Медвежий праздник

https://mrakopedia.net/wiki/Медвежий_праздник

На кладбище застрелили медведя. Он уже недели две как повадился туда ходить – таскал скудные гостинцы, оставляемые умершим, пугал старушек, что имели привычку едва ли не ежедневно навещать своих покойников, а на днях даже раскопал могилу недавно умершей бабки Ефимовны, сломал гроб и объел её тело. В конце концов мужики – дед Кузьма и одноглазый дядя Егор, последние оставшиеся в Михайловке опытные охотники – решили устроить на него засаду, и сегодня под утро их попытка увенчалась успехом. Сперва со стороны погоста донеслись звуки выстрелов, переполошившие деревенских собак, а с рассветом усталые добытчики с помощью Тольки, шестнадцатилетнего племянника Егора, и его друга Стёпки, приволокли к избам огромную лохматую тушу.

Когда Сашка, с трудом продрав глаза после бессонной ночи, под ворчание возившейся со сковородками матери выбежал на улицу, там уже столпилась вся сельская детвора, да и взрослые не отставали – всем хотелось поглазеть на хозяина тайги. До этого Сашка видел его только на картинках в книжках со сказками, но там он был изображён совсем по-другому – плоскомордый, добродушный, больше похожий на домашнего кота, чем на лесного зверя. У настоящего же медведя морда оказалась узкой и хищной, ухмылка окровавленной пасти с клыками размером с палец вовсе не выглядела доброй, а когти на мощных лапах наводили мальчика на мысли о том, что если бы этой ночью на погосте оказались не охотники с ружьями, а допустим, он сам или его мама, то всё могло бы закончиться очень, очень плохо. 

Медведь лежал на телеге, впрягаться в которую мужикам пришлось самим – лошадь, учуяв звериный запах, перепугалась, начала вырывать из рук поводья, и её даже близко не удавалось подвести к месту добычи. Ребятишки, Сашкины сверстники, тоже поначалу боялись, но вскоре осмелели, окружили телегу и принялись дёргать свалявшуюся бурую шерсть, стараясь выхватить пучок побольше, тыкать пальцами в звериную морду и заглядывать в полуоткрытую пасть. Стёпка, даром что уже большой парень, скоро в армию идти – вскарабкался на медведя верхом и с криками «Но, пошла, родимая!» делал вид, что скачет на коне. Да и многие взрослые пребывали в возбуждённом состоянии, особенно дядя Егор – размахивая руками, он раз за разом пересказывал подробности ночной засады, тыкал мёртвого зверя кулаком, щёлкал по носу и выкрикивал при этом слова, за которые Сашку как минимум огрели бы мокрой тряпкой по лицу, вздумай он их повторить.

Собравшиеся вокруг сельчане между тем спорили, что же делать с тушей. Одни, главным образом старики, заявляли, что есть медведя нельзя – он же мертвечину жрал. Другие, напротив, твердили, что в голодные годы – а этот год был именно таким, как, впрочем, и все предыдущие в недолгой Сашкиной жизни – выбрасывать целую гору мяса, которой можно накормить всю деревню и ещё на зиму запасов наделать, будет только полный дурак. Вторых было явно больше, чем первых. 

Сам Сашка между тем стоял в стороне, лишь один раз осторожно дотронувшись до кривого жёлтого когтя и тут же испуганно отдёрнув руку. Ему отчего-то казалось неправильным всеобщее веселье, было жалко зверя и как-то неспокойно, тревожно на душе. Вспомнилось, как дедушка рассказывал, что раньше, в старые времена, если добывали медведя, то всегда устраивали в его честь праздник с песнями и танцами. Это делалось для того, чтобы когда убитый хищник вернётся с того света на землю живых – а он обязательно вернётся – то не держал бы зла на охотников и их родню, не начал бы им мстить за непочтительное отношение к себе. Медведь, хоть и мёртвый – он всё видит, всё слышит, и оскорбления не потерпит, поэтому во время праздника его потчевали как дорогого гостя, уговаривали не сердиться и убеждали, что убийство совершили какие-то совсем другие люди, чужаки, а сами охотники тут ни при чём. 

Деда говорил, что этот обычай михайловские когда-то переняли от манси. От них вообще много чего переняли – жизнь в тайге требует соблюдения своих, особых правил.

В ранешние годы бывало, что утром деревенские мужики, и манси, и русские, шли в церковь в соседнее село помолиться Христу, Богоматери и Николаю-Угоднику, а вечером – в лес, на священную гору, зарезать петуха для лесного бога Чохрынь-Ойки, чтобы тот даровал охотничью удачу и уберёг от подстерегающих в чащобе опасностей. Но то раньше, а теперь уже никто ни в богов, ни в чертей не верит, всё больше в партию – шибко учёные стали. Думают, что ничего нету, один коммунизьм. А тайга-матушка ведь что во времена прадедов была, что сейчас та же самая стоит, кормит-поит-одевает, и она к себе уважения требует. Так что лично он, дед Спиридон, плевал с высокой колокольни и на партию, и на Ленина, и на Джугашвили – беса усатого, чтоб он сдох поскорее. 

Такие речи старик заводил только когда выпивал и когда поблизости не было никого из соседей. Сашка, хоть и рос смышлёным пареньком, как-никак читать ещё совсем маленьким выучился, всё равно не понимал половину. Вот, например, что за усатый бес такой? Или почему дедушка ругает Ленина? Все ведь знают, что он был добрым и мудрым, любил детей – так в книжках написано, а советские издательства неправду печатать не стали бы. Впрочем, спорить мальчик не решался, и лишь когда разговор становился совсем уж скучным, просил: 

– Деда, а деда, расскажи лучше про медвежий праздник! Как его отмечали? А ты что делал? Ты тогда молодой был, как Толька со Стёпкой? Или вообще как я?

И дедушка охотно рассказывал. Если убивали медведя, то праздник длился целых пять дней, если медведицу – четыре. Собирались всей деревней, обычно в просторном доме покойного деда Микита, где теперь сельсовет. Со зверя снимали шкуру, но голову не трогали, оставляли целиком – получалась шкура с головой. Её укладывали на большой стол в переднем углу избы, так, чтобы морда лежала на передних лапах, глаза закрывали серебряными монетами, на когти надевали блестящие кольца, спину укрывали шёлковым халатом. Все вошедшие кланялись медведю, целовали его прямо в оскаленную пасть и подносили ему чашки с угощением – хлебом, кашей, вылепленными из теста фигурками зверей и птиц. Также клали табак и ставили чарки со спиртным – медведь сам был когда-то человеком, от этих маленьких человеческих слабостей он тоже не откажется. А с наступлением ночи начиналось самое интересное – приходили ряженые. 

Сашка с радостью отдал бы все свои игрушки за то, чтобы хоть раз посмотреть на это действо – настолько красочно дедушка его описывал. Все жители деревни, включая маленьких детей, должны были хоть раз станцевать перед медведем, выказывая тому своё почтение, при этом плясать нужно было обязательно с закрытым лицом. В самый разгар празднества дверь отворялась, и в избу вваливались ряженые в берестяных личинах и вывернутых наизнанку тулупах, сами похожие на медведей. Все тут же расступались, освобождая для них место, и начиналось представление – мужики в масках разыгрывали сюжеты из жизни далёких предков, изображали сцены охоты и рыбной ловли, порой рычали, выли и бегали на четвереньках, подражая зверям. Некоторые из них наряжались духами и исполняли дикие, безумные танцы – так искусно, что, по словам дедушки, ему и другим присутствующим казалось, будто это действительно настоящие обитатели иного мира вышли из тайги и решили заглянуть к людям на огонёк. 

Такие действа устраивались каждую ночь на протяжении всех дней праздника, и только потом, когда медведь, как считалось, наконец удовлетворялся устроенными в его честь торжествами, его мясо можно было варить и есть. Если же сделать это раньше или провести праздник недостаточно хорошо, то зверь обидится и непременно отомстит. И сейчас, глядя на огромные клыки и когти, Сашка прекрасно понимал, почему в те далёкие времена дедушкиной юности медведя боялись даже мёртвого, и почему никто никогда не решился бы нарушить неписаные правила колдовской игры, рискуя навлечь на себя его гнев. 

– Сашка, Сашка! Где ты, пострелёнок?! – вырвал мальчика из раздумий послышавшийся за спиной окрик матери. 

– Тут я, мама! – отозвался он и немедленно начал протискиваться назад сквозь толпу. Маму, школьную учительницу, которую дети постарше уважительно называли Антониной Спиридоновной, лучше не злить – она строгая, того и гляди перетянет по заднему месту ивовым прутом. Сашке этого совсем не хотелось.

– Куда опять ускакал без шапки? Чай не июль месяц, – мать крепко ухватила отпрыска за руку, – Вот простынешь, подхватишь воспаление лёгких, увезут тебя в райцентр в больницу и будут три раза в день уколы ставить. 

– Так не холодно же, – оправдывался тот. Осень и в самом деле выдалась тёплой, в прошлом году к этому времени уже давно замёрзла речка и лежал снег. 

– Я тебе дам, не холодно. Быстро домой, завтракать, я кому оладьи пекла?

При мысли об оладьях Сашка повеселел:

– Иду, иду! Извини, я больше так не буду.

– Не будет он, как же… – усмехнулась Антонина и споро зашагала к избе, таща сына за собой, словно собачонку на верёвке. Она всегда ходила быстро, будто не чувствуя усталости, а семилетний Сашка вечно отставал и начинал канючить. Сейчас, впрочем, пройти нужно было не больше пары сотен шагов, Михайловка – деревня маленькая. 

– Ма… – потеребил паренёк мать за рукав, – Мам, а медвежий праздник будет?

– Какой ещё праздник? – недовольно передёрнула плечами женщина, – Что, опять дед свои небылицы рассказывал? Люди раньше были тёмные, верили во что попало, вот и занимались всякими непотребствами, а сейчас уж двадцатый век на дворе, скоро в космос полетим. Ты же октябрёнок, сам понимать должен.

Сашка действительно уже был октябрёнком – приняли недавно, дали значок. Верить в нечистую силу ему никак не полагалось, но как тут не верить, если тайга – вот она, за околицей, бескрайняя, страшная, и чего там только нет. Мама говорит, что всему есть научное объяснение, но когда ночью шебуршит что-то в сенях, постукивает в окно, выходящее в сторону леса, когда слышатся чьи-то лёгкие шаги на чердаке – поневоле вспоминаются истории о чертях, домовых и леших, которые шёпотом пересказывает друг другу деревенская ребятня, а порой и взрослые. Вот хотя бы деда. Кому же доверять – ему или матери? На этот вопрос у мальчика не было ответа. 

Дома Сашку немедленно погнали мыть руки и садиться за стол. Во время завтрака он незаметно припрятал одну оладью, чтобы отнести её медведю – хотя бы так почтить его. Ну а что: носят же на кладбище разные угощения покойной родне, а медведь – он ведь почти человек, как говорит дедушка. Но после еды мама отправила заниматься домашними делами – прибрать в избе, натаскать воды из колодца, подбросить сена козам и зерна курам. Так что когда мальчику удалось наконец выбраться на улицу с остывшей лепёшкой за пазухой, тушу зверя на прежнем месте он уже не обнаружил – её освежевали, разделали, а мясо хозяйки унесли по домам, готовить. Лишь мохнатая шкура осталась висеть на заборе около дома дяди Егора. Возле неё уже никого не было, всё интересное осталось позади и теперь даже детвора разбежалась кто куда. Оглядываясь по сторонам, Сашка подкрался к соседскому забору, и не придумав ничего лучше, положил своё подношение прямо в сухую траву около шкуры, свисавшей с покосившейся дощатой ограды до самой земли. Хотел было как-то обратиться к медведю, поговорить с ним, но никакие слова в голову не приходили, а тут ещё раздались за поворотом чьи-то шаги и голоса, и паренёк, испугавшись почему-то, опрометью бросился в сторону своей избы, пока никто не застал его за совершением этих суеверных действий, совершенно не приличествующих советскому без пяти минут школьнику.

Спать все домашние улеглись рано – умаялись за день, да и в предыдущую ночь, ни свет ни заря разбуженные выстрелами и собачьим лаем, толком не отдохнули. Однако Сашка ещё долго ворочался с боку на бок – чувство смутной тревоги никак не покидало его. Что, если старые сказки не врут, и рассерженный дух мёртвого медведя действительно бродит где-то поблизости? Вот что-то зашуршало за окном – может, соседский пёс пробежал, а может, и нет. И вот это что за шум – неужто рычит кто-то? А, нет, это дедушка захрапел.

И тут же проскреблось что-то по наружной стене избы, словно когтями провели по брёвнам. Деревенский дом всегда полон самых разнообразных звуков, особенно ясно слышимых в ночной тишине, и всегда кажется, что это кто-то ходит, крадётся, подбирается незаметно, чтобы схватить тебя и утащить в темноту. Вздрогнув, Сашка натянул на голову одеяло, и так и лежал неподвижно, закрыв уши ладонями и боясь пошевелиться, чтобы ненароком не привлечь внимание того, что скрывается в густом непроглядном мраке осенней ночи.

Антонине тоже не спалось – вспомнился вдруг покойный муж Тимофей, Сашкин отец, так и не вернувшийся с войны. Под самый конец, уже в Германии, настигла его шальная пуля. Там, на чужой земле, и похоронили – даже на могилку не прийти, не поплакать. Сашка, родившийся в сорок четвёртом, после того, как Тимофей, получив ранение и медаль «За отвагу», приезжал домой на побывку, отца даже ни разу не видел. А потом, через три года, простудился и в несколько дней сгорел от лихорадки старший сын, вслед за которым умерла и бабушка, мать Антонины. Женщина очень надеялась, что на этом череда смертей в их семье закончится и можно будет наконец пожить спокойно, вырастить хотя бы младшего, благо и страна начала наконец понемногу восстанавливаться после разрушительной бойни. Сашка рос крепким и здоровым, да и умён был не по годам, но всё же иногда, такими вот тихими бессонными ночами, накатывал на Антонину страх – что, если не справится, не убережёт? Один ведь он у неё остался, не считая отца, а тому уже под восемьдесят, долго ли ему ещё. Эх, был бы муж рядом…

Не спал и дед Спиридон – только вроде провалится в неглубокую беспокойную дрёму, даже храпеть начнёт, как тут же словно что-то вырывает его обратно, не даёт по-настоящему сомкнуть глаз. Старик, как обычно, вспоминал молодость, когда он был лучшим охотником на деревне и в сезон буквально жил в лесу, приходя домой лишь раз в пару недель – приволочь добычу, попариться в бане и уйти обратно. У деда был хороший учитель – тот самый Микит, родом из манси, в избе которого собирались в старые времена на медвежий праздник. Он научил Спиридона не только ходить по звериным тропам и выслеживать добычу, но и договариваться с хозяевами леса, с духами-пупыг, с менквами и мис-хумами, приносить им правильные жертвы в правильное время и замечать посылаемые ими знаки. Вот уже лет сорок, как сгинул Микит в тайге – манси говорили, что его позвала мис-нэ, лесная дева, и он ушёл в чащобу, чтобы остаться там с ней навсегда. Может быть, сам стал мис-хумом, лесным человеком, и живёт со своей супругой по сей день где-то в глуши, где никогда не ступает людская нога, а может, давно уж растащили кости старого охотника лисы да росомахи. Спиридон верил, что когда-нибудь, когда настанет его черёд отправляться в Йоли-Пала, страну мёртвых, он это узнает.

∗ ∗ ∗

Утро принесло тревожные вести – все, кто накануне ел медвежатину, внезапно расхворались. Едва ли не половина деревни разом слегла в горячке, как при гриппе, только ещё с тошнотой и болями в животе. Некоторые вообще не могли подняться с постели и начали бредить. Сашка подслушал разговор мамы с перепуганной тёткой Агафьей, Стёпкиной матерью – сама она мясо не ела, а вот сын наворачивал за обе щеки, и ночью ему поплохело, да так, что к утру, по словам Агафьи, он даже перестал её узнавать, всё твердил про каких-то чертей, бормотал что-то невнятное и был горячий, как печка.

В Михайловке не было ни своего врача, ни даже телефона, и нужно было посылать кого-то за помощью в райцентр, а это километров сорок по размытой осенними дождями дороге. Машин тоже не было, так что либо на телеге, либо верхом. Да и кого отправлять – мужиков в деревне раз, два и обчёлся, большинство забрала война, а кто пережил её, те все как один и слегли сегодня, остались старики, дети да бабы. Так и вышло, что ехать выпало Антонине – она ещё молодая, крепкая, и в седле держаться умеет, и с ружьём обращаться. Без ружья никак нельзя, в лесу волки бродят. Хоть и не зима ещё, не успели они пока оголодать, но мало ли что. 

Женщина наскоро собрала нехитрые припасы в дорогу, переоделась в мужскую одежду, чтобы сподручнее было сидеть верхом, потрепала Сашку по рыжей, в отца, шевелюре, поцеловала на прощание и ловко взобралась на гнедую Егорову кобылу. 

– Мама, не уезжай! – в который раз захныкал мальчишка, – А вдруг звери? Страшно…

– А это на что? – улыбнулась мать и кивнула на висевшую за плечами двустволку, заряженную крупной картечью, – Скоро вернусь, и соскучиться не успеешь. Давай, слушайся дедушку и со двора ни на шаг, понял?

– Понял… – всхлипнул Сашка и утёр грязным кулачком выступившие на глазах слёзы. Он ещё долго смотрел вслед удалявшейся фигуре наездницы, пока та не скрылась за поворотом на соседнюю улицу, а потом медленно побрёл в избу. Мама могла и не запрещать выходить – всё равно гулять и играть сегодня совершенно не хотелось, да и вообще деревня как будто вымерла, все сидели по домам со своими больными. На пороге стоял дедушка – в холодное время года он редко выбирался наружу, только летом иногда ходил на рыбалку, а чаще просто сидел на лавочке у забора и курил трубку.

– Деда, а когда мама вернётся? – спросил паренёк, тяжело вздохнув.

– Нууу… – пошамкав губами, протянул старик, – Раньше завтрашнего вечера не жди, чай, не ближний свет. Да ты не боись, внучек, мамка у тебя боевая. Когда в девках ходила, на охоту с парнями бегала, и веришь, нет, била белке в глаз – не каждый мужик так сможет. Ух, фулюганкой была, сладу не найти. Как-то пристал к ней один пьяница из соседнего села, так она его коромыслом так огрела, что неделю потом встать не мог. Куда там волкам, не по зубам она им. Ну, чего тут рассусоливать, пошли лучше чай пить.

Остаток дня Сашка просто валялся на кровати и читал книжку про индейцев, а дедушка, затопив печь и нажарив картошки на ужин, слушал радио, по которому как всегда передавали какую-то скучную тягомотину про повышение надоев. Темнело, ходики на стене отсчитывали часы, а с улицы по-прежнему не доносилось ни звука, не считая лая собак и далёкого мычания чьей-то коровы. Перед сном деда пришёл рассказать сказку – сказки у него были совсем не такие, как в книгах, каждый раз новые и очень интересные, но в этот раз Сашка, не выспавшийся прошлой ночью, провалился в дремоту уже на середине истории про мужика из соседней деревни, заблудившегося в лесу и повстречавшегося с лешим. Старый Спиридон, поправив внуку одеяло, тоже отправился спать. 

Сны мальчику снились беспокойные, пугающие. Вот они с мамой идут по лесу солнечным летним днём и собирают грибы, но внезапно погода портится, небо затягивается тёмными тучами, из которых сыплются крупные хлопья мокрого снега. В кустах неподалёку раздаётся утробное звериное рычание и треск ломающихся веток – кто-то идёт к ним. «Мама, мама! – кричит Сашка, – Бежим отсюда, там медведь!» Но мама только улыбается, садится верхом на неизвестно откуда взявшуюся лошадь и скрывается в темноте, оставив сына наедине с тем, что рычит в кустах уже совсем близко. И вот показался медведь – он огромный, идёт почему-то на задних лапах, а глаза у него человеческие. Зверь окидывает мальчишку пристальным взглядом, проходит мимо, опускается на четвереньки и устремляется в погоню за уехавшей матерью, а через несколько секунд из чащи раздаётся истошный женский крик.

Сашка вскинулся, больно ударившись головой о железную спинку кровати. Его била крупная дрожь, в ушах до сих пор стоял полный смертельного ужаса вопль. Паренёк хотел было заплакать и позвать дедушку, но почему-то стало стыдно – не маленький ведь уже, скоро в школу пойдёт, нечего ему пугаться каких-то там кошмаров, как трёхлетке. С мамой всё в порядке, она наверняка уже приехала в райцентр, а там много людей, там милиция, никакой медведь туда не сунется. Переночует и завтра вернётся с доктором. Просто плохой, глупый сон, надо поскорее его забыть, вот и всё.

В этот момент крик раздался снова. На сей раз это уже точно было не во сне – кричали где-то за окном, в стороне соседских изб. Резко хлопнул выстрел и по улице промчалось что-то большое, тяжёлое, громко топающее и фыркающее на ходу. Снова кто-то завопил, послышались переполошённые голоса и детский плач, а потом вдруг разом по всей деревне завыли собаки – тоскливо, по-волчьи. Сашка не мог больше сдерживаться и уже собрался было заорать, но его рот внезапно зажала холодная морщинистая рука:

– Тссс, тихо, тихо, малой. Я здесь, не бойся, – прошептал дедушка, – Ты только не кричи, не надо. Не будешь кричать?

Трясущийся мальчик отрицательно помотал головой, и старик убрал руку, присев на край кровати. Сашка тут же испуганно прижался к нему:

– Деда… Что это? Что случилось?

– Не знаю, – мрачно вздохнул тот, – но главное не шуметь, и никто к нам не полезет. А если полезет, я его ужо угощу свинцом-то.

Выстрелов больше не было слышно, но встревоженные перекрикивания односельчан не утихали. Вскоре кто-то подошёл к их дому, светя в окошко керосиновой лампой: 

– Спиридон! Эй, Спиридон! Вы как там с внуком, живые? – послышался голос соседки, тёти Кати. Дедушка махнул ей в окно и поковылял к двери, набросив на плечи свой поношенный армяк. Сашка сунулся было следом, но старик лишь шикнул на него: 

– А ты куда? В избе сиди. Чую я, там не для ребячьих ушей речи.

Подслушать беседу не удалось – говорили слишком тихо. Минут через десять дед вернулся с ружьём, которое принёс из сеней:

– Давай, спать ложись, а я посторожу. Сейчас уж ничего не будет, всё тихо.

– Это был медведь, да? – тихо спросил Сашка, – Ему не устроили праздник, и он пришёл? Он нас всех съест теперь?

– Тьфу, скажешь тоже, – отмахнулся дедушка, но голос его заметно дрогнул, – К Селиверстовым волк забрался, порося задрал. Ну, шуганули его. 

– А кричал кто?

– Так хряк и визжал, наверное, – старик почему-то отвернулся, – Ладно, не забивай голову, иди спи. Завтра уже мать приедет. 

Сашка подумал, что существо, пробежавшее под окнами, было уж точно крупнее волка, а голос кричавшего совершенно не походил на поросячий визг, но промолчал. Всё равно дедушка больше ничего не скажет – лучше и в самом деле попытаться заснуть. Мальчик улёгся в кровать, и несмотря на пережитый страх, недосыпание на протяжении вот уже трёх ночей вскоре взяло своё.

Спиридон сидел у окна с ружьём на коленях, прислушиваясь к дыханию внука. В который раз он уже порадовался, что в их семье никто проклятое мясо не ел. Самому ему приходилось пробовать медвежатину не раз и не два, никогда ничего плохого от неё не случалось, а уж о таком, чтобы свежей убоиной разом отравилось полдеревни, дед вообще в жизни не слышал. Что-то тут было нечисто… События же этой ночи вообще ни в какие рамки не шли.

Разумеется, не было никакого волка, старик придумал это на ходу, чтобы хоть как-то успокоить перепуганного мальца. Егор Селиверстов, тот, что накануне ходил на медведя на пару с лысым Кузьмой, вчера тоже слёг, и ему, пожалуй, пришлось тяжелее всех. Думали уже, что до утра не доживёт, а его, видать, ночью-то отпустило, да только не совсем – бесовская хвороба отняла у мужика разум. Зарубил топором жену и сына, а потом попытался вломиться к соседям. Там его встретил дед Евграф, даром что по избе еле ходит, а ружжо руки ещё держат – пальнул картечью, вроде даже попал, но не убил, убежал душегубец в лес. Вот и караулил теперь Спиридон – вдруг вернётся, окаянный.

Не шли из головы слова внука о медвежьем празднике – вдруг и вправду обозлился зверь? Но ведь он первый пришёл к людям, и пришёл не с добром. Разрывать могилы – где это видано? Для таких праздник редко устраивали даже в старые времена, напротив, зачастую их всячески ругали, поносили, а иногда и нарочно разбрасывали кости по округе, чтобы медведь-разбойник не мог больше возродиться.

А может, это и не медведь вовсе был, а злой пауль-йорут или куль явился в его облике? Или даже сам Куль-Отыр, бог смерти? Вот был бы жив сейчас Микит – он бы точно разобрался, в чём дело, он и духов видел, и с бубном-койпом камлать умел, даже без панха, священного гриба-мухомора. Не зря родичи называли его няйтом, колдуном по-русски. Эх, плохо Спиридон учился у старого манси, плохо…

Продолжение>