Моя любимая жена в психиатрической клинике

Мы встретились, когда нам было восемнадцать лет. Поженились в 24. В 27 моя жена впервые легла в психиатрическую клинику. Так ментальное расстройство меняет совместную жизнь.

Впервые увидев свою жену, прогуливающуюся вокруг Джорджтаунского кампуса, я вскричал: «Buongiorno Principessa!» (итал. «Здравствуй, принцесса!») – как последний шут. Она была итальянкой, ослепительной, что называется, не из моего круга, но я был бесстрашен и почти моментально – влюблен. Мы жили в одном общежитии для первокурсников. Ее улыбка была bello come il sole, словно восходящее солнце (я тут же выучил несколько фраз на итальянском, чтобы впечатлить ее), и не прошло и месяца, как мы начали встречаться. Она стучалась в мою дверь, чтобы разбудить меня, когда я просыпал занятия; я клал розы на порог ее комнаты. У Джулии был прекрасный средний балл; у меня был ирокез и лонгборд от Сектора 9. Мы оба были вне себя от восторга – ведь любить кого-то и получать любовь в ответ так прекрасно.

Через два года после выпуска мы поженились – нам обоим было по 24 и многие наши друзья на тот момент еще искали свою первую работу. Мы упаковали начинку наших раздельных комнат в один общий грузовик и сказали водителю: «Езжай в Сан-Франциско. Мы назовем тебе адрес, когда найдем его».

У Джулии был четкий план на жизнь: стать начальницей отдела маркетинга в модной фирме и родить троих детей до того, как ей исполнится 35. Мои амбиции были ниже: я хотел носиться по океанским волнам пляжа Сан-Франциско без доски и наслаждаться работой учителя истории в старшей школе и тренера по соккеру и плаванию. Джулия была сосредоточенной и практичной. Я же постоянно носился в облаках (и в воде). Через несколько лет после свадьбы мы заговорили о том, чтобы завести первого ребенка из тех троих, что планировались. К третьей годовщине совместной жизни наша зачарованная юность плавно перетекла в такую же зачарованную зрелость. Джулия нашла работу своей мечты.

Именно здесь кончается сказка.

Спустя всего пару недель на новом рабочем месте уровень беспокойства Джулии перерос все вообразимые пределы. Она всегда, сколько я знал ее, была немного на взводе, всегда стремилась достичь совершенства. Сегодня, в свои 27, она выглядит окаменелой, заледеневшей – она находится в постоянном страхе разочаровать людей, произвести плохое впечатление. Она проводит на работе целый день, пытаясь составить всего один емэйл, отправляет текст мне на проверку и в итоге все равно не может его отослать.

В ее разуме закончилось место для всего, кроме страхов. За обедом она разглядывает свою тарелку; ночью она пялится в потолок. Я ложусь спать как можно позднее, пытаясь успокоить ее – Я уверен, что ты работаешь замечательно, ты всегда все делаешь прекрасно, - но к полуночи неизменно выдыхаюсь, охваченный чувством вины. Я знаю, что пока я сплю, она мучается бессонницей, снедаемая своими мыслями, и ожидает рассвета.

Она сходила к терапевту, затем к психиатру, который выписал ей антидепрессанты и снотворное – мы оба тогда наивно полагали, что они подействуют слишком сильно. Ведь у нее все не так плохо, правда? Джулия решила не пить эти лекарства. Вместо этого она взяла больничный на работе. Затем однажды вечером, когда мы чистили зубы, Джулия попросила меня спрятать ее таблетки: «Я не хочу знать, где они лежат». Я согласился, но утром, проспав дольше положенного и опоздав на работу, я забыл о ее просьбе. В тот момент я не думал, что это так уж важно – такая же беда, как забыть, в какой карман положил кошелек. Но Джулия провела день дома, пялясь на два оранжевых пузырька с таблетками и отговаривая себя от того, чтобы съесть их все. Она не стала звонить мне на работу, чтобы рассказать об этом – знала, что в таком случае я брошу все и прибегу домой. Вместо этого она позвонила своей матери, в Италию, и мать говорила с ней четыре часа, пока я не вернулся с работы. 

На следующее утро я проснулся и увидел Джулию сидящей на кровати, спокойно, но бессвязно бормочущей о том, что ночью она разговаривала с Богом, и запаниковал. Родители Джулии уже летели в Калифорнию из Тосканы. Я позвонил психиатру, который снова сказал, что Джулия должна принять свое лекарство. В тот момент я подумал, что это отличная идея – этот кризис был явно выше моего понимания. Но Джулия снова ответила отказом. На следующее утро, открыв глаза, я обнаружил, что она шагает по комнате, оживленно беседуя с дьяволом… Это был конец. Вместе с родителями Джулии, которые к тому моменту уже приехали в город, я отвез ее в неотложку больницы Kaiser Permanente. У них не было внутреннего отделения психиатрии, и нас направили в Госпиталь имени Святого Франциска, в пригороде, где Джулию приняли на лечение. Мы все полагали, что ее пребывание в лечебнице будет недолгим. Джулия получит небольшую медикаментозную помощь; ее разум прояснится через несколько дней, может, и часов. Она вернется к своей работе и заведет троих детей до 35 лет.

Эти мечты разбились в комнате ожидания. Джулия не поедет домой, ни сегодня, ни завтра. Глядя через стекло на новый, кошмарный дом своей жены, я спросил себя – что я наделал? Это место было полно потенциально опасных людей, которые порвут мою прекрасную Джулию на части. Тем не менее, она не была сумасшедшей. Она просто не спала уже много дней. Она была взвинчена до предела. Возможно, ее тревожила работа. Она была взволнована перспективой стать матерью. Но она не была больна.

Тем не менее, она БЫЛА больной. Острый психоз, так сказали врачи. Она жила в состоянии практически непрерывного бреда, дополненного непрекращающейся паранойей. Последующие три недели я навещал Джулию каждый вечер в часы посещения, с семи до половины девятого. Она разражалась неразборчивыми тирадами о рае, аде, ангелах и дьяволе. Лишь немногое из того, что она говорила, было разумным. Однажды вечером, когда я вошел в ее комнату, она увидела меня и повалилась на кровать, выкрикивая “Voglio morire, voglio morire, voglio morire”. Я хочу умереть, я хочу умереть, я хочу умереть. Сначала она шипела сквозь зубы, затем начала кричать – «я хочу умереть, я хочу умереть» - злой, хищный крик. Не знаю, что напугало меня больше – этот крик Джулии, желающей умереть, или ее шепот. 

Я ненавидел больницу – она вытягивала из меня всю энергию и весь оптимизм. Не могу даже вообразить, каково было моей жене. Она была в состоянии психоза, ее собственные мысли истязали ее, ей нужна была забота и помощь. И для того, чтобы дать ей эту помощь, ее запирали в комнате против ее воли, ее скручивали санитары, вводя лекарство ей в бедро.

 «Марк, это даже хуже, чем если бы Джулия умерла», - сказала мне однажды теща, когда мы в очередной раз покидали больницу, - «Та, к кому мы только что приходили – не моя дочь. И мы не знаем, вернется ли она». Я промолчал, но про себя согласился. Каждый вечер я разрывал рану, которую латал весь последующий день.

Джулия пробыла в больнице 23 дня, дольше, чем кто-либо еще в ее отделении. Иногда галлюцинации пугали Джулию; иногда, напротив, успокаивали. В конце концов, после трех недель серьезных антипсихотических препаратов болезнь начала отступать. Доктора все еще не определились с диагнозом. Шизофрения? Вряд ли. Биполярное расстройство? Скорее всего, нет. Во время нашей последней встречи доктор объяснил, что Джулии необходимо принимать лекарства дома, и что это может быть очень трудно, потому что я не смогу вводить их насильно, так, как это делали санитары в больнице. Тем временем, Джулия продолжала проваливаться в галлюцинации и вновь выходить из них. Во время той встречи она прильнула ко мне и прошептала, что она – дьявол, которого нужно запереть навсегда.

Не существует руководства, которое поможет пережить психический кризис вашей молодой жены. Той, кого я любил, больше нет, ее место заняла незнакомка, пугающая и непонятная. Каждый день я чувствовал вкус горько-сладкой слюны – преддверие рвоты. Чтобы не сойти с ума, я изо всех сил старался быть идеальным партнером для человека, страдающего от психического расстройства. Я делал заметки обо всем, что делает ситуацию лучше, а что хуже. Я убеждал Джулию принимать прописанные лекарства. Иногда это означало следить, как она глотает таблетку, а затем проверять, не спрятала ли она лекарство под язык. Все это сделало нас неравными, и это было отвратительно. Мне приходилось ставить свой авторитет на весы, так же, как я делал в школе. Я думал, что она подчинится мне и будет послушной. Конечно же, этого не произошло. Люди с таким расстройством редко подчиняются. Когда я говорил ей принять лекарство или идти спать, она с неохотой повиновалась, сопровождая действия фразами «заткнись» или «отвали». Конфликт между нами распространился и на врачебный кабинет. Я представлял себя адвокатом Джулии, но в разговорах с врачами я обычно не был на ее стороне. Я хотел, чтобы она следовала предписаниям медиков, а она не хотела. Я делал все, чтобы оказать врачам помощь в лечении. Ведь я был здесь, чтобы помогать.

Однажды побежденный, психоз Джулии продолжался еще месяц. За ним последовал восьмимесячный период депрессии, суицидальных настроений, сонливости и отстраненности. Я взял отпуск на пару месяцев, чтобы находиться рядом с Джулией все время, следить за ее состоянием, иногда даже заставлять ее выбираться из кровати. Все это время врачи продолжали корректировать курс лечения, пытаясь найти наилучшую комбинацию лекарств. Джулия должна была принимать все прописанные ей медикаменты и я взял это на себя.

А затем, внезапно, Джулия вернулась. Ее врачи сказали, что этот долгий эпизод может оказаться единичным: депрессия с психотическими эпизодами – красивый термин для описания нервного срыва. Мы должны быть внимательными к тому, как Джулия вырабатывает стабильные привычки. Это означало продолжать принимать таблетки, рано ложиться спать, хорошо питаться, минимизировать количество алкоголя и кофеина, ежедневно делать зарядку. Но стоило Джулии вернуться, мы жадно кинулись в свою нормальную жизнь – ветреные прогулки вдоль океанского побережья, секс, даже такая роскошь, как глупые, бессмысленные споры. Она проходила собеседования на работу, и в конечном итоге ее приняли на должность гораздо более высокую, чем та, которую ей пришлось оставить. Мы никогда не предполагали, что болезнь вернется. Почему мы должны были думать об этом? Да, Джулия была больна, но ведь она уже поправилась. Готовность к возвращению ее расстройства выглядела как признание поражения.

Как ни странно, когда мы попытались вернуться к нашей жизни до кризиса, мы обнаружили, что наши отношения перевернулись. Джулия больше не была партнером типа «А», который проверяет все до последней детали. Вместо этого она начала жить одним моментом, благодарная судьбе за свое здоровье. Я же, напротив, стал занудой, зацикленным на повседневных мелочах. Это было непривычно, но, тем не менее, наши роли продолжали соответствовать друг другу, и наш брак оставался счастливым. Настолько, что через год после выздоровления Джулии мы проконсультировались с ее психиатром, терапевтом и гинекологом, и она забеременела. Не прошло и двух лет с того момента, как я привез Джулию в психиатрическую больницу, как она родила сына. В течение своего пятимесячного декретного отпуска она обмирала от радости, пожиная плоды своей маленькой победы по имени Джонас – его запах, его глаза олененка, его губки, которые он вытягивал во сне. Я заказал тонну подгузников и поменял свое расписание. Мы решили, что Джулия вернется на работу, а я буду сидеть дома с ребенком, работать, пока он спит. Это было великолепно – и продлилось всего 10 дней.

После четырех бессонных ночей у Джулии началось обострение. В течение целой недели она пропускала обед на работе, чтобы нацедить молока, пока общалась по FaceTiming со мной и Джонасом. На следующей неделе она уже оживленно болтала о планах вселенского масштаба. Я собрал памперсы и бутылочки, посадил Джонаса в его детское креслице, выманил Джулию из дома и снова повез ее в больницу. Приехав, я попытался убедить дежурного врача, что смогу сам со всем разобраться. Я знал, как ухаживать за женой дома, мы это уже проходили, нам нужно лишь получить то хорошее лекарство, которое помогло ей встать на ноги в прошлый раз. Доктор не согласился со мной. Он отправил нас в клинику Эль Камино Маунтин Вью, которая находилась в часе езды к югу от нашего дома. Там доктор сказал, что Джулия может покормить ребенка в последний раз, пока она не приняла лекарства, которые отравят ее грудное молоко. Пока Джонас кушал, Джулия лепетала о том, что на Земле есть место Раю, что у Господа есть чудесный план для каждого из нас (это может звучать обнадеживающе, но поверьте, все было не так). Затем доктор передал Джонаса мне и увел Джулию.

Неделю спустя, пока Джулия находилась в клинике, я навестил наших друзей в Поинт Рейс, Каса и Лесли. Кас знал, как я боялся вновь стать надсмотрщиком Джулии, исполнителем поручений ее психиатра. Когда мы прогуливались по топким болотцам неподалеку от прекрасного калифорнийского побережья, Кас достал из кармана небольшую книгу в бумажной обложке и протянул ее мне. «Есть и другой выход», - сказал он.

Эта книга, «Расколотое Я: экзистенциальное исследование рассудка и безумия» Р.Д. Лэнга, стала моим проводником в мир анти-психиатрии. Книга была выпущена в 1960 году, Лэнгу на тот момент было 33 года, медикаментозное лечение становилось первичной практикой в лечении психиатрических заболеваний.

Лэнгу явно не нравились эти перемены. Ему не нравилось утверждение, что психоз является заболеванием, от которого необходимо избавиться. В своем пояснении, некоторым образом предвосхитившим теорию нейроразнообразия, Лэнг писал: «Расколотое сознание больного шизофренией может впускать свет, который не проникает в закрытые умы людей, признанных здоровыми». Для него странное поведение шизофреников не было плохим де факто. Возможно ли, что они совершают правомерные попытки связывать свои мысли и чувства тем образом, который наше общество не приемлет? Могут ли члены семьи так же, как и врачи, объявлять людей безумными с целью их дискредитации? По логике Лэнга, само понятие ментального заболевания унижает и дегуманизирует – своего рода властный жест так называемых «нормальных» людей. Чтение «Расколотого Я» оказалось для меня весьма болезненным. Вот цитата из числа наиболее жестких: «Я ни разу не встречал шизофреника, который мог бы сказать, что его любят».

Книга Лэнга дала толчок к появлени Безумного прайда, движения людей, которые используют слово «безумный» в позитивном, а не оскорбительном ключе. Безумный прайд вырос из движения сопротивления психиатрии, цель которого заключалась в передаче решений, связанных с лечением, из рук врачей в руки самих пациентов. Я восхищаюсь движениями за права человека – каждый из нас заслуживает право на принятие и самоопределение, в чем я совершенно точно уверен – но слова Лэнга ранят. Моя любовь к Джулии стала основой всей моей жизни. Почти целый год ее выздоровление было для меня важнее всего на свете. Я не стыдился ее. Напротив: я гордился ей, гордился тем, как она боролась со своей болезнью. Если бы была какая-нибудь зеленая или оранжевая ленточка в поддержку психически больных людей, я носил бы ее. 

Лэнгу удалось прорвать брешь в убеждении, за которое я так крепко держался: в уверенности, что я был хорошим мужем. Он умер в 1989, более чем за 20 лет до того момента, как я открыл его книгу, так что кто знает, что он на самом деле обо всем этом думал. Его соображения по поводу психических расстройств и их лечения могли со временем измениться. Но, будучи в безусловно ранимом состоянии, я почти мог услышать, как он говорит: пациенты хорошие. Врачи плохие. Члены семьи делают все по указке врачей и становятся неуклюжими соучастниками преступления, имя которому – психиатрия. И я был соучастником, принуждая Джулию пить лекарства против ее воли, что делало ее отстраненной, несчастной, медлительной, заглушало ее «безумные» мысли. Но лекарства помогли Джулии выжить, и поэтому все остальное отходило на второй план, в чем я был абсолютно уверен. Я никогда не сомневался в верности своих мотивов. С самого начала я играл роль скромной сиделки – не святого, нет, но парня, сражающегося на стороне добра. Лэнг заставил меня почувствовать себя мучителем Джулии.

Вторая госпитализация была еще хуже первой. Тихими ночами, которые я проводил дома, после того, как Джонас засыпал, реальность била под дых: это не пройдет. В больнице Джулия принялась собирать листья деревьев и раскидывать их по своей палате. Когда я приходил, она взрывалась потоком параноидальных вопросов и обвинений, затем успокаивалась, собирала листья и вдыхала их запах, словно он мог удержать ее мысли, не дать им ускользнуть. Меня тоже несло. Идеи Лэнга вызывали так много вопросов. Должна ли Джулия вообще тут находиться? Было ли это настоящим заболеванием? Помогали ли ей таблетки, или, напротив, делали все только хуже? Все эти вопросы лишь подогревали мои сомнения, выросшие на почве горя и страха. Если бы Джулия страдала от рака или диабета, она была бы вправе сама выбирать себе лечение, но психический характер заболевания не позволял ей этого сделать. Никто не прислушивался к ее мнению. Психиатрия – не поле непоколебимых фактов, диагнозов и планов лечения. Некоторые наиболее выдающиеся психиатры подвергают свою собственную науку критике, так как она не предоставляет исчерпывающую исследовательскую базу. В 2013 году Томас Инсел, глава Национального Института психического здоровья, раскритиковал «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам» (зд. и далее - DSM), так называемую библию психиатров, за недостаток научности – в частности, за выявление заболеваний, основанное на симптоматике, а не на объективных критериях. «В других областях медицины это обозвали бы старомодным, как постановку диагноза, основанную на болях в груди или жаре», - говорил он. Аллен Фрэнсис, куратор в подготовке издания DSM 1994 года, позже написавший книгу «Спасение нормальных», выразил мысль более жестко: «Не существует четкого определения психического расстройства. Это полный бред».

До сих пор врачи Джулии, ее родители и я принимали решения за нее. Она все еще ненавидела таблетки, которые мы все заставляли ее принимать, и оправилась от второго психотического эпизода, по большей части, так же, как и в прошлый раз: при помощи лекарств. Она вернулась домой через 33 дня, все еще не до конца стабильная. Она больше не говорила про дьявола и вселенную, но еще была не до конца на земле, потерявшаяся в депрессии и медикаментозном тумане. 

Во время лечения Джулия ходила на групповую терапию, иногда ее друзья из группы приходили к нам в гости. Они сидели на нашем диване и болтали о том, как они ненавидят свои лекарства, своих врачей и свои диагнозы. Мне это было очень неприятно, и не только из-за того, что они обзывали меня Таблеточным Нацистом. Их беседы были разговорами сторонников антипсихиатрического движения, основанного на поддержке пациентов пациентами – или бывших пациентов бывшими пациентами, как они себя называют – вне зависимости от того, хорошо ли сказывается на них эта поддержка. Они пугали меня. Я боялся, что лечение Джулии вырвут из рук разумных, сочувствующих людей – медиков, семьи и меня – и передадут таким людям, как она, психически больным, склонным к суициду.

Уставший от постоянных ссор по поводу необходимости следовать предписаниям врачей и не понимающий, как разрешить трудную ситуацию, я позвонил Саше Альтману Дебрулу, одному из основателей проекта «Икарус», организации альтернативной медицины, которая «ищет пути обхода ограничений, установленных миром ярлыков, категорий и сортировки типов человеческого поведения». То, что большинство людей называет психическим заболеванием, проект «Икарус» именует «пространством между гениальностью и безумием». Не сказать, что я чувствовал себя очень уверенно, набирая номер. Я не видел гениальности в поведении Джулии, и я не слишком хотел почувствовать еще больше осуждения и вины. Но мне нужен был новый взгляд на наши страдания. 

Дебрул мгновенно успокоил меня. Он начал с того, что переживания каждого человека, страдающего от психического расстройства, уникальны. 

Это может показаться очевидным, однако психиатрия в той или иной мере основана на обобщениях (это, в частности, критиковали Инсел, Фрэнсис и прочие: в том виде, в котором психиатрия существует в DSM, она является лишь обобщающим перечнем ярлыков, построенных на симптоматике болезни). Дебрул никогда не поддерживал того, что уникальные переживания отдельных людей засовывают в удобные для понимания рамки.

 «У меня биполярное расстройство», - сказал мне Дебрул. – «Несмотря на то, что этот термин помогает объяснить отдельные моменты, он не охватывает множество важных деталей». Он сказал, что это название кажется ему «несколько отталкивающим». Все это нашло отклик внутри меня. Джулии тоже не подходил ни один диагноз. Во время первого срыва врачи рассматривали версию биполярного расстройства; три года спустя, когда срыв повторился, они уже были уверены в этом. Тем не менее, сказал Дебрул, вне зависимости от диагноза, психиатрия «предлагает отвратительные термины для самоопределения».

По поводу медикаментов Дебрул отметил, что ответ на вопрос, стоит ли использовать лекарства, должен быть намного сложнее, чем «да» или «нет». Лучшим ответом может быть «возможно», «иногда» или «лишь некоторые лекарства». Он признался, что принимает литий каждый вечер, потому как уверен, что после 4 госпитализаций и более десяти лет жизни с биполярным расстройством лекарства являются очень важной составляющей его лечения. Но это не единственное решение, а лишь его часть.

Это немного успокоило меня, однако я очень оживился, когда Дебрул познакомил меня с концепцией «безумных карт». Он объяснил, что «безумные карты» позволяют пациентам описывать, каким бы они хотели видеть свое лечение в случае будущих психических кризов. Логика такова: если человек может определить понятие «здоровье», будучи здоровым, и отличить здоровое состояние от кризисного, этот человек может самостоятельно вывести образ своего лечения. Карты не направлены на отрицание психиатрии. Они учат пациентов и их близких планировать меры заранее, что, в случае возможного кризиса, помогает избегать или минимизировать ошибки.

Когда Джонасу было 16 месяцев, мы с Джулией положили антипсихотики в нашу аптечку, просто на всякий случай. Это может показаться разумным решением, но на самом деле это было очень глупо. На тот момент мы еще не знали о безумных картах, поэтому никогда не обсуждали, в какой ситуации Джулии стоит принять эти таблетки. Это сделало их бесполезными. Собиралась ли она принимать их, если не сможет уснуть? Или собиралась ждать, пока дела не примут совсем плохой оборот? В последнем случае у нее началась бы паранойя, что не позволило бы ей принять лекарство по собственному желанию. Заставить ее это сделать было бы практически нереально.

Я приведу примерный сценарий: пару месяцев назад Джулия принялась разрисовывать мебель посреди ночи. Обычно она идет спать довольно рано, через час или два после того, как Джонас уснет. Сон очень важен и она знает это. Я предложил ей идти ложиться.

 «Но мне весело», - сказала Джулия.

 «Это хорошо», - ответил я, «Но уже полночь. Иди-ка спать».

 «Нет», - сказала она.

 «Ты же понимаешь, как это выглядит?»

«Ты о чем?»

«Я не говорю, что ты находишься в маниакальной фазе, но, честно говоря, это выглядит именно так. Не спать полночи, рисовать, чувствовать мощный приток энергии…»

И Джулия взорвалась.

«Да как ты смеешь указывать мне? Хватить управлять мною! Ты тут не главный!»

Размолвка длилась днями. Все, что напоминало ей о моментах, «когда она была больна», могло привести к ссоре. Мы вели себя прилично, когда рядом был Джонас, но последующие 72 часа каждая маленькая ошибка провоцировала самые бурные реакции.

Через неделю после споре о рисовании у Джулии случился тяжелый день на работе. Когда мы ложились спать, она тихо сказала: «Я опасаюсь стресса, который сейчас переживаю».

Я уточнил, что она имеет в виду. Она тут же отгородилась от меня – «Не хочу говорить об этом, мне надо поспать, но я напугана». 

Это, в свою очередь, ужасно напугало меня. Она беспокоилась по поводу своей психики. Я попытался прогнать злобу и страх от того, что она совсем не заботится о себе. Но я не смог уснуть, винил в этом ее, и мы ругались еще несколько дней.

Вот уже год как Джулия здорова. Она преуспевает на работе, я вернулся к учительству, мы обожаем нашего Джонаса. Наша жизнь прекрасна. По большей части.

Джулия принимает лекарства в дозировке, которая, кажется, работает без побочных эффектов. Но, даже проходя вместе через самые прекрасные моменты, как муж и жена, как отец и мать, мы еще чувствуем слабые отголоски, оставшиеся от наших ролей надсмотрщика и пациентки. Психические кризы носят эпизодический характер, но они оставляют рваные раны в отношениях, не заживающие годами. Когда Джулия была больна, я действовал в ее интересах, как мне казалось, потому что любил ее и потому что она была неспособна сама принимать решения. Если бы вы спросили ее как-нибудь во время кризиса: «Чем бы ты хотела заняться сегодня после обеда?», она бы, наверное, ответила: «Спрыгнуть с моста Золотые Ворота». Поддерживать нашу семью всегда было моей работой: оплачивать счета, держаться за работу, заботиться о Джулии и о нашем сыне.

И вот теперь, когда я предлагаю ей пойти спать, она обвиняет меня в том, что я приказываю ей, что я управляю ее жизнью. И это не бессмысленные обвинения, потому что я действительно приказывал ей и управлял ее жизнью, иногда целыми месяцами. Тем не менее, должен заметить, что она недостаточно хорошо заботилась о себе. Эта ситуация не нова – через это приходится пройти бесчисленному количеству семей, которые сталкиваются с подобным кризисом. Бывший «надсмотрщик» продолжает переживать за своего «пациента». Бывший (и не исключено, что будущий) пациент пойман в ловушку этой заботы.

И это как раз тот случай, когда «безумные карты» дают лучик надежды. Джулия и я, в итоге, пытаемся составить такую, и теперь, когда мы этим занимаемся, я должен признать, что Лэнг в какой-то мере был прав: борьба с психозом заключается в применении силы. Кто возьмется решить, какое поведение допустимо? Кто выбирает, когда и как нужно применять установленные правила? Мы начали создание карты Джулии с разговора о ее таблетках в кабинете врача. При каких обстоятельствах и в каком количестве Джулия будет их принимать? Я предложил довольно жесткий подход: если она не сможет уснуть одну ночь, доза должна быть максимальной. Джулии же хотелось иметь больше времени перед тем, как она опять начнет принимать лекарства, и она просила начинать с легкой дозировки. Мы довольно серьезно поспорили, доказывая наши точки зрения и тыкая в прорехи логических рассуждений друг друга. В итоге мы решили обсудить все с психиатром Джулии, чтобы разобраться с проблемой. Теперь у нас есть план – на одну упаковку таблеток. Это маленькая победа, важный шаг в правильном направлении, сделанный в мире, где такие шаги происходят редко.

Нам до сих пор с трудом даются многие решения. Джулия все еще хочет троих детей до своих 35; в моих интересах избежать ее третьей госпитализации. Выделяя специальное время на разговоры о проблемах, мы знаем, что освобождаем место в календаре для ссоры.

Но я верю в важность этих разговоров, потому что когда мы садимся обсудить вместе дозы лекарств, или наилучшие сроки для того, чтобы забеременеть, или риски приема лития во время беременности, мы, по сути, говорим друг другу «я люблю тебя». Я могу говорить что-то вроде «мне кажется, ты слишком спешишь», но подтекст будет «я хочу, чтобы ты была здоровой и счастливой, и я хочу провести с тобой всю жизнь. Я хочу услышать, как сильно ты со мной не согласна, о чем-то очень личном, чтобы мы всегда могли оставаться рядом». А Джулия говорит, «Мне нужно немного свободы», но в ее сердце звучит – «я ценю то, что ты сделал, и я поддерживаю тебя во всем, мы справимся».

Джулия и я мгновенно влюбились друг в друга, будучи беззаботными подростками. Теперь мы любим друг друга с долей отчаяния, прорываясь сквозь болезнь. Когда мы поженились, мы пообещали друг другу: всегда любить и всегда держаться вместе - и в горе, и в радости. Я понимаю, что никакие карты не уберегут Джулию от госпитализации и не прекратят наши споры о ее лечении. Но мы верим, что всегда будем вместе, и это успокаивает. Я все еще не потерял желания сделать что угодно, лишь бы Джулия улыбнулась.

Автор: Mark Lukach
Перевод: Gribnoy Doshik