Маме

Вчера был день рождения моей мамы. Я написала здесь километры текстов об отце, а маму, кажется, всего лишь пару раз упоминала вскользь. А сегодня впервые за очень долгое время чувствую, что должна написать о ней очень личный текст. Чувствую потребность душевно обнажиться, чего давно и намеренно не делала, потому что не было нужды. Все свои старые занозы я здесь, у вас на глазах, из себя уже вытащила, новые у меня такие диковинные, что я даже не представляю пока, как к ним подступиться, поэтому мне решительно не о чем было писать свои лечебные исповедальные письма.

А про маму сейчас непременно надо написать. Прежде всего потому, что это была, как оказалось, самая огромная заноза, засевшая во мне так давно и так глубоко, что я привычно считала её неотъемлемой частью своего организма. Ни многолетняя терапия, ни регулярно отрастающая у меня «духовная мудрость» (а вместе с ней и непомерная гордыня), не помогали мне встать лицом к лицу с огромной проблемой. Хотя, конечно, что за глупость я говорю. Всё мне помогало, всё меня постепенно готовило и вело к тому, чтобы, наконец, прозреть. Когда это произошло, я осмелилась сначала вытащить гигантскую занозу, а потом смогла остаться один на один с черной пустотой в себе, которая от неё осталась. А потом… Ну, в общем. Просто пришло время написать про маму. Сделать то, что я обычно делаю в завершении важных этапов – смести в совочек все старые чувства и мысли, вывалить их в текст, оставить его здесь и смело пойти жить дальше, наново.

Ребёнком я была неимоверно привязана к маме. Младенчества своего я, несмотря на все околодуховные практики, так и не помню, но в самых ранних бессвязных воспоминаниях, больше похожих на ощущения, я либо заполошно ору «мамаНинамамаНинамамаНина» вслед уходящей маме, либо напряженно жду, когда она вернётся. Но есть и другие, более подробные: мама поёт что-то очень нежное своим красивым хрустальным голосом или берёт в руки плюшевого мишку без глаза и ужасно смешно им танцует – дрыгает всеми его конечностями разом и припевает «Цыплёнок жареный, цыплёнок пареный, цыплёнки тоже хочут жить». 

А вот она сидит за столом на кухне и мастерит для меня пару пузатых человечков из пустой яичной скорлупы (сырые яйца перед этим через аккуратную дырочку выпил отец). Это сильно позже я пойму, что из-за тотального дефицита всего мама изобретала мне развлечения, что называется, «из говна и палок». А пока я детскими глазами вижу, как в её руках рождается нечто невообразимо прекрасное – толстенький улыбчивый мистер Яйцо в чёрной бумажной шляпке и его круглая Миссис Яйцо с волосами из розовых и голубых ниток. Они такие сказочные и великолепные, что у меня перехватывает дыхание от восторга. Я несу их дрожащими руками на верную погибель – в детский сад, похвастаться. Первый же «зритель» случайно сминает в руке хрупкого улыбчивого Мистера Яйцо. Я живу на свете сорок пятый год подряд, но никогда с тех пор не чувствовала потерю так глубоко – я как будто вся превращаюсь в одно необъятное детское горе. Из-за Мистера Яйцо, из-за мамы, из-за того, что кто-то смял небрежной рукой её хрупкое волшебство. Чувствительный ребёнок, что поделаешь. Мама моего детства – клубок шаровой молнии из всех этих моих сильных чувств. Мама моего детства – это вечная тоска по ней, холодный страх, что она так никогда и не вернётся, напряженное ожидание. Пожалуй, в равных пропорциях. И ещё чуть-чуть абсолютного счастья и острого восторга.

Мама моей юности – хрупкая, кроткая женщина, полностью подавленная волей моего властного деспотичного отца. Бедненькая моя, несчастная, измученная мама, которую нужно было оградить, защитить любой ценой. Она уже давно не дурачится с детскими игрушками, не поёт мультяшным голосом детских песен. Она поддерживает жизнедеятельность между страшными эпизодами отцовской агрессии, а я поддерживаю её.

Не понимаю, как лучше назвать возраст, который наступает за юностью, но который ещё не зрелость. Что-то такое от двадцати пяти до тридцати пяти. В этом возрасте я не помню про маму ни хорошего, ни трогательного, ни грустного, ни пронзительного. К концу этого отрезка своей жизни я почти целиком состою из одной только обиды. Перекопав на терапии всю свою жизнь, я медленно, но неотвратимо понимаю, как я была слепа. Мой отец, этот «выпуклый злодей» на долгие годы полностью забрал на себя моё внимание. За всем его нечаянным злом, которое я сначала осознавала, потом проживала заново, как положено, когда лечишься, а потом прощала и отпускала, я просто не могла разглядеть маму как следует. А потом как разглядела…

Я увидела молодую женщину, которая, как и многие тогда, родила, когда сама ещё была ребёнком. Поиграв со мной, как с куклой, она оставляла меня бабушкам и няням, и бежала жить настоящей, большой интересной, только начинающейся жизнью. Раз уж все так настаивали, ребёнок выполнил свою повинность – родил ребёнка и с облегчением переключился на вещи поинтереснее. Вот вкратце все несложные причины моей бескрайней детской печали и тоски по матери. Я просто была ей не очень интересна. Зато позже пригодилась. В качестве громоотвода во время приступов отцовской агрессии. Мать никогда не вставала на мою защиту и очень часто предлагала разъяренному отцу меня вместо себя в качестве мишени. Она охотно и дотошно исполняла назначенные им непропорционально суровые наказания за всё подряд, вялая и безынициативная почти всё остальное время, она при этом с жаром присоединялась к отцу, когда тот костерил меня за любую ерунду – от четвёрки в четверти до штанов неподходящего цвета. Всё это гарантировало безопасность и временную передышку ей самой. Это ключевое. При желании из претензий можно было бы составить небольшую книжку. Какое-то время я примерно так и поступала: копаясь в своём прошлом, обнаруживала всё больше поводов для новых претензий и скрупулёзно вела им учёт. Из чего ещё, кроме обиды, скажите на милость, я могла состоять в тот момент своей жизни?

Вот. Я добралась до своего условного «сейчас», того возрастного промежутка, в котором зародилась моя, как мне кажется, зрелость. В ней я начала остывать от своей обиды. Это и хорошо, и естественно: и обида, и гнев, и ненависть — состояния нужные, но нужны они для того, чтобы зарядиться в них энергией для рывка куда-то дальше. Можно, конечно, подпитывать обиду и ненависть новыми порциями обиды и ненависти, но такой бег на месте истощает быстрее, чем отчаянный рывок в следующую главу своей жизни. Рывок даётся тяжело и тоже забирает силы, но на выходе тебя с огромной вероятностью ждёт и «удача – награда за смелость», и питательное ощущение «ай да я!», и облегчение, и вера в свои силы и много чего ещё. А вот не хотеть расставаться со своей обидой и ненавистью и всё время удобрять их новыми обидами и ненавистью — это похоже на попытку добровольно растворить себя в кислоте. С того момента, как я это поняла, моя обида съёжилась, из неё вытек весь мстительный задор. И вроде бы и слава богу, да? Но ему на смену не пришло ничего. Я не могла больше злиться, не хотела вести учёт претензиям, да и сами претензии как будто выцвели, утратили остроту, мне стало неинтересно и лень едко вворачивать их в наши с мамой редкие разговоры. Я чётко понимала, что должна простить маму – не ради неё, а ради себя. Прощать вообще всегда нужно в первую очередь ради себя – чтобы выдохнуть и пойти дальше. С родителями надо это делать обязательно, потому что в каком-то смысле мы состоим из родителей. И, не простив их, отвергаем и отказываемся прощать огромную часть себя. Так что да, прощать во что бы то ни стало. И лучше, конечно, пока все ещё живы. Я всё понимала, но ничего не могла сделать. Поэтому до недавнего времени в моём настоящем мама была молчанием, усталостью, старым шрамом, о котором я вспоминала только тогда, когда он ныл в грозу. 

А потом в моей жизни случилось несчастье. Не самое большое, бывают у людей несчастья и помасштабней, особенно сейчас. Но моего среднестатистического мне хватило, чтобы раздавить меня почти полностью. Если бы не одно «но» – оно вернуло мне маму. Вернуло нас друг другу. Вот такой нехитрый парадокс.

Ничего особенного не произошло, между нами не состоялось никакого ТОГО САМОГО разговора, мы ничего не выясняли, не сводили счеты. В один из самых чёрных своих дней прошлого года я стояла разбитая на балконе, и, не попадая сигаретой в рот, сначала выкрикивала свои рекламации мирозданию, а потом просто горько разрыдалась и не могла перестать. Очень взрослая, деятельная и двужильная я вдруг ударилась всей собой о собственное абсолютное бессилие и на несколько минут превратилась в беззащитного маленького ребёнка, которого может утешить только мама. Не помочь советом, не встряхнуть, не заставить «взять себя в руки», а утешить – обнять, гладить по всем доступным местам и шептать «Бедный мой ребёночек, ну поплачь, я рядом». Мама оказалась рядом и сделала ровно то, что нужно. Именно в тот единственный момент, когда я была готова её подпустить. Она гладила меня по голове и плечам, и внутри меня планета остановилась, а потом начала вращаться в другую сторону.

Всю жизнь до этого она вращалась наоборот, я сейчас это понимаю. Вся моя женская суть скроилась наоборот из-за того, что в ней не было достаточно материнской любви. Я всю дорогу жила шиворот-навыворот и «коленками назад», но понять  это смогла только теперь, только после того, как эта огромная смыслообразующая часть мозаики встала на место, а мои коленки в первый раз за 44 года согнулись в нужную сторону. Никаких сожалений — это не могло случиться раньше. Я никогда бы не смогла почувствовать себя такой целой и завершённой, как сейчас, без маминого нечаянного равнодушия и всяких других ненарочных ошибок молодости, без своей неизбывной детской печали и горькой взрослой беды, без разящих мгновенно до слёз плохих и хороших воспоминаний, без мстительной юношеской обиды и годами зревшего внутри меня взрослого желания её отпустить. Весь этот густой орнамент, нарисованный жизнью, — это и есть моя целостность, это и есть я. Каждый штрих нужен и важен, каждый — на своём месте. Я микрокосм, я маленькая самобытная планетка, которая появилась на свет благодаря моей маме. 

Благодаря этой нежной, чуточку нелепой женщине с хрустальным голосом. Женщине, которая отважилась привести в мир целых двух людей, в то время как я не собрала храбрости даже для одного. Женщине с трудной судьбой, не растерявшей на своём ухабистом пути ни живого ума, ни жадного детского любопытства ко всему на свете. Этой трогательной переученной левше, которая ужасно коряво пишет правой и удивительно точно и красиво рисует левой. 

Я смотрю на этот мой и наш неповторимый орнамент с восхищённым изумлением. Это очень красиво. Я очень благодарна за каждый завиток.  

С днём рождения, мама. Я так рада, что я тебя люблю.