Москва Марфино бесплатные пробы Экстази, Лсд 25

__________________________________

__________________________________

📍 Добро Пожаловать в Проверенный шоп.

📍 Отзывы и Гарантии! Работаем с 2021 года.

__________________________________

✅ ️Наши контакты (Telegram):✅ ️

>>>🔥🔥🔥(ЖМИ СЮДА)🔥🔥🔥<<<

✅ ️ ▲ ✅ ▲ ️✅ ▲ ️✅ ▲ ️✅ ▲ ✅ ️

__________________________________

⛔ ВНИМАНИЕ! ⛔

📍 ИСПОЛЬЗУЙТЕ ВПН (VPN), ЕСЛИ ССЫЛКА НЕ ОТКРЫВАЕТСЯ!

📍 В Телеграм переходить только по ссылке что выше! В поиске тг фейки!

__________________________________

Москва Марфино бесплатные пробы Экстази, Лсд 25

Насыщенность шрифта жирный Обычный стиль курсив Ширина текста px px px px px px px px px Показывать меню Убрать меню Абзац 0px 4px 12px 16px 20px 24px 28px 32px 36px 40px Межстрочный интервал 18px 20px 22px 24px 26px 28px 30px 32px. Запомнить меня. Регистрация Забыли пароль? Поиск книг. Последние комментарии Последние публикации. Re: 'Посторонние' уже не те Михаил Самороков 1 день 4 часов назад Re: 'Посторонние' уже не те ANSI 1 день 5 часов назад. Мюге Улыбка фортуны Автобиографические наброски Автор — доктор наук, профессор Калифорнийского университета. Парижский журнал «Континент» писал в году об авторе: «О своих открытиях Мюге рассказывает так, словно ничего особенного не произошло — так, обычная рутина… И вместе с тем читатель может вполне оценить значение этих открытий, ибо автор умеет рассказать о научных приключениях в столь же популярной и занимательной форме, как и о приключениях диссидентского периода своей жизни». Когда книга пишется вот так — распахнуто и рассвобожденно, — то уже неважной становится степень профессионализма: важно прежде всего свидетельство. Но кроме того, что эта, по сути автобиографическая книжка — свидетельство «о времени и о себе», она интересна тем, что в ней личность автора предстает настолько живо, настолько непосредственно, настолько стереокопическим выглядит этот веселый автопортрет, что читателя она захватывает. И не теми общеизвестными событиями, которые отразились в ней, а как раз «крупными планами», тем, как эти события переживались автором — героем книги. Это — в самом лучшем смысле книжка о себе. И потому она дает время в таких деталях, в таких поворотах, какие никогда не были бы возможны в мемуарах, стремящихся рассказать о событиях эпохальных. Детали исчезли бы, и вместе с ними колоритная личность героя — чем-то напоминающего Ходжу Насреддина, переселенного в наши дни. Именно потому, что автор ни на минуту не боится показаться смешным, смешными оказываются события, учреждения, люди… Вся советская действительность со всеми ее атрибутами. Об этой книге Однажды семидесятисемилетний деревенский дед, доме которого я долгое время жил в ссылке, наслушавшись наших разговоров о лагерях, — а почти все, кто приходил к нам тогда, в отличие от меня попали в ссылку после лагеря «навечно», — не выдержал, просунул не совсем еще седую голову в дверь, соединявшую горницу, где мы жили, с кухней, где он располагался с бабкой, и сказал раздумчиво, резко и вполне уверенно: — А я, граждане, так считаю. Это потому так много людей сидить и потому такие большие строка дають, что строить надо, а денег нет. Все присутствующие, люди весьма опытные, были заметно смущены подобной прямотой суждений и начали как-то вяло возражать ему. Тем более, всем было известно, что дедов зять работает в райкоме. Но дед не унимался. По всему чувствовалось, что он очень рад своей догадливости: еще бы, такую хитрую механику раскрыл. И как было ему при этом объяснить, что раскрыл он ее не достаточно — иначе бы помалкивал. Большинство из нас находилось здесь за гораздо более мелкие провинности, чем это высказывание. Дед был мало сведущ в политике и истории. Когда «весь народ» праздновал семидесятилетие вождя, он сказал: «Нет, тот царь щедрее был. Но в данном случае он угадал основной принцип сталинизма, основную его черту. Касалось это, конечно, не причин террора — они были сложней, — а отношения к человеку, который «звучал гордо». Того отношения, которое позволило утилизировать даже террор, а потом — аппетит приходит во время еды — действительно стало одной из причин его невероятного и немыслимого расширения. Гениальный вождь творил, а все остальное было объектом его творчества. Если этот вождь ошибался и идти, допустим, надо было не направо, а налево, то ошибка исправлялась просто: справа ставился пулемет, и все сами собой бросались влево. Вождь даже не утруждал себя тем, чтобы объяснять такие свои странности, молчала о них и руководимая им: пропаганда, придумывали объяснения сами люди, ставшие объектом такого творчества. Много помогла им в этом диалектика. Сергей Георгиевич Мюге ничего не придумывал. Он просто пошел на фронт защищать свою родину, просто попытался защитить профессоров, на которых начались гонения, и когда за это был арестован, то и отнесся к этому факту по себестоимости — как к вопиющему беззаконию. И отнесся к нему, как увидит читатель, вполне адэкватно — дурачил эту посягнувшую на него власть как только мог, не принимая ее правил игры, которые она всем навязывала. Конечно, такая независимость от нее отчасти объясняется тем, что он происходит из той среды, на которую с самого начала обрушились все несправедливые удары революции, и от этого он был вовсе чужд революционной романтики. Но это — только отчасти. Думается, что, в основном, поведение Сергея Георгиевича было обусловлено не социальными факторами, а личным характером. Сергей Георгиевич — биолог, серьезный ученый, специалист по гельминтологии. Страницы, посвященные его научному творчеству, интересны сами по себе и раскрывают всю глубину его увлеченности наукой, серьезность его отношения к ней. Но только разговор заходит о чем-либо другом, и мы снова видим, что автор, подобно многим другим русским людям, — стихийный пародист. Пародирует же Сергей Георгиевич бесчеловечную тупость сталинщины и ее наследия. Ведет он себя все время так, что она при своей страшности и внушительности предстает в своем естественном обличий — смешной и глупой. И он ни разу не преминет возможностью воспользоваться этим обстоятельством; когда — чтобы помочь товарищу по несчастью, когда — просто так, для удовольствия. Ибо, конечно, живет в авторе этой книги неугомонная и авантюрная жилка, которая тоже помогла ему пройти сквозь все страшные испытания с минимальным количеством физических и, тем более, нравственных потерь. Более того — помогала даже — если не понимать это выражение слишком буквально — жить в свое удовольствие. Так он, например, не мог отказать себе в удовольствии приобретать и читать самиздат, из-за чего прокуратура г. Москвы довольно неловко пыталась раздуть крупное дело, в орбиту которого — но никак не Сергеем Георгиевичем — было втянуто много людей, в том числе, как свидетель — и аз многогрешный. Это было, кстати, последним толчком, вытолкнувшим меня в Зарубежье. Как может видеть читатель, с новыми следователями Сергей Георгиевич обращался столь же уважительно, но и остроумно, как и со старыми. В этом ощущении страшного как смешного, в этом открытии смешной природы страшного, по-моему, и заключается секрет обаяния этой книги. Приятно сопереживать человеку, который не теряет внутренней свободы в обстоятельствах, специально придуманных для того, чтобы люди ее теряли. Читая ее, мы как бы освобождаемся. Впрочем, читатель почувствует это сам. Наум Коржавин. Степени свободы Заключенный мечтает о свободе. Для него все те, кто живет по ту сторону колючей проволоки — «вольняшки». И вольнонаемные служащие, и солдаты, охраняющие лагерь. Солдат мечтает о свободе, о жизни, не регламентированной жестким распорядком дня и различными уставами. Наконец, обычный советский человек, не находящийся ни в заключении, ни в армии, часто так же не имеет возможности поступать, как ему хочется. Иногда это связано с нехваткой времени или денег. Иногда мешают другие не зависящие от него обстоятельства — прописка, обязательная работа в государственных учреждениях и т. Но чаще всего человек сам создает себе различные ограничения, стараясь не выходить из установившегося ритма условностей, и тем ограничивает свою свободу. Я испытал все три степени «свободы» — был в заключении, солдатом и обычным человеком. Во всех ситуациях я, по мере сил и возможностей, старался не обременять себя различными табу и руководствоваться в своих поступках прежде всего собственными желаниями. Ведь желания чаще всего возникают по наитию, подчиняясь какому-то внутреннему голосу. Иногда они идут вразрез со здравым смыслом, но столь непреодолимы, что приходится жертвовать здравым смыслом. Не в этом ли заключается указующий перст судьбы? В результате я чувствовал себя менее связанным в заключении и в армии, но меньше других ощущал свободу на воле. Формально обусловленные степени свободы не гармонировали у меня с внутренним ее ощущением. Низкая адаптационная способность, неумение и нежелание «жить как все», конечно, не способствовали созданию стойкого благополучия в жизни, но в трагических ситуациях позволяли отделываться не слишком большими потерями. Мое нежелание подчиняться отдельным канонам в какой-то мере создало мне репутацию человека легкомысленного, на которого трудно положиться. Пусть читатель сам составит об этом мнение. Я записал отдельные эпизоды своей жизни так, как они мне запомнились. А запомнились они, очевидно, так, как я их воспринимал. Тревожное чувство 14 июня года я проснулся со странным чувством. Что-то снилось, но что именно, я не мог вспомнить. Но от сна осталась фатальная уверенность — будет война и голод. Поделился я этой тревогой кое с кем из сверстников, но меня подняли на смех. Оказывается, в этот день в газетах было опубликовано заявление ТАСС, где как раз категорически утверждалось, что войны с Германией не будет. Зная, что оспаривать заявления прессы рискованно, я о своем чувстве больше не распространялся. Может быть, мое радостное возбуждение началось! Я не был «нормальным советским школьником». В те годы многие взрослые могли быть недовольны советской властью: свежи были в памяти дореволюционные «мирные» времена, перед лазами стояли недавно перенесенный голод, «красный террор» и прочие «прелести» нового времени, но от подрастающего поколения теневые стороны советского режима тщательно скрывались. Руководствуясь популярной в те времена поговоркой «ребенок — зеркало семьи», родители изо всех сил старались привить детям то, что спускалось по каналам школа, комсомол, пионерия, пресса «сверху», именовалось «чертами советского человека» и представляло собой безрассудную веру в справедливость действий партии и правительства, беззаветное обожание «отца народов» и готовность во имя первого и второго жертвовать собой и другими, включая самых близких пример Павлика Морозова. Донос считался благодетелью, поэтому даже в школе процветало ябедничество, и я замкнулся в себе, предпочитая играть в одиночестве. Читатель вправе задать вопрос, почему я не попал под общее влияние. У меня на это два ответа. Во-первых, я почти лишен чувства стадности, потребности подражать. Во время войны, например, я оказался единственным некурящим солдатом на весь батальон. Во-вторых, отец сумел привить мне наряду с уважением к любой отдельной личности презрение к толпе, когда каждый, часто теряя здравый смысл, несется по течению. Однажды я, повинуясь инстинкту стадности, заразившему мальчишек нашего двора, захотел пойти на митинг, который состоялся по какому-то случаю на нашей улице. Отец предложил: — А, знаешь, я ведь на них ни разу не был. Слукавил, конечно. Если хочешь, я пойду с тобой. Чтобы я лучше видел ораторов и все, что могло быть интересным, отец посадил меня к себе на плечи. Ораторы в те времена, да еще в провинции, риторикой не блистали. Плебейские обороты речи, вроде «чего хочут хозяева», были даже модны. Грешили ораторы и против самой элементарной логики. Отец со свойственным ему сарказмом очень ловко выуживал противоречия в их речах и комментировал выражения, которые вызывали аплодисменты, а порой, и ликование толпы. Я тоже ликовал. Но ликовал не адекватно толпе, а ей наперекор. Мои чувства могли быть выражены словами примерно так: «Чему радуетесь? Ведь сказана-то глупость! Если бы вы были такими же наблюдательными, как папа, вы бы только посмеивались». Меня распирало от гордости за отца, который, может быть, единственный в толпе, не поддался массовому гипнозу. После митинга отец объяснил в доступных для меня выражениях, что такое массовый гипноз. Может быть, этот эпизод и обусловил впоследствии мой индивидуализм и повлиял на зарождение интереса к гипнозу, а позже и к другим явлениям человеческой психики, получившим название парапсихологии. Бумажные солдатики В детстве моей любимой игрой были бумажные солдатики. Лет в шесть или семь я получил от отца собственноручно сделанную им первую партию «французов» и «немцев». Он объяснил мне правила игры, которые он разработал вместе со своим братом в детстве. Сначала я играл с отцом, но потом все чаще стал обходиться один взрослых людей не так просто вовлекать в детские игры. Я дал офицерам фамилии, имена, наделил каждого характером, способностями и внутренним миром. Солдат было много, они делались по трафарету и участвовали только в сражениях и парадах. Со временем, кроме французов, у меня появились и русские белогвардейцы. Это позволило вовлечь в игру соседских мальчишек, которые с удовольствием изготовляли «красных» противников. Теперь у меня был офицерский полк и эмоциональная связь с каждым солдатиком. Поименован был каждый, и игра в солдатики-куклы получила более конкретное выражение — ведь я хорошо представлял быт и нравы дореволюционного офицерства. А все-таки «первая любовь» оставляет самый глубокий след. Я до сих пор помню бумажные физиономии французских офицериков Бикета, Мутона… И симпатию к Франции сохранил по сей день. Может быть, эта симпатия проскальзывала где-то в разговорах, а, может, за нерусскую фамилию, но в школе меня прозвали французом. Как-то я попытался возразить, но мне с убийственной логикой ответили: — А разве ты не похож на француза? Я парировал: — А ты что, бывал во Франции, знаешь, какие французы? Из какого я гнезда В раннем детстве мне больше всего уделяла внимания бабушка, мамина мама, Евлалия Николаевна Давыдова. Несмотря на пережитые революционные бури и при ее удивительно мягком характере в ней сохранилась традиция, переданная поколениями, — воспитывать детей верными слугами царю и отечеству. Она пела мне старые солдатские песни и рассказывала семейные предания о подвигах наших родственников в различных баталиях. А рассказывать ей было что. Ее брат, Леонид Николаевич Быков, прославился в Японскую войну — был награжден георгиевским золотым оружием, а к концу Германской имел уже более двадцати орденов, но особенно бабушка гордилась родственниками своего мужа, Давыдова. Особым вниманием бабушка наделяла деда своего мужа Дениса Васильевича Давыдова — поэта, одного из организаторов партизанской войны в году, имя которого носил Ахтырский гусарский полк. По семейным традициям все Давыдовы после Дениса служили в этом полку. В году, когда младший сын моей бабушки Николай заявил, что, несмотря на свои 16 лет, уйдет воевать, она поехала к Великому князю Константину просить о досрочном зачислении дяди Коли в этот полк. Вернулся в этот же полк и дедушка, вышедший из него в чине штабс-ротмистра на гражданскую службу, где дослужился до статского советника. Возвращаясь в полк, он, таким образом, снова съехал с генерала до скромного офицера. Там же в качестве полкового врача оказался и дядя Вадим. Когда весь мужской состав семьи ушел воевать, бабушка с мамой и тетей Марусей переехали в Одессу и поселились в монастыре, превращенном в военный госпиталь. На их кишиневском доме можно было бы повесить вывеску вроде тех, что в следующую войну вывешивались на дверях райкомов комсомола: «Все ушли на фронт». Отец мой не мог похвастаться русским происхождением. Дед по отцу, Петр Генрихович, считал себя немцем, хотя в его жилах текла и французская кровь. Он закончил Александрийскую сельскохозяйственную академию и стал работать управляющим у мужа своей сестры, который имел в Сумской губернии большие сахарные заводы. Бабушка Варвара Романовна по национальности была полька. Хотя дед последнее время с ней не жил, она, как и другая бабушка, гордилась родословной своего мужа, ссылаясь на баронский титул кого-то из предков. Но так как я общался с ней меньше, чем с маминой мамой, свою родословную со стороны отца я представляю довольно смутно. Бабушка Варя хорошо играла на пианино и давала частные уроки музыки, однако привить любовь к музыке мне она так и не сумела. Что сыграло в этом решающую роль — отсутствие музыкального слуха или пианино — я не знаю. Отец хорошо знал языки. Немецкий и французский — с детства, английский выучил самостоятельно, но так, что даже думал на нем; итальянский, испанский и еще какие-то он знал хуже. Лет с пяти начали пичкать языками и меня. Отец — английским и немецким, бабушка Лаля — французским. Но проку было мало. Тогда, решив, что «нет пророка в своем отечестве», наняли учительницу. Я, негодуя, что вместо игр надо заниматься нудным делом, невзлюбил языки на всю жизнь, в чем теперь искренне раскаиваюсь. После революции устроиться на работу в Одессе было довольно трудно. Отец работал то чернорабочим на соляных приисках, то секретарем сельсовета в какой-то полунемецкой деревушке под Одессой, то таможенным чиновником в порту. Наконец, он завербовался в Мурманск. Мы с мамой поехали вслед за папой, но у меня начались цинга и рахит. Пришлось вернуться в Одессу. Получив соответствующие медицинские советы, мы с мамой опять ездили в Мурманск, но уже летом, когда можно было выращивать у дома зеленый лук и салат. Мурманск мне вспоминается как малюсенький деревянный городок с оврагами посреди улиц и единственным каменным двухэтажным домом ТПО. Как это расшифровывалось, я и сейчас не знаю. Большое впечатление на меня произвел пойманный кит смотреть на него собрался весь город и праздник весны — гонки на оленях и спортивные состязания. У папы появилось много друзей-иностранцев, которые иногда дарили мне безделушки или красочные каталоги торговых фирм. В Мурманске папа приобрел специальность «ответственного исполнителя по обслуживанию иностранных пароходов» и на эту должность перевелся сначала в Мариуполь, а потом в Бердянск. В Бердянске у папы появилось хобби — он стал делать радиоприемники. Днем возился с паяльником, а вечерами сидел с наушниками и крутил ручки настройки, после чего мы узнавали, что делается в мире. Как я уже упоминал, отец не считал себя русским, Россию скорее не любил, чем любил, и постоянно сожалел об упущенной возможности остаться за границей. Он уверял, что в бытность его работы секретарем сельсовета, ни один немец не написал доноса, а русские постоянно жаловались на соседей, что те, мол, укрывают от продразверстки хлеб и крестят детей. Но когда в начале тридцатых годов в город поползли умирающие от голода крестьяне, отец не находил себе места: «Проклятые большевики, что сделали с Россией! Однажды меня и трехлетнего сына служащего из конторы «Экспорт-хлеб» пригласил с родителями капитан какого-то иностранного парохода. Он угостил нас сардинками с белым хлебом. Мальчик, разминая в руках кусок пышной булки, спросил: «Это вата? Я помню случай, как один из матросов американского парохода, проникшийся идеями мирового коммунизма, сошел на берег и решил не возвращаться на родину. Вместе с ним был его четырнадцатилетний сын Морис. Отца Мориса, попросившего политического убежища, встретили с восторгом. О нем писала бердянская газета «Красная заря». Но пароход ушел, и отец Мориса исчез, а сам Морис попал сначала в детский дом, а потом был учеником слесаря в порту. Какими-то правдами или неправдами мой отец помог ему уехать домой. Месяца через три один из американских капитанов привез газету с родины Мориса, где была большая статья о его мытарствах в СССР и восторженные реплики в адрес моего отца. Думаю, что эта статья сыграла не последнюю роль в его аресте. Впрочем, как знать? С года отец в пересказах слышанного по радио начал упоминать имя Гитлера. Его тоталитарная и жестокая программа явно не импонировала отцу. Он сетовал: «Единственный реальный противник Сталина и столь же несимпатичный. Если Гитлер победит Россию, еще неизвестно, какое из зол окажется хуже». Теперь я могу только удивляться прозорливости отца: ведь в то время никто не слышал о газовых камерах и «новом порядке», а жертвы коллективизации валялись перед нашими глазами на тротуарах в виде распухших от голода трупов крестьян. Маленький диссидент Однажды, засыпая, я услышал, как соседка шепчется с моими родителями. Она передавала, видимо, под большим секретом, рассказ своего мужа, только что вернувшегося из допра так в то время назывались тюрьмы. Во время НЭПа он приобрел какое-то мелкое предприятие и теперь попал под кампанию «давай золото». Соседка рассказывала, что в камере их было так много, что не только лечь, но и сесть на полу было негде. Ночные допросы сопровождались побоями. Но били в то время аккуратно, чтобы не оставалось синяков — валенком с заложенным в него кирпичом, или четыре следователя, встав по углам комнаты, толкали заключенного друг к другу — «пятый угол». Такая «игра» вызывала у допрашиваемого внутренние кровоизлияния, не оставляя на теле никаких следов. Когда сосед признался, что у его жены есть крестильный крестик и золотая цепочка к нему, его выпустили, но недели через две снова забрали и я его больше уже не видел. В другой раз мне удалось услышать о том, что в тюремном дворе ждут отправки на Север раскулаченные крестьяне. Их было так много, что тюрьма не могла всех вместить, и крестьяне с детьми сидели по несколько суток на утоптанном снегу. Двор этот не оставался пустым в течение нескольких лет проводившейся коллективизации. До меня дошли слухи о «дутых» процессах инженеров- вредителей, а потом пришло сообщение о том, что расстрелян мой дедушка Л. Быков вместе с другими военспецами — бывшими офицерами царской армии. Все это не вызывало у меня любви к советской власти. И вот, в восемь лет, я решил, что «под лежачий камень вода не течет» и нужно действовать. На листке ученической тетради я написал довольно безграмотное и бессмысленное воззвание, которое начиналось словами: «Долой коммунистов! Присоединяйтесь к нам! Писать «ко мне» было несолидно, да и кто я такой, чтобы ко мне присоединяться. Бумажку я оставил в кармане брюк, и мама, взяв их для того, чтобы зашить очередную прореху, наткнулась на прокламацию. Она закатила истерику. Я разревелся. В это время домой пришел папа. Мама показала ему бумажку: — Посмотри, чем твой сын занимается! Он всех нас в тюрьму упечет. Это твое воспитание! Отец прочел и спросил спокойно: — А почему ты ревешь? Нет, ты до революционера не дорос. А раз так, не лезь не в свое дело. Мама права. Кроме вреда твоя деятельность ничего принести не может. Кстати, кто это «мы», к кому следует присоединяться? В общем, обещай, что, пока не вырастешь, политикой заниматься не будешь. Я обещал. А что мне оставалось? На этом моя деятельность, которую через много лет начнут называть диссидентской, заглохла. Арест отца и переезд в Москву С года над отцом все ниже и ниже сгущались тучи, предвещавшие грозу. Весной го они с мамой развелись. Отец уехал в Днепропетровск. Там его и арестовали. К нам пришли с обыском. Мама в это время была на работе. Я ухитрился выскочить в окно и побежал к ней. Так мы узнали об аресте отца. Последний раз я его увидел мельком в здании бердянского НКВД, куда его привезли на следствие. Я принес передачу и ждал в вестибюле. В этот вестибюль выходили двери и из тюрьмы, и из следственного корпуса. И вот часовой из одних дверей в другие провел моего отца. Я закричал: «Папа, папочка! Отец как-то съежился, а охранник грубо толкнул его в соседнюю дверь. Лицо охранника мне было знакомо. Это был отец моего одноклассника… В школе меня скоро начали дразнить «троцкистом». Кто-то сочинил версию, что отца арестовали в тот момент, когда он заканчивал писать письмо самому Троцкому. Я не пытался разубеждать. Все равно мне бы никто не поверил. Да и не было у меня в то время достаточных аргументов — что Троцкий, с точки зрения моего отца, такой же большевик, как и Сталин, и если пауки, посаженные в одну банку, пожирают друг друга, то ненатуралисту до этого нет никакого дела. Мать работала с утра до позднего вечера: утром — регистратором в поликлинике, днем — на метеостанции, а вечером преподавала на курсах «Ликбез». Я целыми днями вертелся на турнике или болтался на пляже. В холодные дни читал. Товарищей у меня не было. Дети репрессированных тогда не искали поддержки друг у друга. Большинство из них были детьми партийных или руководящих работников, которые или считали своих отцов жертвами ошибки, или отказывались от них, как от «врагов народа». Во всяком случае, со мной, не слишком сдержанным на язык, якшаться они не желали. Суд над отцом состоялся в Днепропетровске. В качестве свидетеля туда вызвали и мою учительницу, которая на предварительном следствии показала, что я вел антисоветскую агитацию. Как-то раз в ответ на какую-то реплику по поводу моего отца, я разразился длинной тирадой по поводу Советской власти. Меня тогда на неделю исключили из школы, но потом мой грех перевели на отца, дескать, «яблоко от яблони недалеко падает». Возможно, в связи с этим маме не разрешили взять меня с собой в Днепропетровск. Я пошел на вокзал ее провожать и в последний момент купил в кассе на сэкономленные деньги детский билет. Мама увидела его у меня в кулаке и велела сдать обратно. После суда родителям дали свидание, и они оба очень сожалели, что я не поехал. К началу следующего учебного года мы с мамой переехали в Москву к тете Марусе, маминой сестре. Я поступил в пятый класс. Новая школа, новые учителя, а, главное, заведенная тетей дисциплина: «Пока уроки не приготовлены, гулять не пойдешь» — привели к тому, что я стал отличником. Мама устроилась на курсы по подготовке заведующих детскими садами и через год, после их окончания, получила назначение под Москву, в Тучкове. Новая школа находилась от дома километрах в трех. Учителя здесь были гораздо слабее, чем в Москве, программа почему-то отставала от московской, и в первый месяц оказалось, что я знаю больше, чем нужно. И ученики, и учителя меня невзлюбили за зазнайство. Особенно мы не поладили с директором, который преподавал у нас физику, географию, историю, а иногда и литературу, проявляя порой удивительное невежество. Однажды я спросил: — Почему в глубинах океана температура колеблется от минус двух до плюс двух градусов, если вода имеет максимальную плотность при температуре плюс четыре градуса? Он ответил своей излюбленной цитатой из Ленина: — «Один дурак может задать столько вопросов, что сто умных на них не ответят», — и добавил, — ишь, какой любопытный, на этот вопрос еще ученые ответа не дали. Дома я получил ответ на заинтересовавший меня вопрос. А в следующий раз, когда директор на меня разозлился: «Таким ученикам не место в Советской школе! За дерзость меня выгнали из класса. Я забросил учебу и часто, прогуливая занятия, уходил со своей собакой Индусом в лес. За первое полугодие у меня оказалось восемь двоек. К концу года маму предупредили, что я останусь на второй год. За месяц до окончания учебного года я переехал в Москву к тете и без документов поступил в ту же школу, где учился в пятом классе. Директору не приходило в голову, что бывший отличник может деградировать почти до круглого двоечника. Поднажав на занятия, шестой класс я окончил успешно. В Тучкове я зашел в свою бывшую школу. Занятия кончились. Шли экзамены. В классе несколько человек корпели над стенгазетой. Видимо, у них не хватало материала, так как один из членов редколлегии обратился ко мне: — Чем слоняться без дела, написал бы заметку. Поскольку я перестал посещать занятия, все решили, что я бросил школу. Тут мне пришла в голову озорная мысль и я сказал: — Ладно. Дайте бумагу, я подумаю. Взяв листок из тетради и уйдя на последнюю парту, я стал сочинять. В этой школе я учился весь учебный год,. В этой школе я учился, Весь учебный год,. Ветер Ничего нет противней на свете,. Степь Степь сухая раскинулась морем вокруг….

Москва Марфино бесплатные пробы Экстази, Лсд 25