на первый план выставил, а достоинства замолчал… А в «Допотопных ведомостях» недостатки в достоинства возвел, — и вот, когда сопоставить две статьи рядом, то ирония получается убийственная…
— Уж и убийственная! — немножко обиделся Георгий Николаевич. — Брагина не так-то легко убить, Лаля: проживем еще!
— Ну да, еще бы! конечно! Кто же от Лайонов погибал? Я немножко сильно выразилась, но во всяком случае статьи эти — большая неприятность… Я понимаю, что они отравили тебе поездку, и почти готова извинить тебе, что ты не хотел мне их показать.
— Да. Но…-- она погрозила ему пальцем, — но лгать и подсовывать жене другую вырезку все-таки не следовало! Ты вспомни, что я за вырезку эту, которую ты мне дал, — что я тебе сделала?
Георгий Николаевич не помнил с совершенною искренностью. Евлалия смотрела на него серьезно и говорила с важною медленностью:
— Я тебе руку поцеловала, — вот что! Не как мужу, но за то, что ты такой хороший, что так волнует тебя человеческое зло и ты следишь за ним и ищешь его, чтобы сражаться с ним всюду, где и когда ни встретишь. А ты в этот самый момент, когда так рванулось к тебе мое сердце, взял да и обманул меня! За что же пропал мой хороший поцелуй? Впустую! впустую! Такое теплое, ясное чувство споткнулось на встречную, пошлую, ненужную ложь… Некрасиво, Жоржик!.. И как тебе самому-то не было совестно, когда я целовала твою руку?
— Положим, что было ужасно совестно! — буркнул Брагин.
— И все-таки позволил поцеловать? Ах, Жоржик!
— Лаличка! Но посуди сама: как же я мог открыться, когда уже наврал? Ну что бы я тебе сказал?
— Как — «что»? Ты должен был прямо сказать: «Лаля, обо мне напечатаны гадости! Не читай!»
Георгий Николаевич вздохнул жалобно:
— Да! Ты думаешь, это легко писателю признаться, что про него напечатаны гадости?
Он рассмешил и обезоружил Евлалию. Она положила руки ему на плечи и сказала, нежно и твердо глядя в глаза:
— А кое-что из «гадостей» надо нам с тобою все-таки принять к сведению… Человек-то писал талантливый и понимающий. Умный враг, говорят, учит лучше глупого друга.
— Д-д-да, конечно…-- угрюмо протянул, глядя исподлобья, Георгий Николаевич.
— Он подлый и злобный, он негодование уже одним тоном своим возбуждает, но во многом он тебя злою правдою бьет… Оттого-то и оскорбительно, что — правдою!
Евлалия слышала в голосе мужа обидчивые ноты, но выдержала характер — ответить ему твердым, ясным взглядом, — и сказала:
— Нахожу… Да и ты — не будь мелочен, одолей досаду: и ты найдешь… И в том, что этот Лайон справедливо сказал, мы с тобою не заставим упрекать себя еще раз? не правда ли?
— Конечно…-- протянул Брагин. — Ты же знаешь, как я благодарен за каждое дельное замечание. Но этот господин так зол, так меня ненавидит… Знаешь ли, я ломаю голову, чтобы придумать, кто бы мог быть, и решительно никого из моих обычных уязвителей не в состоянии представить себе на его месте… Все такие неповоротливые умы, шаблонные идиоты… И, притом, если, как ты думаешь, Лайон и Боярин Орша — одно лицо… ну кто же у нас есть такой ловкий пародист? кто способен так умело и бессовестно фехтовать мыслью и словом с одинаковою удачею на два фронта?
— Одного такого человека я знаю, и это было бы очень похоже на него… только он не литератор и даже связей никаких в журналистике не имеет, кажется… Я об Антоне Арсеньеве говорю… Это совсем в его характере.
Георгий Николаевич отрицательно затряс головою.
— Нет, где же! Нет! — заговорил он, улыбнувшись свысока. — Нет, куда же? Антон — он, конечно, не глупая голова, и ум у него настроен, действительно, этак двусмысленно… злобно… плутовато… и парадоксально… Но — тут большой опыт виден, рука, набитая дьявольски, каждое слово шипит и яд льет… Нет! дилетант и дебютант так не могут! Это — др
Порно: Блондинка в красном платье занялась дикой анальной еблей с парнем
Азиатка с волосатой мандой удовлетворяет толпу парней
Развратная парочка устраивает грязные анальные шалости на камеру