Мокрые от мочи трусы баба сняла и продолжает золотой дождь

🔞 ПОДРОБНЕЕ ЖМИТЕ ТУТ 👈🏻👈🏻👈🏻

Мокрые от мочи трусы баба сняла и продолжает золотой дождь

Этот роман ЗАПРЕЩЁН К АНОНСУ!


Посвящается
светлой памяти
брата Валерия.

ДА!
первый
апосляпостмодернистский
роман

2004


Глава 1

Трое учёных с мировым именем, но скромным достатком, работали над темой: «Всё в едином и Единый во всём». Они открыли элементарную частицу, назвав её Фильмон, которая содержала в себе весь мегамир. Теперь у них был инструмент для опытного подтверждения «теории дальнего угла лабораторного стола» художника Лучезарова. Троица пыталась создавать различные вселенные на своём обширном лабораторном столе, изящно обитом тонкой нержавеющей сталью. Они чувствовали приближение успеха, но не подгоняли, не понукали, не понуждали его. Они знали кое-что о свойствах времени и не торопили его.

Троица состояла из: Иванова Петра Сидоровича, Петрова Сидора Ивановича и Сидорова Ивана Петровича. У Иванова глаза были васильковые, а волосы соломенного цвета. У Петрова глаза были ультрамариновые, а волосы цвета зрелого пшеничного колоса. У Сидорова глаза были разные: один – изумрудный, а другой небесно-голубого цвета, волосы же были блондинистые с лёгкой рыжиной. У друзей не было излишка свободного времени, но всё же каждый находил время свободное от творения вселенных и поиска единства во всём и всего в Едином. Иванов – рисовал, Петров – писал стихи, Сидоров играл на японской флейте, а иногда на балайке, и стремился найти тот мотив, который, по древним хроникам, мог повелевать цунами и двигать горами. Гор в окрестностях Ленинграда не было, кроме Пулковской высоты, цунами тоже не заявлялись, но был прыгучий шар Иванова с фигурой ангела внутри.
Иногда, во время игры на флейте, этот шар начинал самопроизвольно катиться по лабораторному столу к углу, где ожидалось появление новой Вселенной. Шар катился медленно, явно подчиняясь пронзительно-грустной мелодии флейты, то замедляя, то ускоряя своё вращение. Ангел внутри оставался невозмутимым, с тем же бесстрастно – небесным бесполым лицом, как и на иконах Фра Анжелико или Андрея Рублёва. Ангел и не думал улыбаться или, не дай Бог, подмигивать Сидорову. Это маленькое развлечение поддерживало троицу в их трудах и вселяло надежду на успех.
Петров признавал удавшимся из всего им написанного всего лишь одно небольшое произведение. Такой жёсткий, критический самоконтроль восхищил и немного смущал его друзей и заставлял их ещё более строго относиться к своим достижениям. Петров написал на стене, прямо на жёлтых обоях, углём:
Почему невозможно это?
Почему невозможно то?
Почему невозможно ни то и не это?
Почему невозможно Ничто?
Почему невозможность Ничто,
Не рожает возможным всё?

Это вопрошание... Они знали, что из такого напряженного вопрошания и рождается просветление. Правда, об этом знали и мудрецы уже много тысяч лет тому назад, и оставили свои тексты, оригинальные или в записи учеников.

Рисунки и живопись Иванова не поддаются словесному определению, а на репродукции ни у автора этого романа, ни у издателя нет денег. Друзьям работы Ивнова большей частью нравились. Некоторые вызывали недоумение, а некоторые даже возмущение, которое они подавляли в себе, объясняя своей эстетической неподготовленностью в визуальных искусствах.

Успех пришел неожиданно: на самом дальнем углу стола самопроизвольно засветилась точка. Точка светилась, но не уничтожала слабого человеческого зрения. Они знали, что это Фильмон, заключающий в себе новую Вселенную. Точка казалась размером с булавочную головку и не увеличивалась в размере или в интенсивности свечения. Иванов первый заметил, что его шарик катится по столу в сторону Фильмона. Заметили и Сидоров с Петровым, они молча переглянулись, не видя выражения глаз за чёрными бронированными стёклами очков. Светящаяся точка и шар исчезли без взрыва или иных катастрофических явлений. Троица осталась жива и невредима, в здравом рассудке, только лишь в сильном недоумении и явном возбуждении.

Они радовались как-то сдержанно и немного застенчиво. Фактически, никакой Вселенной троица не создала. Они давно знали, что мир возникает самопроизвольно или по воле Божьей. Но формула, понятная каждому дураку, им не давалась и они творили физический мир как художники творят свои произведения. Они инициировали условия: качали вакуум, пытаясь приблизить его к абсолютному, снижали температуру, стремясь к абсолютному нулю –273,16°С, в душевных потёмках напрягали тридцать семь полей и ждали, когда на их поверхности вспыхнет спонтанное возмущение, что и произошло 24.ХII.197... года. Они радовались успеху, но теперь не знали – зачем родили Вселенную, никакой звенящей славы от неё не было, они даже не видели её, эту самую новорожденную. Правда, в лаборатории куда-то укатился прыгучий шар Иванова с ангелом внутри и они подозревали, что тот упрыгнул в иной мир, но и это было только догадкой ни на чём предметном, кроме самого факта исчезновения шара, не основанной. Итак, всё я!
сно, они родили Вселенную, а не создали её.

+++

В декабре темнело уже в три часа дня, мокрый снег покрывал Питер, глушил все звуки, улицы рано безлюдели и крупные, мокрые, тяжелые хлопья снега вертикально падали в свете уличных фонарей /электрических, не масляных или газовых/. В такую ночь снег не скрипел под ногами, а пальто, шапка и сапоги быстро намокали, но холодно пока не было. Нож в правом кармане грелся в кулаке, на всякий случай, если наглая рожа попросит «закурить». Поллитра портвейна или стакан водки в желудке, грели и вдохновляли фальшивым теплом и фальшивым вдохновением. Можно позвонить по телефону подругам и услышать длинные гудки, или – «нет», или – «я уже сплю», или – «пошел-ка ты на ***», или – «ладно, приходи, достань бутылку». И бесконечное одиночество, и сырой холод теперь настырно проникающий и сверху и снизу, и тоска, и всплывающая мысль о самоубийстве не проходили от этого «приходи», но отодвигались куда-то в бок, в тень, куда не проникал свет фонаря. Сладко-горькое ощущение жалости к самому !
себе и литературно-эстетическое переживание жёлтого снега, скрашивали смертельную тоску. За этой тихой стеной бесшумного, вертикально падающего снега, невозможно было представить звёзды, Луну, галактики, тёплое, жизнерадостное Солнце. Подруга открывала дверь, бутылку, постель, ноги, промежность, половые губы, влагалище. Матка заткнута импортной спиралью – спасает от лишних абортов по-советски, без обезболивания.

+++

Сидоров был мизантроп, Петров – филантроп, а Иванову было наплевать на человечество. Сидоров раньше жалел людей а теперь презирал их. Он говорил: «Какие всё же животные эти «простые люди»! Точнее, ужаснее животных, так как обладают раздутым эго, тупостью, жадностью, хитростью, завистью, злобой, ленью, ограниченностью и так далее до бесконечности. Они как будто сбежали с картин Иеронимуса Босха / помните его «Несение креста» или «Христос перед Пилатом»?/. Для управления этим стадом нужна хорошая плеть в руках философа из «Государства» Платона и селекционная практика оттуда же. Инфантицид сегодня немыслим, но присмотритесь к этому интернационалу жлобства, обслуживаемому телевидением и интернетом /я люблю смещение временных пластов.../, и перечитайте Аристотеля, Гиппократа и Сорана Эфесского; вспомните Сенеку с его советом топить слабых и уродливых младенцев. Это культивирование потребителького хамства как-будто управляется единой волей телевидения. Я говорил им: «Посмот!
рите на небо, облака, Солнце, Луну, звёзды! «Да, ну их на ***!» - отвечали народы и утыкались мордами в экран телевизора».

Столь различное отношение троицы к человечеству отнюдь не мешало им плодотворно творить науку и, в свободное от науки время, искусство. Теперь они родили Вселенную и решили отметить это событие выпивкой и закуской. Стол был уставлен: бутылками с водкой, коньяком, портвейном, пивом, лимонадом со вкусом фотоплёнки, и хлебным квасом; мисками с винегретом, картофельным салатом с докторской колбасой, майонезом и дефицитным зелёным горошком; капустой домашнего квашения, солёными огурцами, селёдкой под шубой; были шпроты в банке и пирожки с мясом и рисом, с капустой, с морковкой, с повидло, с рыбой-треской.
Был единственный бледный лимон из империалистической Калифорнии, нарезанный тонкими ломтиками, от одного вида которого начинала обильно сочиться слюна во рту и очень хотелось есть. В центре стола красовалась утка по-пекински, произведение Сидорова, на которое он потратил четыре дня , а мы замолкаем, у нас нет слов на описание этого шедевра, созданного по древнекитайскому рецепту столичного повара.

На стол подавала их общая подруга Гера. Её праздничное платье вырывалось из табачно-луково-селёдочной атмосферы застолья в большой, восемнадцать квадратных метров, комнате, четырёхкомнатной «хрущобы» на окраине Ленинграда за Красненьким кладбищем. Это платье было явно неземного происхождения. Было трудно понять из чего оно сшито и сшито ли вообще. Платье облегало величественную фигуру Геры, откровенно рисовало все её формы, даже бугор Венеры, и в тоже время казалось трёхмерным. На платье, как живые, были изображены павлин, кукушка и ворона. Иногда слышались голоса этих птиц, они занимали новые координаты на платье и даже подмигивали поулупьяным учёным.

В центре стола, рядом с китайской уткой, на обрывке газеты «Вечерний Ленинград» лежало драгоценное, рыночное, громадное гранатовое яблоко. Один бок, у вершины, сладострастно треснул и из него выглядывали густокрасные, поблёскивающие зёрна. Чем-то это напоминало роды земной женщины, или даже первую брачную ночь с её страхом, любопытством и сладострастием - преодолевающим боль разрыва девственной преграды. Капли крови, зёрна граната, до первого оргазма ещё далеко, сначала должны зажить раны прободения.

Сложные и одновеременно элементарные отношения были у Иванова, Петрова, Сидорова и Геры. Это был не классический треугольник, а квадрат. Сегодня почти каждый болван скажет – Малевич, «Чёрный квадрат», не зная, что у Малевича есть и белый, исчезающий в белой плоскости холста, диагонально повисший квадрат. Но о Малевиче и Хлебникове – впереди.
Гера спала со всеми, но каждый почему-то думал, что только с ним одним. Конечно, в этом «квадрате» - древнекитайском символе Земли, был элемент гомосексуальности. Ведь сперма живёт в женской утробе до трёх суток, а в течении этих трёх суток Гера могла переспать со всеми тремя героями. Таким образом, Иванов, Петров и Сидоров вполне могли обменяться своей спермой друг с другом и тут уже будет треугольник, а не квадрат. Но это периферийный вопрос, главное – Гера вдохновила их всех и они родили новую Вселенную благодаря ей. Произошло это только после того, как Гера вместила в себя всех трёх мужей одновременно и они научились кончать синхронно, соединяя четыре оргазма в единый взрыв, но ещё до того, как она попросила троицу сделать ей тройню с голубыми, синими и зелёными глазами.

«/.../ с голубыми, синими и зелёными глазами». «Наконц-то сформулировал» - потягиваясь всем телом, решил Лучезаров. Он отложил в сторону перо ястреба, которое макал в чернильницу с чернилами производства фабрики «Пролетарский химчернилцвет», ещё раз потянулся, зевнул без натуги и пука, глянул в перекрестие окна поверх белой занавески на верёвочке, провисающей между двух вбитых гвоздиков в облупившуюся раму окна /белила – вечный дефицит в его стране, и уже не белила, а сама эта вечность становилась высокой философской проблемой/, зябко передёрнул плечами и встал из-за рабочего стола, не шаткого, собственноручно укреплённого треугольниками, не квадратами, из десятимиллиметровой фанеры. Было холодно и сыровато. Декабрь в Питере / не Ленинграде! Помните надпись над гостиницей -- «Ленингад»? Наша работа, всего-то одну неоновую букву разбить/ выдался лютый, но сегодня – 24.ХII.197... года, налетела подозрительная гриппозная оттепель. За окном, в поднимающемся снизу свете ж!
ёлтого фонаря, шёл густой, мокрый, тихий снег. Он валил какими-то невиданными крупными хлопьями, строго вертикально, без шелеста. Внизу, на фонаре, сидела высокая шапка снега. «Скоро скособочится и съедет вниз от тепла лампы» - рассеянно заметил Лучезаров.

У него была отдельная двухкомнатная квартира на седьмом этаже в старинном доходном доме на Пряжке. Где-то рядом, но давно уже, жил и шатался пьяный по улицам, Блок. В квартире была печка, которую он топил дровами, не было ванны и горячей воды. Баня была в нескольких минутах ходьбы от дома. Хорошо ещё что была газовая плита с духовкой на кухне и не нужно было готовить на дровах.

От окна тянуло сырым холодом, хотя оно и было заклеено газетными полосками на серо-буром хозяйственном мыле, клейстер отдирался весной вместе с краской – такой дефицитно-философской. Между стёкол лежали свёрнутые рулоном старые шмотки, покрытые белой бумагой, на которой явно была видна зернистая сажа. Питер – индустриальный, военно-промышленный город, а не только «вторая столица». Между рамами окна, на верху, был устроен «холодильник» на фанерке, там лежало сливочное масло, комбижир, а иногда и сыр с колбасой. Между входными, двустворчатыми двойными дверями – старорежимная, надёжная работа, тамбур не пускал холод в квартиру, был устроен второй «холодильник» на досочках между дверями. Клопов в квартире не было – маленькое чудо в городе зараженном этими плоскими, вонючими, кровососущими паразитами, хорошо ещё, что не в двенадцать сантиметров длиной.

Лучезаров услышал упругий удар, оторвался от завораживающей, кинематографически движущейся картины падающего снега и посмотрел на стол. На столе, у самой чернильницы из горного хрусталя – его редкая роскошь, заканчивал свои покачивания из стороны в сторону шар диаметром сантиметров в шесть. «Откуда он, не из моего ли романа?» - вздрогнул от неожиданности Лучезаров. Он взял шар в руки и внимательно разглядел его. Шар был ледяной, холоднее воздуха в комнате. Одна его половина была прозрачной, другая служила фоном на котором была изображена Луна и странные, незнакомые созвездия. В центре упругой, прозрачной пластмассы, покоилась странная фигура не то русалки, не то ведьмы. Её лицо застыло в ухмылке довольно издевательской. Лучезаров с интересом разглядывал эту миниатюрную скульптуру, ломая себе голову – откуда этот шар прикатился? Без всякого предупреждения русалка подняла глаза на Лучезарова и скривилась в новой улыбке. Он уронил шар на досчатый, крашеный коричнево-кра!
сной, масляной, на олифе варёной из льного масла, краской пол, с протёртыми до дерева сучками. Шар подпрыгнул и как-то боком, против всех законов земной механики, прыгнул в кровать к его подруге.

Подругу его звали Юнона, именины первого марта, он гордился тем, что за своими трудами не забывал поздравлять её. Они презирали государство и не пошли в ЗАГС регистрировать свои отношения со сношениями. Она была беременна на четвёртом месяце, спала на левом боку под тяжелым ватным одеялом ярко расшитым павлинами. Юнона тихонько посапывала носом и это умиротворяло Лучезарова в его ночных трудах, когда город затыкал своё хлебало и наступала блаженная тишина, изредка взрываемая шумом унитаза где-то у соседей и провалом воды по фановой трубе. Шар прыгнул в кровать к Юноне прямо под её левый бок. Было около двух часов ночи. Юнона проснулась, зевнула, потянулась, потёрла глаза руками и спросила немного хриплым – любимым! спросонья голосом:

-Зачем ты меня разбудил
-Это не я, а шар.
-Какой это ещё шар?
-У тебя под вкусным боком, - она пошарила у себя за спиной и взяла шар в руку.
-Какой холодный! Откуда он?
-Не знаю.
-Как не знаешь? Он такой холодный, как будто из окна прилетел, прикатился.
-Нет, из дыры в стене, или из моего романа.
-Из романа... Какой ты фантазёр. Ты меня любишь?-
-Да.
-Ну, иди ко мне, или роман у тебя все силы забрал?
-Нет, ты же знаешь, что у меня на тебя всегда стоит.
-Хорошо... Ну, иди тогда.
-Подожди.
-Хорошо, подожду, теперь я совсем проснулась. Ты знаешь, я тебя так люблю, что только подумаю о тебе, о твоих бархатных яйцах и шелковой крутой попке, как у меня сразу торчком встают соски на грудях, волоски на руках начинают подниматься дыбом, и из пипки просто течёт, надо сразу прокладку менять. А ведь я беременная! Даже розы, завязавшись в плод, больше не цветут, а я просто истекаю любовью к тебе. Почему-то я совсем не боюсь потерять тебя. Не из-за своей самоуверенности, нет её у меня, ты ведь знаешь, точнее, есть, но другая, и не потому что ты такой домосед и у тебя только я, моё растущее пузо, роман и закрытая комната с лабораторным столом, с которого я даже пыль не имею права стирать; не поэтому. Просто я как-то печёнками-селезёнками чувствую, что мы проживём долго и умрём в один день, а хоронить нас будет Золотая рыбка. Конечно, я тебя немного ревную, я ведь женщина, а не надувная кукла из магазина Беате Узе. Я тебя ревную к роману, к закрытой комнате с лабора!
торным столом и даже, почему-то, к унитазу, на котором ты так мгновенно справляешь свою большую и малую нужду. Ну вот, какую я глупость сморозила, не сердись, ведь это хорошо, что мы можем обо всём-обо всём говорить.
Ты знаешь, я тебе исповедуюсь: мне даже иногда хочется чтобы ты мне изменил, не с кулаком – это ерунда, а с какой-нибудь красивой, хищной сучкой, из тех кто оглядываются на тебя на Невском проспекте, в Эрмитаже, везде. Тогда бы я страдала, а ты, отставив свой роман и закрытую комнату с лабораторным столом обитым оцинкованным железом, умолял бы меня простить тебя. Ты был бы уже давно прощён, а я всё ещё притворно страдала и даже, может быть, подглядывала бы за тобой сквозь щель между пальцами своих рук закрывающих лицо. Ты, конечно, ничего бы не заметил, ни моего притворного страдания, ни сухого глаза смотрящего сквозь пальцы. И я уже не знала бы чего я хочу: чтобы ты страдал от моего притворного отчаяния или – не страдал, заметив моё притворство и немного разозлившись от этого. Конечно, я бы тебе ни в чём не призналась, просто позволила бы увести себя в постель и мы пол-ночи сотрясали бы нашу лежанку, как голодные до ебли молодожены. Тебе не надоел мой монолог?

-Нет, продолжай. Ты же знаешь, что у меня всё идёт в дело. Роман, как Чёрная дыра в центре Галактики, пожирает информацию, эмоции, факты, вымыслы. Правда, в отличии от Чёрной дыры, всё может вернуться к читателям, если таковые найдутся.

-Вот видишь, как я тебя люблю! Мне даже не обидно быть объектом твоего творческого анализа и восприятия. А ты фантазировал когда-нибудь на тему моей измены?

-Нет, большинство мужчин иначе устроены, они могут совать свой член куда угодно, сея свои семена во все встречные и поперечные утробы, но жену или подругу не отдадут. Что-то от инстинкта собственника.

-Ох, теперь я устала болтать. Почитай нам с зародышем что-нибудь из твоего романа. Нет, подожди, скажи, кого ты хочешь, мальчика или девочку?

-Гермафродита.
-Не шути так!
-Не обижайся, разве не хотела бы ты родить Гермеса и Афродиту в одном лице?

-И с мужскими и женскими половыми признаками в одном лице. Нет, это хорошо в мифологии, а не в нашей довольно занюханной жизни. Читай, пожалуйста, и не пугай нас с зародышем.

-Хорошо, слушай.

-Ой, подожди! Ты знаешь о чём я иногда думаю, когда мы любим друг друга? Что наш зародыш глотает твоё семя, ведь оно же свободно всюду во мне плавает, и что это похоже на какой-то внутриутробный инцест. Не по этой ли причине Вас. Вас. Розанов трахал в попку во время беременности свою жену, о чём он вскользь где-то проговаривается?

-Какая ты у меня начитанная, - ухмыльнулся Лучезаров, - мне легко с тобой, что бы я без тебя делал. Но ты забыла, что плод сидит в пузыре, а питается через пуповину. Он может проглотить только переваренную сперму, ту что ты усвоишь своим влагалищем или желудком, зависит...

-Какой ты у меня умный. Трахал бы других баб и девок и пытался их просветить. О, ты мой Луч света, улыбки, спермы! Нет, «спермы» - струйка, а не луч, совсем я уж зарапортовалась. Ну, читай, пожалуйста.

Юнона заснула на третьем предложении. Лучезаров взглянул на безмятежно раскинувшуюся подругу, снижая голос прочитал ещё немного. Взял перо ястреба, обмакнул
У мужика будет групповой секс с двумя молодыми шлюшками голыми
Брюнетка открыла ротик а туда поливается много густой спермы
Порно с грудастой брюнеткой которая любит большие члены сосать