«Музей невинности» Орхана Памука или философия времени для бедных.

Сколько бы культура не пиарила Пруста ссылками, оммажами, философскими трактатами и Познером, «В поисках утраченного времени» по прежнему остается занудным и сложно устроенным изложением модернистского взгляда на время и опыт. А миф о колоссальных размерах этого магнум опуса выкручивает диммер элитарности на максимум – по итогам, вместо чтения, люди занимаются его использованием для выбивания ачивки «крайне образован». Чувствуя сложнодоступность своего товара литература, словно Алиэкспресс, предлагает нам аналоги попроще, менее дорогие с точки зрения времени и, зачастую, куда более броские. Одним из таких оказался Орхан Памук, в частности его «Музей невинности». Этот текст, как сеть «Токио-сити», предлагает удовлетворить потребность посетителей широкого спектра: здесь вам и турецкая «клюква», и ностальгия по 70-м, и целомудренная эротичность сексуальных сцен, и сюжетные повороты с «пощипыванием души», а главное тонны доступных размышлений и рефлексий о времени и памяти. И это не есть плохо (хотя иногда просто невыносимо) – в этом стоит покопаться, особенно если задаться целью выжать из «Музея невинности» больше, чем он предполагается на первый взгляд. 

В первых главах нам рассказывается история, достойная второсортных мелодрам и Ремарка: молодой человек Кемаль, имея практически идеальную юную невесту Сибель, изменяет ей с еще более юной знакомой детства Фюсун (дальней родственницей, но для избежания смущения читателя, герой убеждает нас, что родства по крови у них нет). Эта часть повествования сопровождается описанием жизни стамбульской богемы и ее нравов, зарисовкой всех нужных в дальнейшем персонажей и ремарками о отношении к сексу до свадьбы в недавно ставшей светской Турции. А, ну и конечно вбрасываются с лицом Софокла гротескные символы (аварии, жертвоприношение в курбан-байран, многозначительные фразы), подсказывающие дальнейшие повороты сюжета. Заканчивается эта часть разорванной помолвкой, исчезновением любовницы, с которым Кемаль осознает свою безумную к ней «любовь». Читая этот бесконечный и бесконечно скучный «пролог», едва ли вы найдёте причину прочесть оставшиеся 4/5 книги, но «Музей невинности» редкий случай, когда начало романа создано будто для отпугивания. Ведь после него начинается основная часть, состоящая из 9 (!) лет преследования найденной Фюсун. Нам описывается как по 4-5 раз в неделю главный герой приходит домой в семью уже женившейся Фюсун, лишь бы взглянуть на возлюбленную, а если повезет и дотронуться. Как он вечерами сидит с мужем, ее родителями, смотрит телевизор и ворует вещи, а чаще мусор, напоминающие об этих вечерах с Фюсун. 

Чем примечателен этот сегмент? В первой части Памук с прилежностью клише вырисовывал, что богатые тоже рефлексируют над собственными повадками, (конечно в рамках отвешенной меры), ну наподобие: «я, выражаясь излюбленными фразами глянцевых журналов, поинтересовался, как она проводит свое свободное время». Невеста, достаток и эмансипирующиеся от религии нравы не достаточны, чтобы Кемаль чувствовал себя счастливым. Постепенно главный герой, пусть и не впадает в кризис уровня Левина, но утопает в глубоких моральных сомнениях, поддержанных полупозицией между желанием быть «как европеец» и исламским фундаментолизмом. Этого достаточно, чтобы персонаж обрел субъектность, не прорываясь за пределы «обывателя», а значит не мог быть оправдан. 

Обрисовав такого Кемаля, Памук с размаху бросает его в катастрофу. Признавшись в измене, герой деструктивно игнорирует попытки невесты спасти отношения, потом им овладевает депрессия, скатывающаяся в навязчивый поиск Фюсун в каждой прохожей. А когда все же искомая находится, она оказывается для него потерянной (замужней). Вообще, вся часть о бытовании в доме Фюсун – это стадии переживания потери, с тем лишь фактом, что вместо принятия Памук возвращает герою потерянное (чтобы потом добить). Но об этом не так интересно – а вот куда примечательнее как выстраивается бинарная система время-отношения. 

Автор не единожды намекает, что превращение любовницы, лишенной Кемалем девственности, в недостижимый объект для Турции 70-х является парадоксом – слишком крепок еще патриархальный консерватизм ислама. Но еще более революционным в ситуации является то, насколько умело, кажется, Фюсун контролирует происходящее. Чувствуя, что отвергаемый Кемаль близок к апатии, она подает ему мизерный знак, наполняющий надеждой; чувствуя, что Кемаль слишком уверен в своих попытках сближения, она осаждает его одной лишь интонацией. Находясь в этом контроле, маниакальное обожествление нашим героем Фюсун только возрастает. Девушка вообще является первертомагнитом – еще в ее несовершеннолетии, приходящие к отцу друзья находили повод усадить незаконные бедра на колени. Да и главный герой, как и предыдущий богатый ухажер или жюри конкурса красоты, начали испытывать сексуальную дрожь к Фюсун, до того как это стало законным. Позже обожествлением ее тела занимаются и продюсеры, обещающие ей карьеру в кино, журналисты и, даже, 11-ти летние сорванцы на районе. Ставшее за последние лет 10 родным, понятие объективизация подходит к происходящему с героиней, словно словарный синоним. 

Но Кемаль в объективизации доходит уже до онтологических измерений: он буквально дожевывает прилепленную Фюсун к стулу жвачку, может отличить настроение идола по ритму дыхания, по тому, как часто она проводит рукой по волосам и по частоте походов в туалет. Очередной раз возбудившись от наблюдения за тем, как Фусюн держит и вдыхает сигарету, Кемаль не гнушается взять на память окурок (которых он под конец собирает тысячи). Автор хорошо показывает эту инъекцию Кемаля на следующем примере: на телевизоре в доме, где проводит теплые вечера герой с Фюсун и ее семьей, стоит фарфоровая собачка; день ото дня гул, призывающий взять в коллекцию собачку усиливается; герой не выдерживает и ворует, принося на следующий день новую; через несколько недель все повторяется. Этот пример хорош тем, что здесь нам демонстрируется сакральность пространства вокруг Фюсун – герой делает тоже самое, что делает паства, принося яйца на освящение в церковь. 

Но как же такой кондовый фетишизм связан со временем, о котором я уже несколько раз заикался? Когда-то, за очередным фондю, Жиль Делез, рассуждая про кино, решил наследовать Бергсону и начал рассуждать о времени, не как способе познания, а скорее как о способе бытия. Его не интересовало то время, которое с таким удовольствием откладывает по оси абсцисс точная наука – его интересовало то время которое дано нам на уровне (уж извините) перцепции (не сконструированное в разуме, а схваченное из мгновения). У этого времени нет прошлого (оно лишь проекция памяти на «сейчас»), нет будущего (это прогноз «сейчас» на будущее на базе моделей прошлого) – оно есть мгновение, в котором мы даже не можем отличить действия и вещи. В это мгновение мы и собачка в руке, и табак в ноздрях, и теплота руки – мы, эти вещи и момент образуют одно субстанциальное «событие». 

По крайней мере в таком делезовском стиле воспринимает мир одержимость Кемаля. Он собирает коллекцию мусора, которая, как и любая коллекция, никогда не может быть законченной. Чья ценность ускользает от взглядов со стороны. Однако накопления, позволяющее Кемалю переодически приходить в свою квартиру и переживать вместе с вещами мгновения Фюсун, оказываются недостаточным. Он знает, что родное ему раньше общество смотрит теперь на героя как на безумца, потратившего почти 9 лет своей жизни на собирательство чужой жизни. Он знает и ищет способа оправдаться. «Если бы они знали ее как я, они бы поняли» - именно этот тезис приводит его к «гениальному» решению. Создать пространство, наполненное мгновениями жизни Фюсун, сделать эти мгновения ритуалом, доступным для каждого – оправдаться (да и оправдать Фюсун, ведь многим, вполне обоснованно, казалось, что она бессердечно мучает Кемаля). Так создается музей невинности, музей ревности, очарованности, сладостной боли/вечного счастья/потаенной радости… (эти названия он применяет в зависимости от переживаемого события Фюсун). Насколько экспозиция музея, состоящая из мгновений, создает неупорядоченную область события, лишенную хроноса с его последовательностью, настолько это пытается реализовать и повествование. Читателю рассказывается вечер 7-го года преследования, после недели 1-го года, потом что-то из 5,6,3, а иногда просто повторяющаяся деталь или случай, который невозможно отнести к конкретному дню «Иногда я по нескольку секунд любовался рукой Фюсун, так чтобы этого никто не видел. Иногда в рекламе по телевизору показывалась женщина, которая расхваливала именно то, что мы ели за ужином. Иногда вдали раздавался взрыв» (еще круче, что в главе «Иногда» Памук несколько раз повторяется). В отличии от прустовского маховика, запущенного печенькой, время Памука не вызывает одно переживание за другим – оно пытается занять место и быть, стать аналогом вещества. Прямо как делает это с историей музейное пространство. 

Но, как можно догадаться по намекам выше, Памук все же не дотягивает до языка прообраза. Письмо Памука не просто уступает «поискам», кажется, что это разные лиги. Символизм настолько ориентирован на доступность, что его можно класть в хэппи-мил, а попытка лирического осмысления себя нередко обдает нас трескучим «А зачем тогда все любовные романы, все фильмы о любви?» из уст персонажа 35 лет! И если последнее хотя бы помогает создать пошловатого героя, то художественной структуре романа простить имеющую место быть пошловатость сложно. Это касается и сюжета, который не решился целиком отдаться игре со временем-«событием» и подкидывает нам повороты, уровня любовных филлеров Твин Пикса. Однако там, где Памуку удается взять себя в руки, перед нами раскидывается (помимо литаний о времени) достаточно сложная формация нарратива, где страсть через обладание, находит свои истоки и в турецкой политике (на фоне сменяющихся хунт, к захватам власти которыми турки привыкают, как японцы к землетрясениям), и в развивающемся в это время капитализме (с банальной продажей идеалов), и в потери культурой самобытности (где пресса ежедневно публикует колонки о рейде на один из бесчисленных борделей, но в принятых религией традициях скрывает проституткам лица и волосы). Удачно схваченные осколки этого нервного мира, где, например, ведущая новостей так любит свою работу и боится ее потерять, что забывает переводить дыхание и моргать, а люди вечно пытаются взять реванш у судьбы за прошлое. В конце концов «музей невинности» повествует нам еще и о взаимном насилии, как необходимом условии страсти, и о ее жестокой временности – ведь стоит главному герою заполучить спустя 9 лет Фюсун все мелочи ее существования перестают быть для него важными. Так выходит, что обладание объектом лишает нас его бытия. Ну и так далее…
Но и это уже было у Пруста.