Мураши купить MDMA Pills - GREEN

🔥Мы профессиональная команда, которая на рынке работает уже более 5 лет.

У нас лучший товар, который вы когда-либо пробовали!

______________

✅ ️Наши контакты (Telegram):✅ ️

>>>НАПИСАТЬ ОПЕРАТОРУ В ТЕЛЕГРАМ (ЖМИ СЮДА)<<<

✅ ️ ▲ ✅ ▲ ️✅ ▲ ️✅ ▲ ️✅ ▲ ✅ ️

_______________

ВНИМАНИЕ! ВАЖНО!🔥🔥🔥

В Телеграм переходить только по ССЫЛКЕ что ВЫШЕ, в поиске НАС НЕТ там только фейки !!!

_______________

Мураши купить MDMA Pills - GREEN

Город (Саймак) — Викицитатник

Мураши купить MDMA Pills - GREEN

КупитьСпайс россыпь в Немане

Кокаин (VHQ, HQ, MQ, первый, орех) Тольятти

Мураши купить MDMA Pills - GREEN

Кокаин (VHQ, HQ, MQ, первый, орех) Рабат

City — фантастический роман Клиффорда Саймака года. Составлен из 8 дополненных рассказов и коротких повестей годов и эпилога С первой же страницы на голову читателя обрушивается чрезвычайно странная проблема, и не менее странные персонажи занимаются её решением. Зато, когда одолеешь это предание, все остальные покажутся куда проще. Через всё предание проходит понятие «город». Что такое город и зачем он был нужен, до конца не выяснено, однако преобладает взгляд, что речь шла о небольшом участке земли, на котором обитало и кормилось значительное количество жителей. В тексте можно найти некие доводы, призванные обосновать существование города, однако Разгон, посвятивший всю жизнь изучению цикла, убежден, что мы тут имеем дело просто-напросто с искусной импровизацией древнего сказителя, попыткой сделать немыслимое правдоподобным. Большинство исследователей согласно с Разгоном, что приводимые в тексте доводы не сообразуются с логикой, а кое-кто, в частности Борзый, допускает, что перед нами древняя сатира, смысла которой теперь уже не восстановишь. Большинство авторитетов в области экономики и социологии полагает организацию типа города немыслимой не только с экономической, но и с социологической, и психологической точек зрения. Никакое существо с высокоразвитой нервной системой, необходимой для создания культуры, подчёркивают они, не могло бы выжить в столь тесных рамках. По мнению упомянутых авторитетов, такой опыт привел бы к массовым неврозам, которые в короткий срок погубили бы построившую город цивилизацию. Борзый считает, что первое предание по сути является самым настоящим мифом, следовательно, ни одну ситуацию, ни одно утверждение нельзя понимать буквально, все предание насыщено символикой, ключ к которой давно утрачен. Но тут озадачивает такой факт: если перед нами и впрямь сугубо мифическая концепция, то почему же она не выражена посредством характерных для мифа символических образов. Обычному читателю трудно усмотреть в сюжете какие-либо признаки, по которым мы узнаем именно миф. From the opening paragraph in this first tale the reader is pitchforked into an utterly strange situation, with equally strange characters to act out its solution. This much may be said for the tale, however — by the time one has laboured his way through it the rest of the tales, by comparison, seem almost homey. Overriding the entire tale is the concept of the city. While there is no complete understanding of what a city might be, or why it should be, it is generally agreed that it must have been a small area accommodating and supporting a large number of residents. Some of the reasons for its existence are superficially explained in text, but Bounce, who has devoted a lifetime to the study of the tales, is convinced that the explanation is no more than the clever improvisations of an ancient storyteller to support an impossible concept. Most students of the tales agree with Bounce that the reasons as given in the tale do not square with logic and some, Rover among them, have suspected that here we may have an ancient satire, of which the significance has been lost. Most authorities in economics and sociology regard such an organization as a city an impossible structure, not only from the economic standpoint, but from the sociological and psychological as well. No creature of the highly nervous structure necessary to develop a culture, they point out, would be able to survive within such restricted limits. The result, if it were tried, these authorities say, would lead to mass neuroticism which in a short period of time would destroy the very culture which had built the city. Rover believes that in the first tale we are dealing with almost pure myth and that as a result no situation or statement can be accepted at face value, that the entire tale must be filled with a symbolism to which the key has long been lost. Puzzling, however, is the fact that if it is a myth concept, and nothing more, that the form by now should not have rounded itself into the symbolic concepts which are the hallmark of the myth. In the tale there is for the average reader little that can be tagged as myth content. The tale itself is perhaps the most angular of the lot raw boned and slung together, with none of the touches of finer sentiment and lofty ideals which are found in the rest of the legend. Резон — один из немногих, кто полагает, что предания основаны на подлинных исторических фактах и что род людской действительно существовал, когда Псы ещё находились на первобытной стадии, — утверждает, будто первое предание повествует о крахе культуры Человека. По его мнению, дошедший до нас вариант — всего лишь след более обширного сказания, величественного эпоса, который по объему был равен всему нынешнему циклу, а то и превосходил его. Трудно допустить, пишет он, чтобы такое грандиозное событие, как гибель могущественной машинной цивилизации, могло быть втиснуто сказителями той поры в столь тесные рамки. Вы забыли пятидесятые, шестидесятые годы? Забыли, как просыпались ночью и слушали, не летит ли бомба, хотя знали, что всё равно не услышите, когда она прилетит, вообще больше ничего и никогда не услышите? Have you forgotten the s and the 60s? Have you forgotten waking up at night and listening for the bomb to come, knowing that you would not hear it when it came, knowing that you would never hear again, if it did come? Возьмите тех, кто преуспел в жизни… — Это вы о себе? Я трудился как вол, не упускал благоприятных возможностей, заглядывал вперёд. Я… — Вы хотите сказать, что знали, чьи пятки лизать и чьи кости топтать, — перебил Вебстер. От вас плесенью несет, до того обветшали ваши идеи. Если я был последним из секретарей торговых палат, то вы, Картер, последний из политиканов. Только вы этого ещё не уразумели. А я уразумел. И вышел из игры. Мне это даром не далось, но я вышел из игры, чтобы не потерять к себе уважение. Деятели вашей породы отжили свое. Отжили, потому что раньше любой хлыщ с луженой глоткой и нахальной рожей мог играть на психологии толпы и пробиться к власти. А теперь психологии толпы больше не существует. Откуда ей взяться, если ваша система рухнула под собственной тяжестью и народу плевать на её труп. I took advantage of opportunity. I had some foresight. I did—' 'You mean you licked the correct boots and stepped in the proper faces,' said Webster. You positively smell musty, your ideas are so old. I did. I got out. Even when it cost me something, I got out, because I had to save my self respect. Your kind of politics is dead. They are dead because any tinhorn with a loud mouth and a brassy front could gain power by appeal to mob psychology. Он никуда не ходит. А для чего ходить куда-то? Всё, что тебе нужно, тут, только руку протяни. Достаточно покрутить диск, и можно поговорить с кем угодно лицом к лицу, можно перенестись в любое место, только что не телесно. Можно посмотреть театральный спектакль, послушать концерт, порыться в библиотеке на другом конце света. Совершить любую сделку, не вставая с кресла. He never goes anywhere. For what need was there to go anywhere? It all was here. By simply twirling a dial one could talk face to face with anyone one wished, could go, by sense, if not in body, anywhere one wished. Could attend the theatre or hear a concert or browse in a library half way around the world. Это был совсем не тот Юпитер, который он привык наблюдать на телевизионном экране. Он ждал, что увидит планету по-новому, но только не такой! Он ждал, что будет брошен в ад аммиачного дождя, вонючих газов и оглушительного рёва урагана. Он ждал клубящихся туч, непроницаемого тумана, зловещих вспышек чудовищных молний. Он никак не предполагал, что ливень окажется всего-навсего легкой пурпурной мглой, стремительно летящей над пунцовым ковром травы. Ему в голову не приходило, что змеящиеся молнии будут ликующим фейерверком, озаряющим многоцветные небеса. It was not the Jupiter he had known through the televisor. He had expected it to be different, but not like this. He had expected a hell of ammonia rain and stinking fumes and the deafening, thundering tumult of the storm. He had expected swirling clouds and fog and the snarling flicker of monstrous thunderbolts. He had not expected the lashing downpour would be reduced to drifting purple mist that moved like fleeing shadows over a red and purple sward. He had not even guessed the snaking bolts of lightning would be flares of pure ecstasy across a painted sky. Очень уж трудно было представить себе живой организм, основу которого взамен воды и кислорода составляют аммиак и водород, трудно поверить, чтобы такой организм мог испытывать ту же радость и полноту жизни, что человек. Трудно вообразить себе жизнь в бурлящем мальстрёме Юпитера тому, кто не подозревает, что на взгляд здешних существ Юпитер отнюдь не бурлящий мальстрём. For it had been hard to imagine a living organism based upon ammonia and hydrogen rather than upon water and oxygen, hard to believe that such a form of life could know the same quick thrill of life that humankind could know. Hard to conceive of life out in the soupy maelstrom that was Jupiter, not knowing, of course, that through Jovian eyes it was no soupy maelstrom at all. На бегу он услышал музыку, она будоражила все его тело, пронизывала волнами плоть, влекла его вперед на серебряных крыльях скорости. Такая музыка льётся в солнечный день с колокольни на весеннем пригорке. Чем ближе утёс, тем мощнее мелодия. Вся Вселенная наполнилась брызгами волшебных звуков. И он понял, что музыку рождает пенный водопад, скатывающийся по ослепительным граням скалы. Только не водопад, конечно, а аммиакопад, и скала такая белая потому, что состоит из твёрдого кислорода. Он остановился рядом с Байбаком там, где водопад рассыпался на сверкающую стоцветную радугу. Нет, не сто, а сотни цветов видел он, потому что здесь не было привычного человеческому глазу плавного перехода между основными цветами, а спектр с изумительной чёткостью делился на элементарные линии. И тут в его мозгу неожиданно возникла формула — формула процесса, позволяющего металлу выдерживать юпитерианское давление. As he ran the consciousness of music came to him, a music that beat into his body, that surged throughout his being, that lifted him on wings of silver speed. Music like bells might make from some steeple on a sunny, springtime bill. As the cliff drew nearer the music deepened and filled the universe with a spray of magic sound. And he knew the music came from the tumbling waterfall that feathered down the face of the shining cliff. Only, he knew, it was no waterfall, but an ammonia fall and the cliff was white because it was oxygen, solidified. He skidded to a stop beside Towser where the waterfall broke into a glittering rainbow of many hundred colours. Literally many hundred, for here, he saw, was no shading of one primary to another as human beings saw, but a clear cut selectivity that broke the prism down to its last ultimate classification. Vibrations of water falling. Он оглянулся на купол — игрушечный чёрный бугорок вдали. Там остались люди, которым недоступна красота Юпитера. Люди, которым кажется, что лик планеты закрыт мятущимися тучами и хлещущим дождем. Незрячие глаза. Никудышные глаза… Глаза, не видящие красоту облаков, не видящие ничего из-за шторма. Тела, неспособные радостно трепетать от трелей звонкой музыки над клокочущим потоком. Люди, странствующие в одиночестве, и речь их подобна речи мальчишек, намеренно коверкающих слова для таинственности, и не дано им общаться так, как он общается с Байбаком, безмолвно, совмещая два сознания. Не дана им способность читать в душе друг друга. Он, Фаулер, настраивался на то, что в этом чуждом мире его на каждом шагу будут подстерегать ужасы, прикидывал, как укрыться от незнаемых опасностей, готовился бороться с отвращением, вызванным непривычной средой. И вместо всего этого обрёл нечто такое, перед чем блекнет всё, что когда-либо знал человек. Быстроту движений, совершенство тела. Восторг в душе и удивительно полное восприятие жизни. Более острый ум. И мир красоты, какого не могли вообразить себе величайшие мечтатели Земли. Пошли, там видно будет. У меня такое чувство… или предчувствие… — Я всё понял, — сказал Фаулер. Потому что им владело такое же чувство. Чувство высокого предназначения. Чувство великой цели. Сознание того, что за горизонтом тебя ждёт что-то небывало увлекательное и значительное. Перед которыми цивилизация человека покажется жалкой. Встречи с прекрасным и — что еще важнее — способность его постичь. Ждет товарищество, какого еще никто — ни человек, ни пес — не знал. И жизнь. Полнокровная жизнь вместо былого тусклого существования. He stared back at the dome, a tiny black thing dwarfed by the distance. Unseeing human eyes. Poor eyes. Eyes that could not see the beauty in the clouds, that could not see through the storm. Bodies that could not feel the thrill of trilling music stemming from the rush of broken water. Shut off forever from that personal, intimate contact with other living things. He, Fowler, had expected terror inspired by alien things out here on the surface, had expected to cower before the threat of unknown things, had steeled himself against disgust of a situation that was not of Earth. But instead he had found something greater than Man had ever known. A swifter, surer body. A sense of exhilaration, a deeper sense of life. A sharper mind. A world of beauty that even the dreamers of the Earth had not yet imagined. I have a feeling For he had the feeling, too. The feeling of high destiny. A certain sense of greatness. A knowledge that somewhere off beyond the horizons lay adventure and things greater than adventure. Civilizations, perhaps. Civilizations that would make the civilization of Man seem puny by comparison. Beauty and, more important, an understanding of that beauty. And a comradeship no one had ever known before — that no man, no dog had ever known before. And life. The quickness of life after what seemed a drugged existence. Fowler, 'back into a man. Человек бежал наперегонки то ли с самим собой, то ли с неким воображаемым преследователем, который мчался за ним по пятам, дыша в затылок. Он исступленно домогался познания и власти, но остается совершенной загадкой, на что он намеревался их употребить. Man was engaged in a mad scramble for power and knowledge, but nowhere is there any hint of what he meant to do with it once he had attained it. После знакомства с этим преданием большинству читателей покажется вполне убедительной гипотеза Борзого, что Человек введен в повествование намеренно, как антитеза всему, что олицетворяет собой Пес как этакий воображаемый противник, персонаж социологической басни. В пользу такого вывода говорят и многократные свидетельства отсутствия у Человека осознанной цели, его непрестанных метаний и попыток обрести достойный образ жизни, который упорно не дается ему в руки, потому, быть может, что Человек никогда сам не знает точно, чего хочет. Ты же знаешь, я совсем одряхлел. И блохи заели меня, старика. От зубов пеньки остались, желудок не варил. А какие ужасные сны мне снились! Щенком я любил гоняться за кроликами, теперь же во сне кролики за мной гонялись. I might die before I could get back. I was nearly done for, you remember, I was old and full of fleas. My teeth were worn right down to nubbins and my digestion was all shot. And I had terrible dreams. Used to chase rabbits when I was a pup, but towards the last it was the rabbits that were chasing me. Сто двадцать пять лет не было убийства человека человеком, и вот уже больше тысячи лет, как убийство отвергнуто как способ разрешения общественных конфликтов. Тысяча лет мира — и один смертный случай может всё свести на нет. Одного выстрела в ночи довольно, чтобы рухнуло всё здание, чтоб человек вернулся к прежним, звериным суждениям. Вебстер убил — почему мне нельзя? Если уж на то пошло, кое-кого не мешало бы прикончить. Правильно Вебстер сделал, только надо было не останавливаться на этом. И не вешать его надо, а наградить. Вешать надо мутантов. Если бы не они… Именно так будут рассуждать люди. For one hundred and twenty five years no man had killed another — for more than a thousand years killing had been obsolete as a factor in the determination of human affairs. A thousand years of peace and one death might undo the work. One shot in the night might collapse the structure, might hurl man back to the old bestial thinking. After all, there are some men who should be killed. We ought to start on the mutants first. Человек должен сохранять что-нибудь старинное, быть верным чему-то, в чем слиты былые голоса и будущие надежды. A man must keep something that is old, something he can cling to, something that is a heritage and a legacy and promise. И человек прекратил попытки что-то сделать. Он наслаждался жизнью. Стремление достичь чего-то ушло в небытие, вся жизнь людей превратилась в рай для пустоцветов. Man gave up trying. Man enjoyed himself. Human achievement became a zero factor and human life a senseless paradise. Берегись, не то тебя гоблин заберёт. Такой подход у человека. Он чего-то не может понять. Не может увидеть. Не может пощупать. Не может проверить. Всё — значит, этого нет. Не существует. Значит, это призрак, вурдалак, гоблин. Тебя гоблин заберёт. Так проще, удобнее. Да, но при свете дня можно про них забыть. И ведь они тебя не преследуют, не донимают. Если очень постараться, можно внушить себе, что их нет. Назови их призраками, гоблинами, и можно даже посмеяться над ними. При свете дня. That would be the human way. Sure, but you forget it in the light. Think hard enough and you wish it away. Make it a ghost or goblin and you can laugh at it — in the daylight. Чего они хотят добиться? Как представляют себе будущее? Понимаете, они ведь медиумы. От роду медиумы. Никакого расположения к механике. Вполне естественно, у них же нет рук. Где человека выручал металл, псов выручают призраки. На самом деле это не призраки. Я в этом убежден. Это жители соседней комнаты. Какая-то иная форма жизни на другом уровне. They sit around together and one of the old ones tells one of the stories that have been handed down and they sit and wonder, sit and hope. What are they trying to do? Have they got a plan? They are psychic, you see. Always have been. They have no mechanical sense, which is understandable, for they have no hands. Where man would follow metal, the dogs will follow ghosts. Some other form of life on another plane. Но если предания сохранялись, то сам Человек исчез или почти исчез. Дикие роботы продолжали существовать — если только они не были плодом воображения, — однако ныне и они тоже исчезли. Исчезли Мутанты, а они с Человеком из одного племени. Если существовал Человек, вероятно, существовали и Мутанты. Всю развернувшуюся вокруг цикла полемику можно свести к одному вопросу: существовал ли Человек на самом деле? Если читатель, знакомясь с преданиями, станет в тупик, он окажется в превосходной компании: ученые и специалисты, всю жизнь посвятившие исследованию цикла, пусть даже у них больше информации, пребывают в таком же тупике. But if the tales persisted, Man himself was gone, or nearly so. The wild robots still existed, but even they, if they ever were more than pure imagination, are gone now, too. The Mutants were gone and they are of a piece with Man. If Man existed, the Mutants probably existed too. The entire controversy surrounding the legend can be boiled down to one question: Did Man exist? If, in reading these tales, the reader finds himself confused, he is in excellent company. The experts and scholars themselves, who have spent their lives in the study of the legend, may have more data, but are just as confused as you are. Волк и медведь встретились под большим дубом и остановились поболтать. Мишка покачал головой. Эта новая психология, которую псы нам преподают, совсем тебе голову заморочила. Убийства могут происходить либо из ненависти, либо от голода. Стану я убивать то, чего не могу съесть. Он поспешил внести ясность: — Да я вообще не занимаюсь убийством, брат. Ты ведь это знаешь. Мишка лениво зажмурил свои маленькие глазки, потом открыл их и подмигнул. Никто нам не говорил, что нельзя убивать насекомых. Не лишай другого жизни». Но ведь и сами псы не больно-то церемонятся с насекомыми. Слышал небось, они все стараются придумать блохомор посильнее. А что такое блохомор, спрашивается? Средство морить блох. Убивать их, понял? А ведь блохи — живность, блохи — живые твари. Мишка яростно взмахнул передней лапой, отгоняя зеленую мушку, которая жужжала у него над носом. До обеда ещё далеко. Лупус облизнулся. Не иначе что-нибудь замыслил. Не верю я этим вебстерам. Любой робот справится с этим делом, а он попросил ему поручить. Мол, надоело торчать в этих душных домах, где, кроме игр, никаких занятий. Зайдешь к нему — смеется, разговаривает, всё равно как мы. Славный парень, этот Питер. Мол, никакие они не вебстеры, а люди…. The wolf and bear met beneath the great oak tree and stopped to pass the time of day. Dead, but not eaten. Bruin shook his head. This new psychology the Dogs are teaching us is going just a bit too far. You know that. Bruin closed his small eyes lazily, opened them and blinked. You must not destroy life. Why, to kill fleas. And fleas are life. Fleas are living things. Any robot could do it. But he went and asked for the job. Got tired of lolling around in them foxed up houses, with nothing to do but play. And he sits around and laughs and talks, just like he was one of us. That Peter is a good Joe. Says that they are men…'. Один мир, а за ним другой, цепочка миров. Один наступает на пятки другому, шагающему впереди. Завтрашний день одного мира — сегодняшний день другого. Вчера — это завтра , и завтра — это тоже прошлое. С той небольшой поправкой, что прошлого нет. Нет, если не считать воспоминаний, которые порхают на ночных крыльях в тени сознания. Нет прошлого, в которое можно проникнуть. Никаких фресок на стене времени. Никакой киноленты, которую прокрутил назад и увидел былое. Нет, не закрыт, конечно, ведь его и не было. Потому что прошлого нет, прошлого никогда не было, ему негде быть. На месте прошлого оказался другой мир. Словно два пса, которые идут след в след. Один вышел, другой вошел. Словно длинный, бесконечный ряд шариковых подшипников, которые катятся по желобу, почти соприкасаясь, почти, но не совсем. Словно звенья бесконечной цепи на вращающейся шестерёнке с миллиардами миллиардов зубцов. One world and then another, running like a chain. One world treading on the heels of another world that plodded just ahead. And yesterday is to morrow and to morrow is the past. No past that one could reach. No pictures painted on the wall of time. No film that one could run backward and see what once had been. Not closed, of course, for it had never been. Where there should have been a past there was another world. One dog steps out and another dog steps in. Like along, endless row of ball bearings running down a groove, almost touching, but not quite. Like the links of an endless chain running on a wheel with a billion billion sprockets. Хотя Земля та же самая или почти та же самая. Те же деревья, те же реки, те же горы, и всё-таки мир не тот, который мы знаем. Потому что он по-другому жил, по-другому развивался. Предыдущая секунда — вовсе не предыдущая секунда, а совсем другая, особый сектор времени. Мы все время живем в пределах одной и той же секунды. Двигаемся в её рамках, в рамках крохотного отрезка времени, который отведен нашему миру. The earth would be the same, you see, or almost the same. Because it has lived a different life, it has developed differently. The second back of us is not the second back of us at all, but another second, a totally separate sector of time. We live in the same second all the time. We move along within the bracket of that second, that tiny bit of time that has been allotted to our particular world. Пусть только лук и стрела — всё равно нешуточное. Возможно, когда-то лук и стрелой были потехой, но история заставляет пересматривать многие оценки. Если стрела — потеха, то и атомная бомба — потеха, и шквал смертоносной пыли, опустошающей целые города, потеха, и ревущая ракета, которая взмывает вверх, и падает за десять тысяч миль, и убивает миллион людей…. It might have been at one time, but history takes the laugh out of many things. If the arrow is a joke, so is the atom bomb, so is the sweep of disease laden dust that wiped out whole cities, so is the screaming rocket that arcs and falls ten thousand miles away and kills a million people. Уж как я старался! Видит бог, я старался. Когда мы выловили этих шатунов и доставили их в усадьбу Вебстеров, я изъял их оружие, изъял не только из рук — из сознания тоже. Я переделал все книги, какие можно было переделать, а остальные сжёг. Я учил их заново читать, заново петь, заново мыслить. И в книгах не осталось и намека на войну и оружие, на ненависть и историю — ведь история есть ненависть, — не осталось ни намека на битвы, подвиги и фанфары. Да только попусту старался… Теперь я вижу, что попусту старался. Потому что, сколько не старайся, человек всё равно изобретёт лук и стрелы. I tried hard enough, Lord knows I really tried. When we rounded up the stragglers and brought them home to Webster House, I took away their weapons, not only from their hands but from their minds. I re edited the literature that could be re edited and I burned the rest. I taught them to read again and sing again and think again. And the books had no trace of war or weapons, no trace of hate or history, for history is hate — no battles or heroics, no trumpets. Да только тут нужно убивать, а убийства прекращены. Даже блох не убивают, а блохи отчаянно донимают псов. Даже муравьёв… и муравьи грозят отнять у зверей их родной мир. Уже пять тысяч лет, если не больше, как не было убийства. Сама мысль об убийстве искоренена из сознания тварей. И так-то оно лучше , сказал себе Дженкинс. Лучше потерять этот мир, чем снова убивать. Except it called for killing and there was no killing. Not even fleas, and the Dogs were pestered plenty by the fleas. Not even ants There had been no killing for five thousand years or more. The idea of killing had been swept from the minds of things. And it is better that way, Jenkins told himself. Better that one should lose a world than go back to killing. Дженкинс попытался сказать: «До свидания» — и не смог. Если бы только он мог заплакать, подумал он. Но роботы не умеют плакать. Jenkins tried to say goodbye, but he could not say goodbye. If he could only weep, he thought, but a robot could not weep. Серия рассказов была написана в отвращении к повторяющимся массовым убийствам и как протест против войны. Это было сотворение того мира, который, по-моему, должен был быть. Он был наполнен нежностью, добротой и мужеством, которые, как мне казалось, были необходимы в мире. И это была ностальгия, поскольку я тосковал по старому миру, который мы потеряли и которого никогда не будет снова — миру, уничтоженному в тот день , когда человек с зонтиком вернулся в Лондон и сообщил народу о грядущей тысяче лет мира. Я сделал псов и роботов тем типом существ, среди которых хотел бы жить. И важный момент в том, что они должны быть псами или роботами, потому что люди не годились на эту роль. The series was written in a revulsion again mass killing and as a protest against war. It was the creation of a world I thought there ought to be. It was filled with the gentleness and the kindness and the courage that I thought were needed in the world. And it was nostalgic because I was nostalgic for the old world we had lost and the world that would never be again—the world that had been wiped out on that day that a man with an umbrella came back to London and told the people there would be a thousand years of peace. I made the dogs and robots the kind of people I would like to live with. And the vital point is this: That they must be dogs or robots, because people were not that kind of folks. Я считал свою сагу законченным целым и сомневался, что смогу написать девятое предание через двадцать с лишком лет после первых восьми. В конце концов, я теперь уже совсем другой писатель, и у меня мало общего с молодым человеком, придумавшим эти рассказы. Но мне очень хотелось написать историю в память Джона, и я понимал, что если уж писать её, то нужно писать продолжение «Города», так как эти истории имели наиболее глубокие корни в эпохе старого «Эстаундинга» из всего, что я делал. Васильева, с уточнениями. I was fairly certain that in the thirty years since the tales were written I had probably traded for other writing tools the tools that I had used to give them the texture that served to distinguish them from my other work. Yet I realized that if I were to write a story for this book it should be a City story, for those stories were more deeply rooted in the old Astounding era than anything I had ever done. Вы знаете, мне многие говорят, что это лучший мой роман; не знаю, может, так оно и есть. Я полагаю, что с тех пор писал и лучшие вещи. Но я не жалею, что написал «Город». Этот роман вывел меня из безликих рядов графоманов и сделал тем, кто я есть. City is a high-water mark in science fiction writing. Это делает книгу ещё более восхитительной. This makes the book all the more delightful. Я был слишком осторожен, когда написал однажды: «одна из лучших научно-фантастических книг года». Второй мыслью было добавить, что любого года. I was too cautious: I only said 'One of the best books of the science fiction year. The outstanding example of a pasteup that had been begging to be done. И если непосредственно эти события не отразились в книге, то они дают прямой ответ на вопрос: почему так двойственны настроения, которыми пронизан «Город». С одной стороны, мир его героев наполнен творческими свершениями, гуманистическими идеалами, с другой — на всем произведении лежит отпечаток горечи. Саймаком открывались два пути. Он мог бы усилить в своём творчестве ноту разочарования, ноту скепсиса и опуститься до мрачных, леденящих душу пророчеств, какими кишмя кишит западная фантастика. Материал из Викицитатника. Статья в Википедии. Мы ведь всё хорошее пытаемся возвеличить, возвести на пьедестал посмертно. As we attempt to glorify and enthrone all good things that die. Крысы в крысоловке способны на самые неожиданные хитрости, если только раньше не сойдут с ума. Какое-то слово стучалось в мозг, словно кто-то далеко-далеко стучался в дверь. A word ticked at his mind, like feeble tapping on a door that was far away. Выдающийся пример дополненного произведения, которое так и просилось, чтобы это сделали. Всё живое… — М. Simak , Amazing Stories, June Clifford D. World Publishing Co. Simak, Epilog in Astounding: John W. Campbell Memorial Anthology ed. Клиффорд Саймак. The Guardian Guardian Media Group. May 14, Скрытая категория: Викицитатник:Ссылка на Википедию непосредственно в статье. Пространства имён Статья Обсуждение. Просмотры Читать Править История. Добавить ссылки. Гаков , «Энциклопедия фантастики. Кто есть кто», Цитаты из произведений Клиффорда Саймака.

Отзывы про МДМА Химки

Мураши купить MDMA Pills - GREEN

Купить Говнишко Новодвинск