Можно ли

Однажды — когда это было? То ли ранней весной, когда, если замереть и прислушаться, можно различить, как пробивается из-под земли молодая трава; то ли поздней осенью с ее тарантеллой опавшей листвы и затяжных дождей. Кэйа помнит, что вечер был темен, подслеповат и глух, и еще — или уже — можно было держать раскрытым окно, впуская в квартиру нагретый и ароматный воздух. Дилюк забрался к нему, залетел хищной ночной птицей, мотыльком или летучей мышью, и свечи лизали черноту плаща и тянулись к алым волосам, как к своему обретенному родичу.

Неожиданно, странно — Кэйа так изумился, что вино попало не в то горло, и он закашлялся, больно и незаметно щипая себя за кожу, прикусывая щеки, удостоверяясь, что это не сон. А Дилюк продолжал сидеть, сгорбившись, пристально наблюдая. Когда он разогнулся — натянутая тетива тугого лука, выпущенная прямиком в сердце стрела — Кэйа вспомнил давние истории о двойниках и подменышах, о тех, кто умел менять лица и жизни.

Но правда оказалась куда проще и страшнее любого вымысла: это действительно был Дилюк, который почему-то, впервые за эти годы, сам пришёл к нему домой. Квартира сразу стала казаться бледнее, беднее, чем она есть на самом деле, не хватало красной ковровой дорожки на полу, свечей в золотых канделябрах, ваз, которыми Дилюк мог бы умаслить свой взор. Был только Кэйа, сидящий за столом, служащим ему и рабочим, и обеденным, скудный ужин и разбросанные секретные донесения, а для Дилюка это не то чтобы было усладой.

Его взгляд, как неровная линия пульса, перескакивала с одного предмета обстановки на другой, нигде не задерживаясь. В конце концов огневой прицел был наведён, остановлен на Кэйе, и Дилюк сошёл с подоконника, неслышно подошёл к столу заговоренными от шума шагами, бросил под руки Кэйи схематично расчерченный листок.

— Ордо в курсе про новую банду похитителей сокровищ? «Стервятники». Нападают и обкрадывают своих же… — спросил Дилюк, видимо ожидая, что Кэйа выпучит глаз и умрет от удивления.

— В курсе, в курсе, — чуть язвительно ответил он, — уже месяц как.

— А я — два.

— А я — три, но давай не будем говорить об этом Джинн.

Дилюк хмыкнул, кивнул на брошенную бумагу:

— Сегодня ночью два лагеря снялись с места и движутся в сторону порта. То ли бегут за кем-то, то ли…

— От кого-то.

— Не читал кодекс вора, но почти уверен, что там есть пункт «не грабь и не убивай своих же». Побросали все вещи, которые не смогли сжечь.

— Ты-то им помог, не так ли?

— Нет, — покачал головой Дилюк, — это ведь хорошие вещественные доказательства, не так ли?

— Считаешь, они могут вывести на кого-то более крупного, поэтому их не трогал, — догадался Кэйа, и разговор, как загруженная сеном телега, попал в знакомую, привычную колею из обсуждения планов и предположений. Пропало со стола недопитое вино, вместо него появился чай на липе и кедровых шишках; сухой, царапающий язык и нёбо штолен. Это было одновременно обыденно и чарующе, что они вот так, сходу вспомнили свои прошлые роли. Сравнительно безопасная тема для разговора, серая, приграничная зона, из которой нельзя было сделать шагу вперёд и назад, не рискуя опять выйти под перекрёстный огонь их наспех склеенных отношений.

Где-то там Дилюк снял сапоги и плащ, распустил волосы, влажные от мороси, властвующей над полями за городом; они переместились на диван, скромную гордость Кэйи, подтянув к себе тумбу и по памяти чертя на пергаменте карту местности и возможные стоянки беглецов. Где-то там ночь косолапо перевалилась за середину, и ее прохладное дыхание наполнило квартиру холодком. Где-то там Кэйа ушёл в уголок спальни, скрытый за ширмой, чтобы накинуть на плечи кофту, а, когда вернулся, увидел, что Дилюк уснул, неловко устроив голову на подлокотнике и съехав по спинке.

Надо было его разбудить. Сто процентов, надо было, так поступили бы все правильные и добросердечные люди. Как хорошо, что Кэйа с самого детства перестал считать себя таковым. Вместо этого он на цыпочках, минуя все скрипящие половицы, дошёл до шкафа, вынул оттуда тканый из бамбукового волокна плед, легкий, но сохраняющий тепло, укрыл Дилюка, как на ночь укрывают птичьи клети. Задул свечи. Постоял, привыкая к темноте, к тому, что происходило, впитывая в себя все, что мог различить.

Дилюк спал… красиво. Городские фонари огнивом высекали из ресниц, нахмуренных бровей и волос искры, так и чудилось — попади одна на ковёр и займётся колдовское веселое пламя. И Кэйа, недолго думая, упал мешком с песком рядом: так, конечно, спасались от наводнения, а не пожара, но ему самому спасать было уже нечего.

Спать он не собирался. Как тут уснёшь? Вместо этого он полегоньку, по былинке, сдвигал свою голову к руке, выпростанной из-под пледа, сначала к призраку касания, но потом осмелел и ткнулся лбом в мерное тепло ладони, в ручеёк пульса. Спать он не собирался, но сну было наплевать на его планы — и он заснул в своей неудобной, скособоченной позе, прижав колени к груди; не чувствуя разумом, не предполагая, что тонкие, аристократичные, но мозолистые пальцы начнут аккуратно перебирать его волосы. И снилось ему что-то мягкое, сладкое, как нити сумерской сласти, сплетенные из мёда и карамели.

Проснулся Кэйа до рассвета, в сепийных сумерках начинающейся зари. Чуть не застонал от боли в шее, но вовремя подавил любые звуки, ведь за спиной все ещё слышалось спокойное дыхание. Дилюк даже положения не поменял, так что у него тоже все будет болеть при пробуждении. Хоть немного, но Кэйа почувствовал себя отомщенным. Настолько, что тихо встал, радуясь своей тигриной грации — а то было смешно, разбуди он Дилюка перехрустыванием костей! — поставил на огонь турку, накалил в ней молотое кофейное зерно, залил холодной водой, окончательно посыпаясь от запаха. Погрел на сковороде до румяной квадратики хлеба, выставил на стол джем из закатников остатки бекона, разлил кофе по кружкам. Двум, не одной. Добавил по памяти молока.

И тарелки было две, и ложки. И он все поглядывал на диван, подспудно боясь, что Дилюк исчезнет, истает с первыми лучами солнца. Но тот заворочался, забурчал что-то в подлокотник, посмотрел чуть удивленно, чуть недовольно, как смотрел раньше, когда Кэйа будил его за пять минут до общего подъема в казармах, чтобы они успели умыться и привести себя в порядок до столпотворения.

Жаворонком Дилюк так и не стал. Кэйа хмыкнул, пряча это новое-старое знание в уголках прикусанных губ.

И был завтрак, безмолвный и долгий. Разговорить Дилюка по утрам сложнее, чем поболтать с камнем, и сам Кэйа ничего не говорил, ведь не словах крылось счастье, а в самом моменте, в перезвоне посуды, в зевках, которые можно было не прятать.

А потом Дилюк собрался, кивнул напоследок «делаем так, как договорились» и выскользнул на сонную улочку, и ушёл, и мостовая была тиха, словно не из булыжников сделана, а из мягкого мха. Ушёл, будто и не было всего этого, но на столе все ещё оставались пустые кружки, и на диване лежал неаккуратно сложенный плед. Кэйа взял его, прижал к лицу, бережно положил на кровать: он не врал себе, что долгие ночи теперь будет укрываться именно им.

Роковая случайность, которая никогда не повторится, думал он. Дилюк никогда больше…

Но миновала неделя. Или месяц? Или, может, целая жизнь в невысказанном ожидании, и Дилюк опять был здесь, только уже не с пустыми руками. Опять, опять и опять. Теперь на стол водружалась ваза с полевой гвоздикой и ветряными астрами, или чуть помятый пирог прибоя, или виноградный сок, и бутылка вина из погребов «Рассвета», и они вновь потом перемещались на диван. Дилюк засыпал, и Кэйа знакомым маршрутом сползал на пол, даже кости по утру ныли не так сильно, представляете. Привыкли. И Кэйа привык к этим странным, ни на что непохожим вечерам и ночам, лишь только иногда, в приступе жалости к себе, задавался вопросом: когда, когда это прекратится? Точно ведь — да.

И не хотел знать на него ответа.

Он помнит день, когда то ли смелости набрался, то ли вина, то ли отчаяния. За окном и городом шумел дождь, непрерывный и холодный, и вздыхало озеро и земля, подставляя ему своё тело. Они беседовали о чём-то, скатываясь то в споры, то в обоюдные усмешки, затронули даже экспедицию Варки и его письма, которые он начал строчить так, словно его покусал какой-то любитель эпистолярного жанра. И когда Кэйа скорее почувствовал, нежели увидел, как начинает клониться голова Дилюка вниз, он набрал в грудь в воздуха, словно перед прыжком в ледяную воду или бездонную пропасть, и сам устроил свою макушку на его плече, обмякнув. Ведь такое бывает — что засыпают сразу оба, да? Такая вот случайность… Бывает же? Он хотя бы раз хотел вспомнить, узнать заново, каково это — засыпать с Дилюком, не порознь, а вместе.

А когда вдруг очнулся, то понял, что действительно завис над пропастью. Не такой глубокой — сантиметров тридцать было от края дивана до пола — но даже такого падения ему не позволили, прижали к себе крепкой хваткой напряжённых рук. И дыхание, которое он ловил и кожей, и сердцем, было слишком спокойным для спящего. Слишком… контролируемым.

— Ты не спишь, — наугад произнёс он, и Дилюк стал выглядеть ещё более благостным и дремотным.

Но Кэйа продолжал прожигать его ключицы взглядом, и плечи Дилюка расслабились, опали.

— Не сплю, — в конце концов признался тот уставшим от долгого бдения голосом. Переменил позу, обнял Кэйю ещё сильнее, и все дальше становился край, и Кэйа вообще, кажется, перестал понимать что-либо.

— И все те ночи…

— Да.

Кэйа помолчал.

— Знаешь ли, у меня есть кровать. Нормальная, удобная. Вполне пригодная для двух человек.

— Проверял? — спросил Дилюк глухо, и Кэйе захотелось рассмеяться. Это что, ревность? Это он тут ревнует к каждому встречному-поперечному, не отнимайте и этот хлеб!

— Нет, — просто сказал он. — Но она точно раза в два шире дивана.

Теперь настала очередь Дилюка — молчать. Но хоть голос молчал, тело его — говорило. Тихими поглаживаниями спины, враз участившимся пульсом. Дрожью, когда Кэйа аккуратно провел пальцами по береговой линии рёбер и талии.

— Но там я не смогу… — наконец пробурчал он, и Кэйа обратился в слух, в сплошное ожидание… чего-то огромного, настоящего, далеко и близкого. — «Случайно» уснуть.

Он бы мог съязвить. Пошутить. Все-таки рассмеяться в голос, потому что хотелось плакать. Как же так вышло, как получилось, что для такой мелочи, как опять спать вместе, им приходилось изворачиваться, обманывать себя и друг друга?

Но он выбрал другое.

— Можно и не «случайно», знаешь.

— Можно ли? — спросил, уточнил Дилюк, и было ясно, что спрашивает он не только о кровати. В простом вопросе прятались, наслаивались десятки смыслов. «Можно?» — попробовать начать все заново, попробовать опять — вложить свою жизнь в чужие руки. Попробовать поверить. Довериться.

Кэйа не знал — до конца. Не был уверен, что он сам — это то, что действительно нужно Дилюку. Он заслуживал лучшего, большего — мира под ногами, не чужого — собственного — прощения.

Счастья.

Но почему-то спрашивал именно его.

— Да, — сказал Кэйа. — Можно.

Он сказал — и ничего не произошло. Мир не рухнул и не засветился всеми цветами радуги, все также продолжал капать дождь над рванинами и поскрипывать от ветра черепица крыша, все также вспуганно колотилось сердце, не один Дилюк тут волновался! Только его самого вдруг прижали ещё сильнее, хотя казалось, куда бы — и так даже листок бумаги не протиснуть, а вот прижали, вплавили.

— Хорошо, — прокашлялся Дилюк, — Ладно. Здорово.

«Здорово», — согласился Кэйа. Бездна как здорово, архонты.

— Но давай, — продолжил Дилюк тихо, и его губы оставили яркий до слепоты ожог на виске, словно прижгли старую рану, — сегодня побудем тут? Не хочу тебя отпускать.

Кэйа тоже не хотел. Лишь устроился поудобнее, переплел их ноги, тоже поцеловал, уколол лебединый изгиб шеи.

— Ага, — сказал он, и Дилюк вздохнул довольно, и этот вздох передался Кэйе, как дыхание под водой. — Давай.