«Любой музей в России – больше, чем просто музей» 

Дмитрий Бавильский – человек-оркестр, который пишет как художественную, так и научно-популярную литературу, редактирует и рецензирует, получает литературные премии, в том числе, за творческую дерзость, что заставляет его и дальше ломать каноны и стереотипы. Совмещая художественный текст и эссеистику, Дмитрий довольно часто помещает действие своих произведений в музей.

Так как же современный писатель, чье имя вносят в список значимых писательских имен начала века и тысячелетия в России, описывает музей?

 – Дмитрий Владимирович, мы знаем о том, что в течение ряда лет Вы редактировали сразу три рубрики газеты The Art Newspaper Russia - «Музей», «Реставрация», «Книги». Что дала Вам эта работа как писателю?

– The Art Newspaper Russia - часть большого, интернационального газетного холдинга, активно обменивающегося информацией, самые старые ее составляющие, кажется, итальянская и английская газеты, а самые последние, совсем недавно открытые – израильская и турецкая. Филиал в Стамбуле открылся буквально с месяц назад, репортажи с его презентации на ярмарке современного искусства еще висят на сайте The Art Newspaper Russia «первым экраном». Поэтому, как редактор, я мониторил и практически еженедельно отбирал к переводу и публикации тексты про выставочную и реставрационную жизнь в самых разных уголках мира. 

Это весьма интересный опыт. И с точки зрения расширения кругозора, и для поиска сюжетов, а также наблюдений за закономерностями культурной журналистики на других языках. Могу ответственно заявить, что отечественные обозреватели и рецензенты на голову выше всех прочих если и не насмотренностью, концептуальностью и осведомленностью, то уж точно, остроумием и наблюдательностью. 

Для того, чтобы иностранные тексты не выглядели бледно на фоне местных материалов и не казались особенно водянистыми и разреженными, зачастую я вписывал в них всяческую отсебятину. Улучшал как мог. Разумеется, в «рамках отпущенной мне компетенции». Но с писательской точки зрения, это тоже ведь регулярное школенье мастерства.

– Дмитрий, тема Музея с его особым пространством, тайнами, загадочностью, закрытостью этой исторической институции и охраняемыми богатствами, давно притягивает писателей и кинематографистов. Особенно, видимо, кинематограф – десятки фильмов, шедевров мирового кинематографа, посвящены Музею. В основном, это фильмы в жанре детектив, триллер, приключение, фантастика. Хотя в последнее время появляется интеллектуальное кино о роли искусства в жизни общества и о восприятии искусства (фильм Рубена Эстлунда «Квадрат», например). С книгами о музеях другая история – это популярная или научно-популярная литература. Конечно, известна книга Дэна Брауна «Код да Винчи», по которой создан фильм – и это также фильм в жанре триллер, детектив. 

 – Кино – искусство перевода интеллектуальных (и каких угодно – политических, мистических) прорывов на язык усредненных масс, иначе его смотреть не станут и фильм не окупится. То есть, кино, как правило и за немногими исключениями, стандартизирует радикальные и экспериментальные материи, делая их приметой повседневности. Тот же упомянутый вами «Код да Винчи» объясняет «обычным людям» на понятном им языке феномен культа Леонардо: возводя шедевры ренессансного искусства в статус эзотерических артефактов, способных уже вообще на все, что угодно. Для меня это такой показатель, что музеи как культурная отрасль и явление жизни занимают все более существенное место в сознании современного человека. 

И так дело обстоит уже не только в России, где любой музей – больше, чем просто музей, но часть той или иной эстетической идеологии и даже образа жизни, но и в любой стране, «страдающей» от всеобщей стандартизации, схематизации и машинного (поточного) подхода к производству предметов и товаров повседневного спроса. Так как чем дальше в своем развитии заходят технологии, тем сильнее и отчетливее проступает тоска по «хендмейду», то есть, по сделанному руками. В этом смысле, музеи оказываются главными хранилищами и даже храмами аутентичности – единичных предметов, которые почти всегда повторить невозможно. Ну, или же которые более не производятся и выбыли из быта. Я и сам крайне остро ощущаю этот зов рукотворности, «старых, ламповых» способов производства, которых ныне почти не осталось. Тогда как в музеях ведь хранится еще очень много и с «до-ламповых» времен.

– Как Вы раскрываете тему Музей в ваших произведениях? Имеет ли место общая тенденция? 

– Музей для меня – это, прежде всего, насыщенное семиотическое пространство повышенного символического значения. На таком концентрированном фоне даже самое заурядное событие начинает обладать долгим эхом культурных (да и каких угодно) ассоциаций. Чем они шире – тем для книги лучше, ведь никогда не понятно, что именно способно зацепить конкретного зрителя или читателя. 

Мой опыт говорит, что восприятие другими того, что ты сделал – едва ли не самая загадочная материя в мире. Уж точно – самая непредсказуемая, с какими только версиями своих сюжетов я не сталкивался! Но, если честно, мои романы именно такими неоднозначными и задумываются – я намеренно подбрасываю читателю самые разные двусмысленные манки, интерпретировать которые возможно самыми разными способами. Точно я не автор-демиург, за всех знающий все до самой последней детали свершающегося события, но один из сторонних свидетелей. «Такой же, как все». 

В искусстве такой прием зовется «суггестией» и в топку его активности важно все время подбрасывать ассоциации из самых разных жизненных сфер и культурных контекстов. Музей для этих целей – едва ли не самое удобное пространство, где «намоленность стен» искусством говорит сама за себя. Должна говорить.

– Что для Вас как человека, знающего глубоко историю искусства, описание музея? Введение музея как двигателя сюжета или развития действия? 

– В моих романах «Семейство пасленовых» и, особенно, «Едоки картофеля», впервые опубликованного, между прочим, в екатеринбургском журнале «Урал», где я публикуюсь уже четвертое десятилетие, музей оказывается моделью мира в миниатюре. Когда эта книга вышла сначала в Германии, а затем во Франции и Нидерландах, я много ездил с выступлениями. Встречаясь с читателями, я начинал объяснять, что хотел сконструировать историю, которая могла произойти в любом провинциальном городе мира. Главное, чтобы в нем существовал художественный музей с картинами «малых голландцев». 

Хотя, для того, чтобы сюжет не застывал и постоянно развивался, мне пришлось сочинить еще и пропажу из картинной галереи двух пейзажей Куинджи. Почему именно его – я и теперь не могу объяснить, хотя после того, как на холсты Куинджи напали грабители в Третьяковской галерее, эта идея уже не выглядит такой абсурдной, как в 2002-м, когда я эту книгу заканчивал. Однажды, в зале Ван Гога на втором этаже главного здания Пушкинского музея, я решился спросить смотрительницу о том, как шедевры, окружающие ее восемь часов в день, влияют на жизнь и, например, сны. К моему ужасу, женщина оказалась косноязычной, ее дефекты речи не позволили нам объясниться, пришлось книгу писать. И для этого перенести место действия в областной, как у нас принято выражаться «промышленный, научный и культурный центр». Я не описывал какую-то конкретную институцию, собрав с бору по сосенке, однако, свидетели мне рассказывали, что когда в Челябинском музее изобразительных искусств читали моих «Едоков картофеля», то очень смеялись. Такой ракурс прочтения я тоже закладывал в этот многослойный роман, причем когда-то он казался мне самым важным из всех возможных. Я мечтал бы написать действительно смешную книгу, «народную комедию», да только талантом на смех обделен.

– Давайте подробнее поговорим о Ваших музейных романах. Уже в первом Вашем романе «Семейство пасленовых» важнейшая сцена происходит в барселонском фонде Жоана Миро. Насколько важно для Вас и для раскрытия идеи место, локация, где происходит действо? Почему именно этот музей?

– Тогда я любил Миро, Европу, а творческий метод архитектора Хосе-Луиса Серта, построившего для самого известного каталонского модерниста, авангардный выставочный комплекс, ныне безнадежно устаревший (то ли окуклившийся, то ли самомузеефицировавшийся) казался мне верхом совершенства. Воплощая идею комфортного культурного потребления. В юности, на фоне беспросветного дефицита книг, через службу «Книга почтой» мне удалось заиметь книгу «Современная архитектура Франции». В ней я увидел чертежи и фотографии «Виллы богатого коллекционера», которую Хосе-Луис Серт, последовательно разрабатывающий идею модернистских музейных лабиринтов, построил в Сан-Поль-де-Вансе для семейства Мегт и их коллекции. Я фантазировал над этими чертежами с той же степенью вожделения, какой подростки рассматривают красоток в журналах. Здания для Фонда Миро и его мастерской в Барселоне и на Майорке, если не путаю, относятся к последним годам его творчества и именно таким мне и представлялся мой персональный рай на земле. Попав в Барселону, первым делом, я покатил на гору Монжуик, где означенный Фундасио и прописан. Я жаждал потрясения совершенным музейным комплексом и был ощутимо разочарован, хотя и не подавал виду. Та поездка в Барселону вообще многое изменила во мне и в моих взглядах, но в память о мечте и о периоде в жизни, я расположил важнейшие сцены «Семейства пасленовых» в Фонде Миро и в одной из башен «Саграда Фамилиа». Тем более, что это был мой первый роман, который я не собирался писать. Он возник случайно, из странных жизненных обстоятельств, которые весьма далеки от музейной тематики, смайл…

– Дмитрий, как учили нас в университетах, писателю важно увидеть и передать типическое, а уж вывести архетип – это искусство. Что для Вас типичная картинная галерея в провинции?

– Половину моего детства Челябинская областная картинная галерея была закрыта на ремонт, а интернетов тогда не существовало (даже о компьютерах и ЭВМ мы слышали лишь из фантастической литературы), поэтому оставались только книги – альбомы сомнительного полиграфического качества. Зато я ходил в филармонию, так как мама покупала мне в профкоме ЧЭМК абонементы на симфонические концерты. Те, кто бывали в Челябинске, знают, что наша филармония и картинная галерея стоят стена к стене.

Недавно я ходил смотреть картины своего детства, так как областная картинная вновь закрыта на ремонт – и вдруг вспомнил все эти холсты. От чудесной женской головки Пьеро Ротари в овале до роскошного венециановского парня в красной рубахе, каких-то голландских пейзажей с гончими и парадных портретов Левицкого и Боровиковского. Все они спали в моей памяти какими-то архетипическими воспоминаниями, навсегда засев в сознании еще до посещения всех Лувров, Прадо и Уффици. Теперь-то, разумеется, с этим попроще, и качественные репродукции чего угодно – не проблема, а тогда я годами ждал возможности «прикоснуться к подлиннику», буквально ведь тосковал по возможности «близости дальнего», как Хайдеггер расшифровывал беньяминовскую «ауру». 

А сейчас я вдруг подумал, что если бы не детский дефицит общения с изобразительным искусством, то, скорее всего, я бы не написал роман «Едоки картофеля» про жизнь смотрительниц провинциальной картинной галереи. Моя Лидия Альбертовна всю жизнь дремала у спокойных голландских натюрмортов, а потом, как передовика производства, ее пересадили в зал заезжей ретроспективы Ван Гога (простим мне такое фантастическое допущение, которое, впрочем, в романе обыгрывается вполне правдоподобно), где ее и настиг когнитивный диссонанс такой силы, что пуститься во все тяжкие было самым естественным выходом из создавшейся ситуации. Ибо провинциальная жизнь скупа на сильные эмоции и места силы. По замыслу советской власти, нестоличные города, «промышленные и культурные центры», должны были обладать одним и тем же набором культурных институций – четыре театра (оперный, драматический, молодежный и кукольный), два музея (изо и краеведческий), чтобы неформатным, нестандартным людям было куда приткнуться. И в смысле проведения досуга, и, если кому повезет, рабочего места. 

У моих родителей, сколько себя помню, в домашней библиотеке была многотомная серия альбомов с шедеврами русского искусства из провинциальных художественных собраний (обложки этих книг темнели, подобно старинным холстам и, разве что, не покрывались кракелюрами), я регулярно их перелистывал, чтобы запомнить, что во многих городах нашей необъятной родины нас ждет набор примерно одних и тех же придворных портретистов и передвижников, за что отдельное спасибо музейному фонду СССР и министерству тогдашней культуры. 

– Дмитрий, помните, есть известная фраза Дмитрия Лихачева «Провинция – это не место, а среда обитания». Насколько в наше время среда, общий культурный контекст города, может влиять на развитие музея? Или значение музея идет от коллекций и их представления? 

– Очень хороший вопрос. Конечно, главное в музее – богатство его коллекций. Но есть закономерность в том, что самые богатые музеи работают в исторически насыщенных столичных мегаполисах. Логично ведь, что культурные богатства стекаются именно в имперские столицы. Лувр не стал бы самым богатым собранием мира вне Парижа и наполеоновских войн. 

Кстати, у меня есть такая интеллектуальная игра, ну, или тренинг – разгадывать по особенностям культурных институций об особенностях города или даже целой страны. Чаще всего, музеи возникают и особенно споро развиваются или при поворотных эпизодах национальной истории, или же на пике развития. В Барселоне больше всего интересных кварталов в готических районах и модерновом Эшампле. Это значит, что Каталонии больше всего везло в Средневековье и в Серебряном веке. Ведь действительно, мы ездим в Барселону, в основном, за гениями модерна: Гауди, Пикассо, Дали…

В Израиле художественные собрания весьма богаты импрессионистами и модернистами, а вот классика в них практически отсутствует. Это значит, во-первых, относительную молодость государства, во-вторых, то, что модернистское искусство обычно дороже барокко и натурализма, раз репатрианты, заселившие бывшую Палестину, везли с собой Моне и Мане, а не Рубенсов, да Ван Дейков. 

В вашем Екатеринбургском музее замечательная коллекция русского авангарда, так как именно назначение Свердловска столицей советского Урала поспособствовало приезду сюда лучших конструктивистов. Ну, и так далее. 

Конечно, разнообразие фондов определяет многое, но не все. Что-то существенное зависит от команды, работающей в музее. Ее профессионализма и изобретательности. В конце концов, всегда можно договориться с столичными институциями и привезти то, чего собранию явно не хватает. Ну, или же подключить местных художников пофантазировать на заданные темы. Первично само существование институции, которая поначалу может быть сколь угодно формальной. Ведь команда может со временем профессионализироваться, а то и вовсе смениться. Мы ведь знаем случаи вменяемой культурной жизни, выращенной «на базе» ленинских мемориалов – в том же Красноярске.

– Один из современных российских авторов написал роман, где действие происходит в нашем музее (да-да, в ЕМИИ, с указанием адреса. Также очевидно, в какое время происходит действие). Персонажи – сотрудники музея – малосимпатичные, серые, плохо знают свое дело. А вот туалеты описаны подробно. Впрочем, это женский роман, не будем судить строго – просто описание женской доли на фоне музея. 

– Вы описываете типичный текст в жанре «автофикшн», модном на сегодняшний момент сочетании документальной «правды жизни» с некоторой ее художественной аранжировкой. Это вполне грамотный, вполне допустимый подход для текущего литпроцесса. Другое дело, с какой целью культпоход по музейным уборным затеян. Всегда важно смотреть на цель, с которой написан даже и женский роман: текст ведь всегда «проговаривается» собственной мотивацией. Написать книгу – долго и трудно, это труд тяжелый не только интеллектуально, но и физически, поэтому, для того, чтобы поднять ощутимый листаж, нужна и важна серьезная писательская мотивации. Не проговориться в такой ситуации практически невозможно – и если читать такую книгу внимательно и беспристрастно, цель его обязательно выскочит наружу. Карьерный замысел, желание заработать, понравиться кому-то, продвинуть дискурс, ну, или же пробудить своей лирой чьи-то добрые чувства. Такую мотивацию тоже никогда не следует исключать…

Дмитрий, критик Ольга Балла назвала как-то Вашу прозу «въедливая умственность». Что ж, это вполне по музейному. Спасибо за Вашу серьезность и любовь к Музею!

Беседовала сотрудник научно-просветительского отдела и хранитель научной библиотеки ЕМИИ Надежда Логинова.