Между теологией и философией

На сегодняшний день мы имеем два основных способа мышления о политике: философский и теологический. Именно эту характерную для европейской цивилизации антиномию знания и веры иллюстрирует, например, Тертуллиан, сравнивая Афины и Иерусалим.

Ведь на чем строится политическая теология, апеллирующая к одному из этих полюсов? На откровении. В политической модели Карла Шмитта все еще присутствует Бог, вера в него и чудо (именно «легальное чудо» совершает суверен, принимая решение о чрезвычайном положении). Здесь политический порядок не может не быть связан со сферой божественного, а Бог становится прямым источником политического. Конструкция политической теологии не может не исходить из подчинения высшему авторитету, а значит ее вопросы не разрешить посредством разума. Из этого и исходит ее экзистенциальная программа. Жизнь и мысли политического теолога – это его историческое действие, отвечающее заповеди послушания. Именно поэтому он столь непримирим ко всему, что ставит под сомнение истинность откровения и ценность послушания. Именно поэтому Шмитт столь яростно обрушивался на Бакунина, для которого не существовало ничего за пределами радикальной оппозиции послушания и самовластья. 

Именно поэтому непримирим Шмитт и к политической философии. Ведь как подчеркивал Лео Штраус, политическая философия всегда ограничена тем, что человеческий разум способен постичь без чьей-либо помощи. Это очень ярко раскрывается на шмиттовском примере с суверенитетом. В случае кризиса одни будут искать опору в силе разума и свободе воли, другие – в предвечной истине откровения, держа в голове природу человека, которой коснулся первородный грех. Политическое у Шмитта оказывается неразрывно связано с моральным. Людям, несущим печать первородного греха, не стоит и пытаться сконструировать моральное с помощью разума. Остается лишь принять жизнь как испытание в предчувствии суда перед высшим авторитетом. В этом со Шмиттом не соглашался Штраус, не могу согласиться с ним и я. Самый страшный удар по бытовому, комфортному, теплохладному либерализму мы нанесем как раз тогда, когда перестанем считать зло продуктом невинного, животного начала, и укажем на его источник в человеческом разуме. 

Политической философии в последнее время уделяется незаслуженно мало внимания. Философы привыкли считать ее лишь одним из уголков своего поля работы, об отношении политологов гуманно промолчим. Между тем, именно политическая философия создаёт условия для высших форм рефлексии. Ведь именно она задает вопросы о наилучшем порядке, о правильной жизни, о свободе. Вопросы, которые напрямую связаны с местом человека в мире, вопросы о способностях его души. Нельзя быть политическим философом без платформы, посредством которой ты защищаешь свой modus vivendi (очевидно, философский). Она требует, вслед за Сократом, познать самого себя, дабы приблизиться к вопросам справедливости. Любовь к мудрости приводит нас к тому, чтобы наилучшим образом организовать мир вокруг себя, а значит делает своим предметом политическую общину и признает себя ее неотъемлемой частью.

Возникает вопрос, где здесь место для собственно республиканской политической теории? Ведь республиканизм, критикуя любые этатистские парадигмы от либеральных до марксистских, не вступает с ними в диалог на языке ratio (которое вполне способно дойти и до того, что безопасность важнее свободы). Арендт и вовсе считала, что рационально выводимая истина приведет к полному упадку политической сферы. Даже Петтит, раскрывающий объятия навстречу врагам республиканизма, тем не менее отказывается рассматривать вопрос истинности республиканизма, утверждая ее априорно. 

Таким образом, возвращаясь к заданной дихотомии, можно сказать, что республиканская теория построена на откровении. Но в то же время она утверждает достоинство человека, превозносит силу его разума, постулирует добродетель самовластья. И потому, быть может, именно ей предстоит стать тем мостиком между политической теологией и политической философией, который не смогли нащупать Карл Шмитт и Лео Штраус.