Манифест "Говори"

"Сын, а что за история у тебя прошлым летом то была?”. Отец спрашивает меня о моей прошлогодней акции, после которой с ним вышла на связь ФСБ, а мы с ним на тот момент ещё даже не общались. Скоро мы свернём с трассы “Курск-Воронеж” и я увижу место, где жили мои предки.

Кладбище. Бабушка и дедушка, которых никогда не видел и не увидел бы – они умерли раньше, чем я родился. Село Погожее стоит на холмах, у которых свои названия. Нет даже нормальной для городов системы улиц, просто холмы: Кавыршинка, Красинка, Призыв Ильича… Мы стараемся проехать овраг. Папа говорит, что отсюда есть фотография, где родные, близкие, и я маленький, зимой играли на склоне. Рассказывает про собаку, которую убили, про друзей, проезжая по широченному полю – улицей это никак не назовёшь.

Старый дом, закрытый на амбарный замок, внутрь не попадём, ключ у кого-то другого остался. Бабушка Клава, последняя, кто был у меня по родословной в IV колене. Я опоздал на 2 месяца, она умерла 29 апреля. Если бы я задумался о генеалогии раньше, если бы поехал в Курск хотя бы в марте, у меня был бы шанс увидеть глазами хотя бы кого-то, кто видел всю эту жизнь с высокой колокольни. А так по линии отца у меня у меня только II колено, он и его сестра, которая, к счастью, очень много помнит про родственников и предков.

Когда год назад я думал о том, стоит ли предпринимать какие-либо действия 24 августа (пол года со дня вторжения), и да, вопрос стоял именно так, я старался мыслить категориями эмоций, чувств, человечности. Я думал “Зачем говорить о политике? Зачем скалить зубы? Кто сказал, что люди делятся на лагеря? А что если не говорить о том, кто прав, а о том, что реально всех волнует и объединяет? О боли?”. И это сработало. Сам потом долго вглядывался в печальный взгляд, который сам ненароком сделал на фотографии. Почему сработало? Не потому что это вызвало резонанс в моём инфополе, среди знакомых, коллег, а потому что это вдруг пробило бетонную стену и немного затекло туда, где меня бы никогда не услышали. По ту сторону, так называемых, баррикад, я услышал как человек задумывается о происходящем не в громких категориях величия и имперскости, а на уровень ближе. Там человек на секунду остановился и прислушался к себе, прислушался и услышал страх, за себя, за близких, за будущее тех, кто ещё даже не имеет возможности управлять своей жизнью. Я не знаю, как долго человек там размышлял о происходящем, но я точно знаю, что зерно посеяно. Зерно постулата “убивать нельзя”.

Я поговорил с отцом насчёт этого. И он поддержал меня. И нет, он поддерживает действующую власть, он на стороне РФ, но искренне уверен, что слово из пяти букв это мрак и трагедия. Он ветеран второй чеченской и сам знает, какого это воевать и видеть, как товарищ, вчера ещё бодро рассказывающий про свою жену и детей, лежит разорванным трупом перед твоими глазами. Мой папа чуть не умер тогда. Как он говорит, гранатомётчик промахнулся. Эта осечка спасла ему жизнь.

Я еду впервые в электричке в Курск. Смотрю в окно и радуюсь всему, что успеваю заметить. Радуюсь лисичке, которая пугливо выглядывала на поезд из-за кустов, радуюсь бабушкам, которые что-то оживлённо обсуждают. Мы останавливаемся на станции Сажное и я быстро стараюсь сфоткать этот маленький сельский вокзальчик. Милое здание, похоже на типовое, но с красивой отделкой. Симпатично! Почему мы не гордимся именно этим? Доехали до Курска. Люблю вокзал, для меня он очень красив, и ненавижу площадь, она уёбищна, другого слова не подберу. Я еду на маршрутке на другой конец города, чтобы пересесть на маршрутку до Дьяконово, где живёт сестра моей бабушки, буду расспрашивать про родственников, схожу на могилу к прабабушке Анне, а через несколько дней я встречусь с отцом, впервые за несколько лет.

Мои родственники не людоеды. И для меня это главное. Я всегда боялся услышать от кого-то из близких или родных слов “надо их всех замочить, надо их всех попереубивать, выкосить”, и когда я привожу эти слова в пример, это не выдрано из головы, это цитаты других людей, которых я, к сожалению видел и слышал. Людоедство – то, с чем я никогда не смогу смириться. Умение принимать людей всецело и полностью очень полезно, когда у тебя с твоими родственниками разный политический спектр, но человеконенавистничество – для меня непростительный порок.

Поэтому самый важный приобретённый для меня навык за последние два года, это видеть людей не чёрными или белыми, а сотней накладывающихся друг на друга слоёв оттенка серого. Это самое сложное, самое тяжело добытое и самое ценное, что дала мне жизнь. Я никогда не принимал ультимативность по отношению к личным отношениям. Нельзя просто взять и выбросить из жизни близкого или родственника, если у вас разные мнения по чувствительным вопросам. Приходящая смерть показала, что цена такой ошибки слишком высока. Слишком дорого и нерационально идти на подобный поступок, слишком разрушительно и токсично это сказывается на нас самих.

В январе двадцать второго я чувствовал воодушевление. Мы в городских проектах делали какие-то, как нам казалось, клёвые штуки. Было ощущение, что дела идут в гору, и даже несмотря на явно сменившийся политический курс области, мы были оптимистично настроены. Между сменами в Додо, пока я писал тексты в паблик, пытаясь придумать, чего и как сделать, шёпотом подкрадывались мысли “надо съездить в Курск, там прабабушка, а вы давно не виделись”. И я не придавал мыслям особо значения. Да, неплохо было бы съездить, но зачем ехать-то? Я уже был в отпуске, надо работать, плюс зима… Её не стало в марте, через несколько недель, когда всё это началось. Помнится, я даже успел вернуться в Белгород, и вроде был готов поехать, но меня отговорили. “Она бредит, не в своём уме, нечего тебе там делать”. Я ненавидел себя за это. За то что послушал эти речи, что согласился с ними и смирился. Ужасный стыд, боль и злость к самому себе сменились тоской только через пол года. Я опоздал к ней, ей было около 90, а она так всегда меня ждала и боялась, что не увидит меня перед смертью.

Самое страшное последствие пропаганды не в том, что она зомбирует людей, лишая их мнения и воли, а в том, что она разделяет нас всех на отдельные осколки и песчинки. Атомизация общества. Это чудовищно страшно. Будучи корпускулярными, мы уязвимы. Нас легко сломить, унизить и убить. И да, я клоню к той самой басне про веник. Пока прутики вместе, их не сломать. Пока мы все: разные, спорящие, непохожие – вместе, мы не потеряем своё я, не потеряем сердце, не потеряем душу. А для этого нужно говорить. С друзьями, с близкими, с семьёй, с противными родственниками, сквозь неудобные вопросы и скользкие темы, через стыд и презрение, говорить.

Говори с собой, говори с теми, кого не слышал всю жизнь, говори о том, о чём молчал, чего боялся и что хотел узнать. Вернись туда, откуда пришёл, поговори с мамой, узнай про отца. Возможно, послезавтра умрёт кто-то из родственников, и никакие силы не помогут превозмочь внезапную смерть. Доберись до дальних сёл, постучись в двери отчего дома, посмотри в их усталые глаза, достань самую пыльную книгу в шкафу, узнай кем они были, как жили, о чём мечтали, и больше, как можно больше и дольше

Говори