Молчать и смотреть
Все думаю с чего начать, потом поняла. Начну с моих друзей, художников. Люди невероятной внутренней свободы, остроты ума и восприятия, самые безумные, красивые, талантливые люди, которых я знаю. Вот позавчера они написали мне, что были на митинге. Часть их друзей уже сидит в СИЗО, кто-то пропал без вести. Сами они собрали вещи, бросили все и уехали. Это люди, которые танцевали на подоконнике, свешиваясь с четвертого этажа, держась пальцами за деревянную раму. А сейчас они в *** и я читаю: “Мы держимся, но я временами ору в подушку, потому что непонятно сколько и чего ждать”.
Или думала начать с двадцать четвертого. Вот я начала жить свою новую прекрасную жизнь – у меня появилась работа с тайтлом о котором я буквально мечтала и начала ездить в командировки. Я горячо влюбилась, и меня любят. А потом я просыпаюсь, открываю новости пока чищу зубы и не верю прочитанному. Быть такого не может. Может. И получается я наебывала себя и убеждала всех остальных в обратном.
Я вышла из гостиницы и было неестественно солнечно для утра февраля. Рано, улицы пустые и я подумала, что я иду, а мира, в прямом смысле этого слова больше нет. Я позвонила подружке – мне нужно было поговорить с кем-то, кто бы меня услышал и кого я бы услышала то, что могу услышать. Но и тут все слова как будто бы потеряли свою ценность – мы произнесли слово пиздец в сорока разных интонациях.
Два месяца, а то и три я вообще не читала новости. Потом три дня подряд я читала их все время, проверяя себя на прочность. Как-то я сразу подготовилась к самому худшему. Весна будет ядерной. Мы, как держатели паспорта РФ всегда будем варварами. Мне всегда придется доказывать, что я не верблюд. Альтернативных мнений нет. Черное – черное, белое – белое. Я не читаю европейские новости, я просто иногда разговариваю с людьми и слушаю, что они говорят. Мнения однозначны. Потом мне пришлось поговорить с близким человеком, услышала кучу ужасных вещей и поняла, что между нами расстояние не в две тысячи километров, а намного больше.
Моя реакция отложилась на двенадцать дней. Я съездила в командировку, потом вернулась обратно в Берлин, продолжила опять работать, постаралась не вовлекаться. Мы уехали в Милан на четыре дня. Каждое утро я спрашивала, ну что там, уже все ебнулось? Ебнулось, но не все. Мы завтракали, выходили в город, и там тоже было предательски солнечно. Думаю, что это большое счастье, что мы познакомились за три месяца до точки конец конца земли. И спрашиваю – а имею ли я право сейчас радоваться жизни вообще, когда вокруг такой пиздец. Кажется, что нет, а с другой стороны, больше ничего не остается.
Я серьезно два дня размышляла – если я напишу в твиттере: "мой президент – обезумевший агент", на меня заведут дело? Можно ли подписывать письма? Кто-то в шестидесятые назвал это Великой Эпистолярной Революцией. Мы сидим на кухне и я не могу поверить, что всерьез спрашиваю какие-то вещи в 2022, из серии – за это можно сесть? А за это? Что там горит? Кто приостановил работу в России? Сейчас новости можно не читать – все самое актуальное в учебнике истории.
Самое сложное, это не сопереживать. Если сопереживать мертвым, от меня ничего не останется, а им уже никак не поможешь. Я бы сопереживала живым, но мне кажется от меня больше пользы, когда я не жалею, а что-то делаю. Делать и не вовлекаться – это задача, которая для меня непосильна. Меня сейчас регулярно мучает совесть, что я не хожу волонтерить на вокзал, с другой стороны, я настолько трогательная, что я боюсь, что это окончательно меня раздавит. И не только потому, что это плачущие женщины и дети, которые приехали из ада. А потому что мои близкие оправдывают насилие насилием, потому что им кажется, что по другому нельзя. Я вообще-то любила их, и люблю до сих, представляя себе, что они Петровы в гриппе из книги Сальникова. Неспособные отличить бред от реальности. Неспособные даже посмотреть на какие-то другие источники информации. Когда-нибудь грипп закончится, и мы сможем поговорить нормально.
В общем то, что мы сейчас видим это фабрика, производящая три вещи – боль, ненависть и разочарование. Боль, потому что толпы этих людей каждый час приезжают на главный вокзал Берлина и не знают куда им идти, и куда деваться. Ненависть, потому что сейчас все ненавидят друг друга. Украинцы ненавидят русских. Либеральные русские ненавидят русских. Мне кажется, что нельзя сейчас никого ненавидеть, потому что как сказала моя подруга, у всех должен быть шанс на реабилитацию, даже если эти люди сердечно поддерживали войну. Если махнуть на них рукой, они станут не просто неисправимыми, они станут отверженными, и от этого еще больше озвереют, и им уже будет нечего терять. Я вообще не уверена, что я имею хоть какое-то моральное право это писать, потому что я не живу в России с семнадцати лет, и русского во мне только детский сад, литература и школа. Я оторвана от московской реальности, а от российской тем более. Мне просто чудовищно жаль смотреть, как мои талантливые друзья бросают все и уезжают в никуда, мои близкие друзья остаются в Москве, там кого-то пытают в ОВД, а кто-то близкий говорит, что иначе чем так нельзя, и рассказывает, что дома есть запас шампуня на два года вперед.
Надо жить дальше, но я не могу избавиться от разочарования. Каждое утро я думаю, мне надо идти на работу, кормить кота, зарабатывать деньги. Никто кроме меня этого не сделает, у меня нет выбора. Я думаю, что наше будущее – тьма, и я хорошего не жду, но это мой способ справиться с реальностью. Сейчас что-то нужно делать не для того, чтобы в старости за себя не было стыдно, до нее можно не дожить, а что-то делать, чтобы можно было посмотреть на себя в зеркало без страха и отвращения. Потому что кроме нас самих у нас никого нет, и никого не останется. Неважно, с любимыми мы, родителями или котами. Я учусь быть честной с самой собой, и это задачка похлеще чем то, как быть счастливым.
Да, будущее – тьма, но при этом у меня есть обязательства, все еще светит какое-никакое мартовское солнце, мы живы, может быть когда-нибудь все-таки все будет хорошо, и мне не придется каждый день выбирать между людьми, которые занимают разные позиции и пытаются меня в них переубедить, может быть будет жизнь, где люди узнают, что нет ничего ужасного в том, чтобы признать, что они неправы, потому что у каждого есть право на ошибку. Может быть будет жизнь, где я проснусь двадцать четвертого февраля, а там будет мир, не такой, как раньше, но хоть какой-нибудь.