Монологи врачей после долгих смен

Максим — анестезиолог-реаниматолог одной из районных больниц страны. Для него, как и для части других медиков, находиться на работе 16, 24 и даже 32 часа подряд — привычное дело. Так было и до COVID-19, но пандемия усложнила ситуацию. Труднее, говорит, стало и физически, и морально. «Я устал. Устал работать с таким количеством пациентов и от бессилия, когда ты хочешь помочь человеку, а у тебя не получается, — говорит врач. — Сейчас моя зарплата раза в два больше обычной, но я уже не хочу этих денег. Пусть будет 1200−1300 рублей, как и прежде, лишь бы коронавирус поскорее закончился». Поговорили с врачами, которые спасают пациентов с COVID-19, на выходе с многочасовой смены.

«Я не был на войне, но умерших и трупов видел, наверное, столько, сколько большинство прошедших Афган и Чечню не видели»

— Я уже «надцать» лет меньше, чем на полторы ставки не работаю. Даже не представляю, как это быть на смене с 8 до 17. Это же столько свободного времени, — рассказывает анестезиолог-реаниматолог Михаил (имя изменено). Два часа назад у него закончилась 32-часовой рабочий день. В месяц врач проводит в больнице более 300 часов. — Я против того, чтобы столько работали. Это повышает усталость и вероятность ошибки, но! Во-первых, врачей не хватает, и нужно кому-то закрывать «пробелы». Во-вторых, я пытаюсь создать финансовую подушку безопасности для своей семьи. Мы же понимаем: когда-нибудь «ковидные» надбавки обрежут, а так дали заработать, как в Европе, ну и слава богу.

Сегодня дежурство было неспокойным: две или три реанимации, переводы на ИВЛ, переливание крови. В то же время, у женщины, которую я забирал вчера из другого отделения, есть положительная динамика. Это хорошо. Моральное удовлетворение, когда ты вытянул тяжелого пациента, — это ни с чем не сравнимый восторг.

С годами работать 32 часа подряд привыкаешь. Так даже удобнее, чем, если бы, предположим, мне каждый день ставили 12-часовую смену. В первом случае у меня на две ставки есть каждую неделю выходные.

С COVID-19, конечно, работать стало сложнее. Ходишь часами в комбинезоне, респираторе, защитных очках. Потеешь, как лошадь на пахоте. Летом чуть пару раз не получил тепловой удар. Хотя на выносливость я не жалуюсь.

Но еще тяжелее выносить происходящее морально. Я не был на войне, но умерших и трупов видел, наверное, столько, сколько большинство прошедших Афган и Чечню не видели. Сегодня с 8 утра до 8 утра только у нас на этаже умерло семь человек. Не знаю, как их «наверху» оформили, но бог с ними. COVID-19 у этих людей был. У нас другие не лежат.

Не понимаю, зачем эти манипуляции со статистикой. Почему людям не говорят реальные цифры.

— А почему их важно знать?

— Это показывает масштаб проблемы и помогает предпринимать все меры для того, чтобы не заболеть. А так наши люди считают, что пандемия — это где-то в Европах. Одна из моих пациенток… Она работала в похоронном бюро. Я у нее как-то спросил: «Ладно газеты, телевизор, но вы-то своими глазами видите, что происходит. Почему вы не привились?» Ответа не было. Мы долго за нее боролись, но короноварирус оказался сильнее.

Эта волна очень сурова. Если раньше наш контингент это в основном были люди пенсионного возраста с совокупностью болезней, то сейчас есть тяжелые пневмонии и в 22, 25 лет. Умершие есть и до 45 лет. И это страшно. Страшно, когда хоронишь тех, кто моложе тебя.

В последнее время стало потише, а две-три недели назад специалистов из патологоанатомического бюро, которые забирают у нас трупы, вместо 3−4 часов можно было и полтора дня ждать. Так много вызовов у них было.

— Волна пошла на спад?

— Не знаю, скорая действительно стала привозить меньше людей. В коридорах пациенты уже не лежат, в отделениях есть пара свободных мест. В тоже время в частных беседах коллеги говорят, что многих оставляют лечиться дома. Реанимация же по-прежнему забита. Тяжелых пациентов получается забрать не сразу.

Когда так много умерших, сильно черствеешь. И это плохо. За молодых переживаешь, а, если пациенты возрастные, это проходит почти не замечено.

Сегодня набирал женщине, у которой умерла мать. Такие звонки — одна из самых тяжелых сторон нашей работы. Никогда не знаешь, как отреагируют на том конце. Одни начинают плакать, другие материться, третьи просто отвечают: «Спасибо». В четвертую волну у меня в неделю может быть от 0 до 8 таких звонков. Казалось бы, просто телефонный разговор, а стоя сообщать эту информацию у меня почти никогда не получается. Тут как перед погружением в холодную ванную — сначала нужно настроиться.

Порой коллеги жалуются: пациенты такие — невозможно работать. Я считаю иначе. Человек почему ведет себя агрессивно? Потому что ему страшно. Поговори с ним нормально — и процентах в 90 проблему получится урегулировать.

Порой мне стыдно перед пациентами за все то, что твориться в нашей в медицине.

— Почему?

— Потому что я представляю здравоохранение. Я устал от постоянного преодоления сложностей. Устал, что недостаточно мест, что до конца смены может не хватить постельного белья, что получаешь комбинезон, а в нем рукава короткие.

— Как вы отреагировали на то, что отменили обязательный масочный режим.

— Врачей это бесило. Это немая злоба, отчаяние. Такое чувство, что все, чему учили нас советские эпидемиологи было сожжено на костре и приказано забыть.

— А как должно было быть?

— Нужно было поступить, как в 1960-м, когда во время эпидемии оспы в Москве и Подмосковье за месяц вакцинировали почти десять миллионов человек. А у нас какой-то шаляй-валяй выходит. С другой стороны, как можно верить призывам про вакцинацию от тех, кто не говорит правду про статистику.

«В сентябре работы стало больше»

Максим (имя изменено) работает чуть больше, чем на ставку. В месяц у него 8−9 суточных дежурств. Иногда, говорит, можно брать дополнительные часы в приемном отделении. «Но я в этом не заинтересован, — не скрывает эмоций он. — Мне это все уже надоело».

— Начался сентябрь, накрыла четвертая волна, работы стало больше. Реанимацию заложили за пару дней. Если обычно там было человек пять-шесть, то теперь 12 — привычное дело. Все больные в основном на ИВЛ. Есть пациенты, которые не нуждаются в реанимации, но требуют особого внимания, их кладем в соседнем отделении, — описывает ситуацию собеседник. — Болезнь развивается быстро. Бывает, забираю человека из «инфекционки», где он лежал дня три, делаю рентген легких в динамике — легкие поражены почти полностью. Или лежит человек на серьезной дозе кислорода, а через несколько часов переводишь его уже на ИВЛ. В общем, стараешься сделать хоть что-то, но нередко у тебя ничего не получается. Психуешь, вроде понимаешь: это не ты плохой специалист, это болезнь такая, но все равно. Домой приходишь злой и раздражительный. Особенно, если давно не был в отпуске.

Не все препараты, которые хотелось бы иметь для лечения, всегда в наличии и в нужном количестве. Было время одно из лекарств, которое влияет на цитокиновый шторм предлагали купить родственникам. Стоил он, как я помню, дорого. Близкие на такое предложение реагировали по-разному. Для одних: «без разницы, сколько что стоит, мне нужна живая мама», а для других, к сожалению, ситуация обратная…

Сейчас, видимо из-за того, что этот препарат необходим больницам в большом количестве, в аптеках его сложно найти. В нашей больнице он есть, но расходовать его приходится избирательно. В основном для молодых.

Анестезиологов-реаниматологов у нас хватает, но нагрузка на тех, кто занимается «ковидными» пациентами все равно выше нормы. Чтобы все было по правилам, нужно вводить новые ставки, а это дополнительные расходы. Денег, я так понимаю, особо нет, поэтому работаем, как есть. Не бросишь же пациентов, да и администрация у нас хорошая, понимающая.

Надбавки за COVID-19 постепенно урезают. Если раньше, когда ты треть часов отдежурил в «грязной» зоне, получал, как за все свои часы, то теперь все считают сугубо по отработанному времени. Выходит все равно нормально, но я уже не хочу этих денег. Эти деньги не стоят потраченных нервов.

«Я расцениваю работу как источник дохода. Все. Эмоциям в моей профессии места быть не должно»

Денис (имя изменено) — анестезиолог-реаниматолог одной из минских больниц. В месяц он проводит на работе более 200 часов. Врач не скрывает: в связи с доплатами смен стал брать больше. Сегодня он был с пациентами 16 часов.

— Смена прошла на удивление спокойно. Ни одного поступления, никто не умер, по крайней мере у меня, — сдержанно отвечает и поясняет. — Я расцениваю работу как источник дохода. Все. Эмоциям в моей профессии места быть не должно. Это не значит, что я какой-то меркантильный человек. Нет. Это значит, что на дежурстве я выполняю свои должностные обязанности. Применяю всевозможное лечебные манипуляции и препараты, а дальше все зависит от организма. Сработало, хорошо, нет… и так бывает.

К смерти я отношусь спокойно. В реанимации люди умирали и до COVID-19. Смерть — это естественный путь и иногда выбор самого человека: вакцина есть с весны. Те, кто хотели привиться, привились.

В нашей реанимации коечный фонд во время пандемии расширили в 2,5 раза. Соответственно работы увеличилось, но и людей на сменах стало больше. Есть доктора, которые берут свыше 300 часов в месяц, и те, кто продолжает работать на ставку. Думаю, это зависит от того, сколько человек хочет зарабатывать и его личного времени.

— Четвертая волна стихает?

— Поступлений стало меньше. Но я не знаю, с чем это связано. Все-таки нельзя сказать, что у нас все стали массово вакцинироваться и проблема решилась.

Болеют разные люди. Чаще всего 40+. Если в реанимацию попадают люди за 80, очень высока вероятность смертельного исхода. Приходится заниматься сортировкой пациентов. Это позволяет отобрать тех, за кого мы действительно можем побороться. До COVID-19 к нам нередко завозили паллиативных больных. Представьте, дедушка 93 года, у него два инфаркта в анамнезе, и сердце еле прокачивает кровь. Как я его могу спасти? Нам ему пересадку сердца сделать?

А родственники потом ругаются.

Общение с родственниками — еще одна важная часть нашей работы. Когда стали говорить про доплаты медикам, некоторые люди начали более агрессивно к нам относиться. Считают, так сказать, наши деньги, и про них напоминают.

Есть те, кто тяжело, но с пониманием воспринимает информацию о смерти родного человека, а есть и скандалисты. Пишут жалобы. Да, это сложно потерять близкого, особенно если ему 40−50 лет. Но что я могу им сказать? Коронавирус — заболевание мало изученное, лекарства нет. Стандартов лечения — тоже. Есть только временные рекомендации, которые с опозданием на 3−6 месяцев выпускаются на основе зарубежных исследований.

Мы, как врачи, делаем, что можем, но не все в наших руках.