Мобилизованная нация

Николас Старгардт – профессор Оксфордского университета, где он преподает современную европейскую историю. Его последняя книга «Мобилизованная нация» рассказывает о Второй мировой войне с точки зрения граждан Третьего рейха.

В её основу легли частные письма и дневники времен войны. В хронологическом порядке изложено, как немцы восприняли начало войны, какие у них были надежды и страхи и как менялись их мысли и чувства в моменты побед и поражений, а также после падения Германии. Автор подробно останавливается на том, как граждане воюющей страны воспринимали репрессии и жестокости на завоеванных территориях и в самой Германии, как относились к покоренным народам, что думали о сложных взаимоотношениях между государством и церковью. Много места уделено теме пропаганды.

Старгардт сознательно избегает оценок, стремясь дать беспристрастное, подтвержденное документами описание.

Вот что сам автор пишет о своей книге

Это книга о долгой войне. Шаг за шагом на ее страницах мы проследим за изменениями немецкого общества и за тем, как почти незримо, но необратимо отдельные люди приспосабливались к войне, течение которой, как они с каждым днем чувствовали все больше, перестало поддаваться какому бы то ни было влиянию с их стороны. Мы проследим за сменой ожиданий, колебаниями надежд и опасений личностей, проходивших через формировавшие их события. Истории этих людей дают нам эмоциональное мерило пережитого и служат нравственным барометром общества, вступившего на путь саморазрушения.

На русском языке почти нет хороших работ о мобилизации советского общества во время Второй мировой войны, хотя тема сама по себе важна, ведь Германия не потерпела бы поражения, если бы не вторглась в СССР. Есть некая ирония в том, что людям приходится изучать, как вели себя немцы, чтобы понять сегодняшних россиян.

Моя книга вышла на русском под названием «Мобилизованная нация». Я не выбирал это название, но сам по себе заголовок подходящий, потому что книга рассказывает в том числе, как люди мобилизовали себя сами. И огромная часть книги — это исследование дневников, писем и других источников, которые помогают понять детали частной жизни этих людей. Как они сами убеждали себя в важности войны? Почему они считали, что у них нет другого выбора, кроме как воевать?

Первый и самый важный шаг в этой трансформации — убедить себя, что другого выбора не осталось. Именно тогда в головах появляется идея, будто на страну кто-то собирается напасть и война будет оборонительной.

В 1914 году германское правительство уже пыталось обставить начало Первой мировой войны так, будто кто-то собирался вторгнуться на территорию страны. Они предпринимали очень осторожные шаги — указы о мобилизации вышли только после того, как мобилизация началась в российской армии. Они позволили российской императорской армии пересечь границу Пруссии и только после этого заявили, что Германия подверглась атаке. На тот момент уже никого не волновало, что германские силы вторглись во Францию и Бельгию. Зато это позволило даже немецким социалистам заговорить о необходимости вести оборонительную войну.

К 1939 году режим уже знал, что нужно делать, чтобы мобилизовать людей — убедить их, что война ведется ради защиты. И чем дальше заходит эта война (в 1943 году происходит Сталинград, немецкие войска отступают через Южную Украину к Днепру, а в 1944-м уже бьются на границе Германии), тем очевиднее становится ее оборонительный характер. В этом смысле становится очень просто легитимизировать войну. По сути, война становится куда более легитимной, чем само правительство.

Но чтобы не проводить знак равенства между Третьим рейхом и современностью, важно понимать две вещи. Первое — не все авторитарные режимы и диктатуры фашистские по своей природе. Это не значит, что они более снисходительны к гражданам, просто фашизм всегда основан на массовой поддержке. А авторитарные режимы современности целиком и полностью созданы самим государством, к ним применима иная логика. Да, многие авторитарные режимы довольно жестоки, но это не фашизм, так как в их основе нет настоящего общественного движения. Массовая поддержка режима в Германии создавалась не только национал-социалистами, а обществом в широком смысле. Ее суть — отрицание того факта, что страна по-настоящему потерпела поражение в 1918 году. У них было желание не ввязаться в новую войну, а именно провести ревизию итогов прошедшей.

Мало кто из немцев хотел идти на войну в 1939 году, мало кто из руководителей Третьего рейха хотел начинать войну. Идея о том, что страна окружена врагами, зародившаяся еще в 1914 году, была проговорена еще раз в 1939 году, и стала для немцев достаточным обоснованием. Они не видели себя агрессорами, для них это действительно было способом защититься от «британской блокады», от преследования этнических немцев на территории Польши. Как видите, в авторитаризме можно выстроить множество разных конструкций, каждая из которых базируется не на фактах современности, а на попытке перепрочесть историю и заявить свое моральное право на чужие территории, исходя из квазиисторической истины.

Для Германии основным мотивом было не только неприятие поражения в 1918 году, но и отрицание легитимности свежеобразованных государств. Немцы не признавали права Чехословакии, Польши, Литвы и других стран на существование, так как все они вышли из многонациональных империй.

В 1941 году Геббельс убеждает Гитлера ввести «еврейскую звезду». К концу года немецких евреев депортируют, а к 1942 году строятся лагеря смерти, и Германию буквально заполняют слухи о них. Но это не становится темой для обсуждений. Геббельс пытается заручиться поддержкой в антисемитских кампаниях, но быстро понимает, что эта тактика не работает, поэтому пропаганда на время замолкает. Только после Сталинграда начинает работать негативная пропаганда, принцип усиления через страх, когда уже возможно запугать людей, рассказывая им, что случится, если страна проиграет войну.

После встречи с Герингом Геббельс пишет в своем дневнике, что не видит ничего плохого в том, чтобы рассказать народу правду о массовых убийствах евреев, потому что, оказавшись в тупике войны, люди начнут сражаться более фанатично. Весной и летом 1943 года режим начинает чаще рассказывать о том, что случилось с евреями, и для контраста рисует сцены страшных еврейских комиссаров Красной армии, политруков с Восточного фронта.

На Западе другая картина — британские и американские бомбардировки немецких городов рассматриваются как нападение на безоружных гражданских, а пропаганда Третьего рейха представляет их как «террористические еврейские налеты». Это начинает волновать немцев, только когда бомбардировки становятся по-настоящему разрушительными. Летом 1943 года Гамбург подвергается ковровым бомбардировкам, около 45 тысяч людей убиты, 800 тысяч эвакуированы из города-миллионника. Это становится для населения огромным шоком, да еще и происходит одновременно со свержением Бенито Муссолини в Италии. Следующие шесть недель немцы только и говорят о том, как бы им провернуть что-то похожее дома. Они убеждены, что нужно хотя бы выйти из войны с Западом.

Свергнуть руководство страны немцам помешали два причины. Первая — кризис еще не достиг тех глубин, что в Италии. Вторая — национал-социалистический режим очень осторожно относился к этим диссидентским разговорам. Примерно два месяца они просто ничего с этим не делали. Даже Гиммлер и СС решили не вмешиваться, не проводить арестов.

В июле и августе 1943 года происходит отступление на Восточном фронте, фронт замирает на следующие четыре-пять месяцев. Британцы и американцы высаживаются на Сицилии, а Вермахт оккупирует остальную Италию, что приносит некоторую стабильность на Западный фронт. Апокалиптические события прекращаются. Да, союзники наносят авиаудары ближе к Берлину, но не несут таких разрушений, как раньше. Путь до Берлина для авиации гораздо более затратный, сулит больше потерь, поэтому зимой 1943/44 года война в небе тоже заходит в тупик. Ситуация на фронте оказывается гораздо более спокойной, чем немцы ожидали еще летом.

Только к весне 1943 года, к моменту оккупации Италии и освобождения Муссолини, Гиммлер приказывает полиции начать показательные расправы над теми, кто высказывал пораженческие вещи, призывал к смене режима или говорил, что бомбардировок не произошло бы, если бы мы не начали так относиться к евреям. Только тогда людям дали понять, где проходит граница дозволенного.

Вторая мировая была безграничной войной. Из такой войны очень сложно найти выход. Именно об этом немцы начали задумываться летом 1943 года. И даже когда они пытались придать той войне какие-то границы, откатить все назад, найти способ выйти победителями, никто не хотел выходить из войны с Советским Союзом. На ранних стадиях войны, когда Польша уже была оккупирована, а СССР еще никак не участвовал, по Германии уже ходят слухи о мирном соглашении с Британией, люди смотрят в будущее с оптимизмом, они хотят такого разрешения конфликта. Но что интересно с психологической точки зрения — люди могут поддерживать войну, просто потому, что ее ведет их нация, но одновременно и искать способы выйти из нее.

Но чем безграничнее становится война, чем больший масштаб она приобретает, тем сложнее найти выход. И конечно же, в соответствии с этой логикой государство создает для гражданина все больше препятствий к выражению несогласия. В конце концов сказать «нет» становится просто опасным, и с каждым разом ставки повышаются.

Как такая трансформация произошла с гражданами Веймарской республики, которые порой наслаждались таким количеством личных свобод, что многим европейским странам современности даже не снилось?

Свобода редко уживается с бедностью. В конце 1920-х крах Уолл-стрит приводит к массовой безработице, а сложная система репараций после Первой мировой, завязанная на американских займах, приводит к тому, что долги Германии растут и, по прогнозам, будут расти еще 50 лет. Это просто раздолье для антисемитской пропаганды. Ну, вы знаете, «евреи с Уолл-стрит» и так далее. Граждане также увидели, что демократия не работает. Есть 28 партий, но никто не может сформировать правящую коалицию. Страна управляется декретами и чрезвычайными указами. Все это привело к коллапсу Веймарской республики.

Нужен был кто-то, кто найдет решение социально-экономических проблем. И появляется один политик — Адольф Гитлер. Надо понимать, что в той ситуации банки отвечали на экономический кризис мерами строгой экономии. Все то, что нам известно как кейнсианская политика, то есть траты на восстановление и строительство инфраструктуры, не применялось в [Веймарской] Германии и других странах Западной Европы. Но на это был способен Третий рейх.

Но главное здесь — огромный срез населения просто не верил в легитимность Веймарской республики и парламентской демократии как таковой. Правящие круги пришли к власти на волне революции, они, как считали немцы, предали народ в конце Первой мировой. Германия не потерпела военного поражения, и люди не приняли поражения в войне, как и самой послевоенной политической системы. В такой ситуации очень сложно предотвратить смену режима. У Веймарской республики не было шансов на выживание.

При этом совсем необязательным условием было, чтобы к власти пришел именно Гитлер, не говоря уже о том, чтобы новый лидер реально желал новой мировой войны. Это просто историческое недоразумение. Было много антисемитски настроенных людей, но они не хотели убивать всех евреев.

Пропаганда помогла создать единое настроение и показать одну-единственную интерпретацию событий.

При этом национал-социалисты очень старались не создавать унифицированной, централизованной прессы. Немецкая журналистика богата региональными газетами. Они позволили этим газетам сохранить свои различия и свой почерк, не стали прекращать работу американских журналистов. Это создало ложное чувство нормальности. И все же Геббельс спускал инструкции по освещению инфоповодов в соответствии с основной партийной линией, когда речь заходила о топовых новостях.

Интересно, особенно в контексте войны, что полиция еженедельно составляла отчеты об общественных настроениях, чтобы затем власти могли использовать их в создании сообщений для СМИ.

Это не просто пропаганда, спущенная сверху, это своего рода диалог, в котором какие-то тезисы запускаются в общество, а затем власть смотрит, какого рода дискуссия возникнет среди граждан. Каждую неделю Геббельс немного подстраивал свои пропагандистские тезисы, беря в расчет механизмы обратной связи.

Кроме того, у людей оставались альтернативные источники информации. Многие слушали иностранное радио, включая британское вещание. Когда в конце войны британские и американские специалисты прибыли в оккупированную Германию, они обнаружили, что у немцев сохранялась резистентность к западной пропаганде. Они слушали радиостанции противника, только чтобы узнать факты. Они понимали, что власти Германии врут им, но точно так же не верили интерпретациям, звучавшим на зарубежных волнах. Даже когда в 1943 году население начинает относиться к пропаганде в целом критично, никто не ставит под сомнение основные тезисы Геббельса о «евреях, которые контролируют Лондон и Вашингтон и организуют бомбардировки Германии, потому что только евреи являются беспощадными врагами, желающими полного уничтожения мирных немцев». Это просто принималось как факт. Они способны видеть все те же вещи, но все равно вписывают их в абсолютно иной контекст. Сегодня нам все так же важно обращать на это внимание.

Некоторые вещи пропаганда Третьего рейха пыталась подать очень изощренно, но они все равно не доходили до получателя. Одно из первых преступлений, на которое они пошли, это уничтожение пациентов психиатрических клиник. Чтобы оправдать это, они начинают создавать сценарии пропагандистских фильмов, но Геббельсу кажется, что это не сработает. В конце концов они создают картину об эвтаназии женщины с рассеянным склерозом. Врач, который должен ассистировать в самоубийстве, пытается найти лекарство от болезни, но не может. В итоге он пытается помочь своей подруге, которая испытывает сильнейшую боль и глубокое отчаяние. Фильм сделан как судебная драма, где аудитории предлагается побыть судьями на процессе над врачом, которого судят за убийство. Это очень и очень мягкая попытка открыть дискуссию на тему медицинского убийства, и показанное разительно отличается от убийств, которые в это время происходят в Германии. Это многое говорит о разрыве между тем, что режим делал в реальности и как он мог об этом рассказать.

То же самое происходит с радикальной пропагандой антисемитизма. В 1941 году вводится «еврейская звезда», и в то же время Геббельсу докладывают, что пожилым еврейкам уступают места в берлинских трамваях. Геббельс раздосадован, он садится и пишет статью о том, что немцам следует думать, прежде чем уступать место в трамвае старым еврейкам, ведь их племянники в Нью-Йорке прямо сейчас подталкивают американцев к вступлению в войну. Но и это не работает. На этом Геббельс временно заканчивает свои эксперименты с экстремальными формами пропаганды, потому что они создают очень разрозненную реакцию в обществе.

Следующий пример такой пропаганды — 1943 год, когда обнаруживаются массовые захоронения в Катыни. Геббельс пытается использовать в своей пропаганде могилы польских офицеров, расстрелянных НКВД и захороненных в Катынском лесу. Они предстают в образе неких прокси-немцев, и это вновь разделяет общественное мнение в Германии. По большей части инфоповод был эффективным, потому что немцев шокировал образ «варваров, готовых убить нас всех». Но некоторые слои выражают несогласие. Они отмечают, что Германия уже убила не меньше поляков, русских и евреев, и если раскопать Катынский лес чуть подальше, то можно найти массовые захоронения жертв немецкой армии. В итоге режим получает три разные реакции на свой тезис. С одной стороны, это критически настроенное меньшинство, с другой — большинство, которое просто никак не реагирует на пропаганду, с третьей — убежденное меньшинство, которое спрашивает у режима, почему он останавливается на малом. Почему мы недостаточно безжалостны к врагу?

Проблема Геббельса в том, что он запускал в народ очень жесткие пропагандистские тезисы, в которые почти наверняка верил сам. Но они не объединяли народ. Пропаганда показывала куда лучшие результаты, если сбавляла обороты и начинала играть на идеях, с которыми согласны более широкие слои населения. Из докладов тайной полиции становится понятно, что пропаганда имела дело не с гомогенным социумом. В нем были и бывшие левые социалисты, и бывшие коммунисты, и бывшие избиратели некогда влиятельной Партии католического центра, бывшие либералы. Третий рейх это постдемократическое общество, где у режима есть монополия на информацию, но нет настоящей монополии на идею. Им все время приходилось вести дебаты, убеждать людей, тщательно отбирать пропагандистские тезисы.

Я обнаружил дневник одного квалифицированного индустриального рабочего из промышленного центра Германии. Из пропаганды и слухов, пришедших из восточных городов страны, он понимает, что Германия на самом деле уничтожает евреев. Брат его жены возвращается из восточной части страны, подтверждает эти слухи, но начинает оправдывать убийства. Он говорит что-то вроде «если не мы — их, то они — нас». Они вступают в спор, но автор дневника понимает, что ему лучше прекратить возражать. Даже не потому, что шурин может сдать его гестапо, а просто чтобы не создавать конфликт в семье. Он уже понимает, что в каком-то смысле находится в меньшинстве, и начинает цензурировать себя сам. В большинстве случаев это происходит даже до угроз донести в полицию.

Конечно, известны истории, как люди обсуждали что-то крамольное публично и на них доносили, но гораздо важнее проследить, как меняется моральный компас внутри людей. То, что каких-то десять лет назад считалось позицией большинства, теперь кажется точкой зрения совсем слабого меньшинства.

Безусловная победа над политическим оппонентом — это оставить его жить в обществе как бесправное, маргинализированное существо. Это гораздо эффективнее, чем держать их в застенках.

Вместе с этим меняются и параметры того, во что можно верить, с чем себя можно ассоциировать. Люди начинают существовать в иных морально-политических рамках. И война поможет режиму установить эти рамки, так как в мирное время власти не могут иметь такой же степени контроля. В мирное время можно ожидать смены режима или освобождения без поражения. А во время войны — нет.

У меня был докторант, который занимался темой капелланов в британской и немецкой армиях. Он заметил, что протестантские священнослужители с обеих сторон видели войну одинаково: нет никаких естественных ограничений на то, сколько жизней унесет война, ведь все это — жертва во имя обновления нации, во имя очищения от пороков современности, от упадка индустриального общества и больших городов. Это особое отношение к жизни, когда любое количество жертв войны будет оправданным. Во время Второй мировой войны мы реже наблюдаем подобные религиозные оправдания для войны. Люди шли на эту войну с более пессимистическими ожиданиями.

Если во Вторую мировую у немецких солдат и появляется оптимизм, то это, как иронично бы ни звучало, происходит осенью 1941 года, когда вермахт уже направляется к Москве. После легкой победы над Францией они воодушевлены, и им уже кажется, будто война почти позади. Но на протяжении всего остатка Второй мировой никто не знает, когда и чем кончится война. Они могут загадывать, может быть, на еще один год вперед, не больше, это их способ психологически справляться с действительностью. Ведь на самом деле трудно вообразить себе, когда кончится то, у чего не может быть конца. Почему они продолжают сражаться? Возможно, патриотический миф действительно укрепился в умах.

Война, это когда машины кромсают людей, когда тела разрывают артиллерийские снаряды. Человек оказался слишком хрупким существом перед лицом оружия индустриальной эпохи. Но люди всё равно находили способ изолировать мысли об этом. Меня порой поражает тот факт, что хорошо информированные люди времен Второй мировой все еще могли убедить себя в том, что они должны идти на войну.

Немцы очень поздно стали осознавать, что находятся уже не перед лицом катастрофы, а внутри нее. Поразительно, но даже в январе 1945-го немецкие военнопленные рассказывали британцам и американцам на допросах, что их армия побеждает в войне. Для всех, кроме немцев, это было отголосками параллельной реальности. Но если размышлять в чисто военных рамках, это не совсем неправда. Небольшие немецкие подразделения все еще пытались дать отпор союзникам и даже были способны наносить реальный ущерб. В декабре 1944 года Германия провела последнюю наступательную операцию в Арденнах. И хотя это не принесло успеха, на фронте и в немецких городах царила эйфория. Все думали, что победы начнутся снова. Даже когда пришло осознание того, что дела на фронте идут не очень, у людей сохранялась надежда, что можно завести врага в тупик и дождаться, пока коалиция развалится.

Только тогда начинаются конфликты между мирными немцами и армией. СС и Вермахт решают защищать каждую деревню, каждый город, но жители не хотят этой защиты, потому что бои просто уничтожат эти населенные пункты. Осознание пришло слишком поздно, до этого людей еще можно было убедить в необходимости сопротивления.

В городах, которые подверглись массированным бомбардировкам, настроения были более пессимистичные. Кроме того, все во многом зависело от того, кто именно из союзников заходит в город. Пока регион не стал полем битвы, довольно просто убедить население сражаться. В 1944 году прикладываются огромные усилия к мобилизации людей в Фольксштурм, в трудовую армию. Но и это не работает.

На западе люди начинают сдаваться очень быстро, а на востоке долгое время держат оборону против Красной армии. У сопротивляющихся присутствует страх, подогретый знанием о том, какие зверства немецкая армия творила на Восточном фронте. В отчетах можно увидеть беседы людей в транспорте зимой 1944/45 года. Ветераны Восточного фронта в берлинских поездах рассказывают, что если советские войска сотворят с Германией хотя бы десятую часть того, что немцы делали в СССР, то страна будет уничтожена. Такие разговоры ведутся и в семьях.

Я изучал переписку семейной пары. Муж — юрист, готовится стать судьей, но его отправляют служить в артиллерийское подразделение, которое участвует в блокаде Ленинграда. Осенью 44-го они отступают вдоль балтийского побережья через Литву в Восточную Пруссию. Они понимают, что им придется проделать то же, что Красная армия делала при отступлении. Тактика выжженной земли, сжечь все хозяйства, зарезать весь скот, не оставить противнику ничего полезного. И вот наступает момент, когда они вынуждены сжигать не русские или литовские деревни, а немецкие фермы, но не могут этого сделать. Он рассказывает об этом в письме жене.

Она, фотокорреспондент из Берлина, пишет ему абсолютно экстраординарный ответ. Мы, немцы, говорит она, слишком гуманные, слишком добродушные и сентиментальные. Тебе придется сжечь землю немецкого фермера, потому что если ты этого не сделаешь, то убивать и насиловать будут уже нас. Это письмо мог бы написать Геббельс, но написала его жена. А она ведь даже не член партии. Но она мыслит языком пропаганды будто это ее родной язык.

Как и большая часть немецкого среднего класса тех лет, она придерживается вполне нацистских взглядов. В отличие от рабочего класса, который никогда не отличался особой тягой к нацизму. Режим полагался на поддержку сверху через иерархию и общественный порядок. Довольно просто мобилизовать общество, в котором граждане на ведущих позициях готовы выполнять возложенную на них роль.

Режим часто подвергался критике за недостаточную эффективность или недостаточно строгий подход. Одним из ключевых моментов стало отсутствие надлежащей военной униформы. Мобилизованные боялись, что к ним будут относиться как к партизанам и, соответственно, казнить или плохо обращаться в плену. Также высказывалось много недовольства по поводу вооружения. Стрелковое оружие было разного происхождения. У кого-то французское, у кого-то австрийское. Была нехватка боеприпасов.

Одна из, пожалуй, наиболее шокирующих вещей в послевоенной Германии — это то, насколько люди не хотели задумываться о том, что они натворили. По крайней мере, такие выводы можно сделать из опросов в Западной Германии в конце 40-х и начале 50-х. Поражение в войне тут же поставило вопрос о вине и ответственности немцев. Но Геббельс заранее предупреждал их о том, что союзники будут «навязывать» немцам вину за то, что те сделали.

Когда американцы вошли в первый немецкий город на западе страны в ноябре 1944 года, военные психологи начали интервьюировать мирное население. Под конец исследований, в 50-х, в опросах все чаще поддержку находит мысль о том, что национал-социализм был хорошей идеей, просто плохо реализованной.

Более 50% опрошенных также поддерживали утверждение, что у Германии не оставалось другого выбора, кроме как «что-то сделать» с евреями. Это многое говорит о нежелании того поколения выйти из привычных рамок мышления. Они знали, что проиграли, знали, что это кончилось для Германии плохо. Они не могли критично отнестись к самим себе из прошлого. Это становится видно каждый раз, когда в Германию возвращаются эмигранты. Марлен Дитрих возвращается, но в ней видят предательницу, сражавшуюся на стороне врага, потому что она, немецкая актриса, снималась в Голливуде во время войны, вела передачи на американском радио. Происходит разрыв между «патриотами» и изгнанниками, которых рассматривали как «антинемцев». Ханна Арендт не возвращается в Германию еще два-три года после войны. А когда она все-таки приезжает, никто не хочет говорить о прошедшем, момент уже упущен. Но зато все хотят поговорить об обиде, о жалости к себе, они начинают выворачивать историю в свою пользу.

Мы знаем три модели послевоенного переустройства общества. Восточногерманский вариант с созданием нового технократического класса, западногерманский, или австрийский вариант, а также сценарий, реализованный в Германии после Первой мировой.

Проблема денацификации в условиях закрытой политики заключалась в том, что многие чиновники на нижних уровнях управления были людьми из противоположных групп. Бывшие узники концлагерей становились социалистическими политиками, и им приходилось работать с теми, кто их арестовывал. Вдобавок к этому они должны были искать способы увековечить память жертв, каким-то образом включить в эти памятные мероприятия всех. Пока на смену не пришли следующие поколения, никто не задавал лишних вопросов.

То, что произошло в Западной Германии после 45-го года, тоже несовершенный процесс. Да, старые элиты часто оставались на своих местах, особенно в бюрократических органах. Доля членов НСДАП в западногерманских МИД, МВД и судебной системе была выше, чем при Гитлере. Забавно, что они избавились от тех, кто не был нацистом, и оставили настоящих нацистов. Но теперь элиты не могли отвертеться от ответственности за переходный период, как они сделали это в 1918 году.

Было огромное количество проблем с компенсациями. Возвращая Западной Германии суверенитет, союзники принуждали власти Германии осуществлять выплаты евреям. Но другие жертвы режима, ромы и коммунисты, не смогли добиться принятия законов, которые четко определяли бы их как жертв. Ромы не получали компенсаций до 1980-х годов, а коммунисты зачастую так и не получили никаких выплат.

Николас Старгардт