Лирика в Бородине
Лирика в БородинеЛирика в Бородине
__________________________
Проверенный магазин!
Гарантии и Отзывы!
Лирика в Бородине
__________________________
Наши контакты (Telegram):
НАПИСАТЬ НАШЕМУ ОПЕРАТОРУ ▼
__________________________
ВНИМАНИЕ!
⛔ В телеграм переходить по ссылке что выше! В поиске фейки!
__________________________
ВАЖНО!
⛔ Используйте ВПН, если ссылка не открывается или получите сообщение от оператора о блокировке страницы, то это лечится просто - используйте VPN.
__________________________
М. Ю. Лермонтов. Бородино («— Скажи-ка, дядя, ведь не даром»). Текст произведения
Василий Бородин — поэт, в руках которого молчание и вообще всяческая несловесность оказываются не менее чутким средством указания на важное и глубокое, чем слово; слово же у него, в свою очередь, восприимчиво к урокам линии и музыки, света и дождя, и вообще, наверное, самым точным было бы говорить о Бородине-поэте в контексте не литературы с ее неминуемо суетой и амбициями, а бытия как такового. Тем не менее время от времени он собирает свои стихи в книги, и совсем недавно вышел его сборник с прозрачно-таинственным именем «Клауд найн» М. Это и стало для Ольги Балла-Гертман поводом к тому, чтобы наконец задать поэту несколько давно интересующих ее вопросов. Ольга Балла-Гертман: «Клауд найн» — «Облако девять», если я правильно это перевожу. Этот сборник у вас и вправду уже девятый. Как, по собственному чувству, вы меняетесь от книги к книге, какова по форме и направлению траектория от «Луча. Паруса» до «Клауд найн»? Означают ли ваши сборники для вас вехи как бы то ни было понятого пути или развития: например, отношения к миру, ориентиров, системы интуиций? Василий Бородин: «Cloud nine» — это была такая пластинка у Джорджа Харрисона уже после распада «Битлз»; буквально — «девятое облако», но это фразеологизм, по-русски — «седьмое небо». Каждая новая книжка действительно фиксирует какие-то перемены; в целом все идет в сторону какого-то притихания, наверное. Парус» был попыткой превратить свое, в общем-то , неумение писать стихи и неумение жить во что-то вроде нового языка. Несколько лет назад мы с Сергеем Сдобновым вдвоем делали в одной маленькой галерее длинную импровизированную лекцию о Введенском, и там на ходу придумалось очень нехитрое, но, кажется, верное сравнение некоторых важнейших линий поэзии ХХ века с атомными станциями, которые иногда взрывались, как атомные бомбы. Сначала нас слушали четыре грустные девушки; когда мы уже почти довели эту мысль до соответствующих ей нескольких слов, нас уже не слушал никто: все ушли. Вот «Луч. Парус» во многом делался изначально скорее как бомба, чем как станция. В процессе это очень забавляло, потом стало стыдно, и следующие несколько книжек были более слабыми, менее искренними — были попытками что-то починить. Начиная с «Лосиного острова» вроде бы начало как-то удаваться показывать более или менее верный масштаб вещей: ничего не увеличивать, не уменьшать, не усиливать и не ослаблять. Балла-Гертман: И что, по вашему чувству, происходит на станции под названием «Девятое облако» это ведь уже не бомба — или содержит все-таки ее элементы? Бородин: Наверное, происходит какая-то передышка: тогда а написано все в основном до карантинов многие из дней казались какими-то большими, «мирными» и такими, какие уже не повторятся; очень многие люди, звери-птицы и деревья там — совершенно «с натуры»; если их пересчитать — будет не меньше, чем в какой-нибудь повести. Их очень хотелось сохранить. Январь by Vassily Borodin. Еще хотелось поймать ритм «обычного», повседневного хода жизни — «хода» буквально: очень многое сочинено на пеших прогулках или по дороге с работы домой. Композитор Кирилл Широков как-то написал, что все окружающие человека звуки — это музыка, непрерывное развитие всяких ритмических, динамических событий; так же киношный человек смотрит на весь мир как на кино с его общими и крупными планами. Лестница by Vassily Borodin. Раньше я думал, что поэзия — это такой прорыв из явного, видимого и «преходящего», прорыв совсем по ту сторону, и язык поэзии существует чуть ли не исключительно для окликания и записи ответного гула всяких трансценденций, у которых бесконечны «плотность» и «сила» и которые будут существовать, коротко говоря, даже вообще вне всего и без всего. Сейчас кажется, что гул и так во всем, сквозь все и между всем гудит, а слова — смертны, конечны в конце концов так же, как предметы и существа, и «поэт» — чуть ли не ровно настолько поэт, насколько старается помереть с ними вместе или, еще лучше, раньше них. Как текст — это реквием моей бабушке, ее подругам, довоенным старшеклассницам, и каким-то ненамного старшим чувакам из взрослого мира, которые в них влюблялись, пролетая через героизм в небытие короткой дугой, со скоростью спички. Балла-Гертман: Вообще когда и на основе чего, пиша стихи некоторым потоком, вы понимаете, что пора собирать — и отбирать — написанное в книгу, как проводятся начальная и конечная границы книг и строится их внутренняя структура? Бородин: Это довольно трудно объяснить — но пишу любой отдельный текст как бы внутри большого смыслового или звукового шара, у которого есть границы; иногда это какой-то жизненный сюжет; когда такой шар оказывается более или менее «собран» — получается возможность книжки, и начинаю выбирать наименее неудачные стихи. Балла-Гертман: Кстати, это — направляющая все интуиция цельности, чувство формы, предпосланное, может быть, самой форме, — как раз очень понятно. Когда-то давным-давно шесть лет тому Сергей Сдобнов в связи с выходом вашего «Лосиного острова» говорил о «преемственности и связанности» всех ваших книг — как частей одного высказывания. Вы сами такую связанность усматриваете — или это все-таки высказывания самостоятельные? Бородин: Да, она, конечно, есть, и высказывание предполагается действительно единое, как сама жизнь — и персональная, и всеобщая. Где-то на две трети это высказывание, наверное, уже высказано; скорее всего, в конце будет совсем небольшое избранное, где все будет выстроено и прояснено. Это все вообще как игра «Тетрис»: достроенное, «заполненное» и исполненное со спокойной совестью тает в ноль, и результатом всех моих задуманных шестнадцати книжек должно стать именно что чистое отсутствие — не выгоревшие руины, не всем храмам храм, а воплощенность как невнесение ничего нового никуда. Балла-Гертман: Вот удивительно: по типу работы с любым мыслимым, кажется материалом вы куда больше похожи на выращивателя, чем на выстраивателя, на человека, движимого скорее интуицией и чувством целого и его частей, чем просчитанным планом. И вдруг — идея шестнадцати запланированных книг, о которых каким-то образом точно известно, что их должно быть шестнадцать, — хотя тексты, из которых им предстоит быть составленными, еще не возникли и неизвестно, какими они будут. Почему именно столько и каким образом удается распределять себя, свое будущее по таким ячейкам? И для чего это надо? Бородин: Это личная нумерология — разумеется, очень нелепая: шестнадцать арабскими цифрами — это единица плюс шестерка, то есть в результате семерка; очень много лет назад, на излете юности, откуда-то укрепилось в голове, что проживу или недлинную жизнь и напишу семь книг, или — длинную и шестнадцать. Балла-Гертман: Теперь мне хочется понять вашу поэтическую генеалогию и генесис. Наиболее важные для вас поэты понятно, что Хлебников; наверное, Айги; а кто еще? В данном случае спрашиваю о русских, об иноязычных поговорим отдельно. И менялись ли у вас в этом отношении приоритеты на протяжении жизни? Бородин: Важны, вообще говоря, все. Более или менее «понимать» стихи я начал очень поздно — когда стал читать не просто современников, а сверстников: это основатели и авторы «Полутонов» — Павел Настин, Ирина Максимова, Юлия Тишковская. Потрясающее впечатление произвели стихи Сергея Чегры. Влад Поляковский прекрасно и полезно ругал мои тогдашние, середины х , стихи — действительно очень слабые для двадцатидвухлетнего человека. Бывает впечатление, что вот прямо сейчас кто-то делает плюс-минус поэтическую революцию или строит часть общего здания, которая ощущалась как недостающая и необходимая, но было совершенно непонятно, как ее сделать: в последние годы это Вадим Банников, Ася Энгеле, Андрей Гришаев. Огромное правдивое пространство выстроил Денис Крюков: никто другой не пишет так плотно, с такой точностью в каждой строчке. Долго казалось, что Дмитрий Гаричев смотрит на слова как-то свысока и наискосок, не на равных; с ними, по-моему , можно играть, драться насмерть, что угодно, но только чтобы на равных. Наконец начинаю понимать, что там свой угол падения и отражения, героический и тоже очень новый. Вообще самый любимый поэт — Тютчев; стараюсь при любой возможности в любой самый короткий стишок вставить словосочетание «как бы». Балла-Гертман: Теперь вот об иноязычных поэзиях и околопоэтических практиках. Знаю, что вы переводили французских и английских бардов и пели их песни под гитару. Кого, кстати? И почему именно их? В какой мере вообще, по вашему чувству и опыту, англо- и франкоязычная поэзия поддается русскому переводу? Бородин: Все так называемые переводы — продукт личной иллюзии многолетней давности, что можно в XXI веке переосознать и пересоздать жанр песни XIX—XX веков — что, если старательно, бережно и ответственно найти русские слова для северо- и южноамериканских, английских, французских песен, их сразу все запоют прекрасными голосами. Гора Нет by Vassily Borodin. То же самое сделал с песней чилийской певицы Виолеты Парры — эту песню я вообще считаю самой глубокой, самой содержательной песней века. Песни англичанки Вашти Баньян переводил с максимальной точностью; там ни слога, ни слова нет мимо автора: очень хотелось обнять что-то чужое, нелепое и счастливое как свое. Балла-Гертман: Насколько я понимаю, для вас значима американская поэзия, которую вы читаете в оригинале. Кто и что в ней вас особенно привлекает, волнует, заставляет задаваться вопросами, проясняет видение… список открытый? Бородин: «Кто и что» — диким образом у меня есть именно такая песенка: то ли о большой картине Бастьен-Лепажа, то ли о воображаемой старой России, то ли о чуть менее воображаемой Новой земле:. Одинаковые элегии by Vassily Borodin. Америка — отдельная, пристальная в слепой туман, любовь не любовная, а как любовь к потерянной сестре. Мы с Михаилом Гронасом, фактически американцем, пытались это обсудить, и пришло все к тому, что я смотрю на чужой скромный, степной и с простым трудом созданный дом — смотрю как на храм, превращаю рассветную пыль в углах и тени на паутине во что-то для себя внезапно, раз-навек главное. Ясно, что, если когда-нибудь впервые в жизни попаду в Америку, я ей не поклонюсь, не подниму глаза высоко кверху, а попытаюсь ее шлепнуть куда-то наугад посреди воздуха — как и само по себе единственное, и ей-только-свое как мне-только-мое. Балла-Гертман: Ваш поэтический голос и манера видения очень индивидуальны. Учились ли вы у кого-либо из поэтов или, что еще интереснее, не поэтов чему-нибудь, случалось ли вам ориентироваться на некоторые образцы — и, напротив, сопротивляться чьему-то слишком сильному влиянию, добиваться внутренней поэтической свободы — или она была всегда? Бородин: Был поэт, которому я поверил — и поверил навсегда, потому что и по стихам, и по всему сразу показалось и подтвердилось, что это живой человек: это был Олег Юрьев. Было при этом понятно, что я ничего не смогу у него перенять и не будет этого позорища эпигонства и преодоления; сейчас я его, как и во все старые годы, перечитываю все время, и «мое понимание» все растет и растет — именно в его-собственную сторону, в сторону ничью-больше. Когда, очень устав за день, иду домой, то в голове шевелятся его стихи, запомнившиеся наизусть сами собой. С другой стороны, была череда как раз «народных» языковых инициаций. В детстве я учился в математической школе, но к средне-старшим классам уже очень сплыл ментально и после школы смог поступить только в вечерний институт, где впервые столкнулся именно с жаргонизмами и вульгаризмами. Я первый раз услышал это слово «шаришь» — представил, как, закрыв глаза, шарю голой рукой среди прозрачных, общающихся немотой в полном вакууме параллелепипедов с длинами сторон, равными бесконечности, — и молча сформулировал, прежде всего относя к собственному бытию: «Мне не противно, не страшно, не радостно — вообще никак: я тут ни при чем». Балла-Гертман: Вы еще и музыкант, гитарист, одно время были уличным музыкантом и потом почему-то отошли от этого — да? Во всяком случае, ваши стихи существуют и в форме песен. А что это им дает? И как понимается при возникновении стихотворения, станет оно песней или нет? Знаю ваш интерес к песенной форме существования поэзии и вообще к жизни песни. Как вы думаете, как соотносятся поэзия и музыка друг с другом, чему они друг у друга учатся — по крайней мере, ваша поэзия и ваша музыка? Отдельно от стихов у вас музыка тоже существует? Бородин: Абсолютный триумф моей уличной музыки пришелся на ранне-осенний вечер пятницы какого-то далекого года: я тогда был человеком-оркестром, составленным из мандолины и жестяной огромной коробки из-под сухого скандинавского печенья, по которой можно было антиритмически бить и колотить ногой в бетонный пол подземного перехода на площади Ильича, и мне навстречу шли молодые мигранты-рабочие, сдав смену и танцуя от такого счастья, которое не способен был оскорбить даже такой специальный макабр, в какой всегда превращается кантри-блюз, вышедший в социум мегаполиса. Когда тебе кто-нибудь проблеском улыбнется, ты уже не макабр — и к развитию этого открытия единственно и сводятся все мои музыкальные попытки, на которые почти все друзья, настоящие музыканты, справедливо глядят носом как на дохлую мышь. Балла-Гертман: Ну и, кроме всего прочего, вы еще и художник-график — и мне давно и устойчиво чувствуется, что это у вас такая несловесная форма существования поэзии. Так ли? Ну и, конечно, о взаимовлиянии стихов и визуальных искусств не могу не спросить, потому что это еще неочевиднее и тем интереснее , чем с музыкой. Как они помогают друг другу, существуя в параллельных и пересекающихся биографических пространствах? Бородин: Это и Гронас говорит — значит, так и есть; каждая малюсенькая и как бы неряшливая случайная акварелька — все-таки результат взвешивания и парадоксального синтеза тотально «материального», которое идет по самой кромке развоплощения, — и тотально же «идеального», почти готового воплотиться; там сначала как персонаж заявляет себя какой-то один цвет, а потом и не объяснишь, что происходит; в булгаковском «Театральном романе» описано тихое безумие драматурга, оно же его профпригодность: видеть перед собой коробочку. Когда рисую, там та же коробочка: приходит вся память глазная и прочая, возможны любые шаржированные архетипы, лирические гротески и чистые идиллии. Балла-Гертман: А журнал «Оса и овца» еще существует? Или он ограничился теми четырьмя номерами, которые вы упоминали давным-давно в интервью Ольге Логош? Бородин: «Оса и овца» передает эстафету уличной галерее «Лунная хоботня»; дело в самой природе этой эстафеты: «Оса и овца» работал с асемическим письмом как с неким идеальным пределом, постоянно вываливаясь в нарративные стихи и фигуративную графику. Идеальный предел «Лунной хоботни» — «мелькающее мерцание», нематериальные объекты, не вполне существующие даже в сознании их создателей, и как идеальный результат — всеобщий антиконсенсус восприятия, тот «взрыв» потенциального и неявного произведения, который неизбежно переводит внимание на реальность саму по себе. Балла-Гертман: Интересно ли вам читать, что о вас пишут критики? Чувствуете ли вы себя понятым и важно ли вам это? Бородин: Всегда очень интересно; «отрицательная» критика — тоже. Константин Комаров около года назад написал много очень верных вещей — и о моей «нахватанности» вместо настоящего образования, и о псевдоандеграундности, и о дурацкой пустоте под видом метафизики. Когда я читал ту его статью, в голове так и пело Кипеловым: «Я свободен! Василий Бородин. Клауд найн. Серия «Центрифуга». RU о самом интересном за 7 дней. Лента наших текущих обновлений в Яндекс. При поддержке Немецкого культурного центра им. Подписывайтесь на наши обновления! RU в Яндекс. Тест к летию с начала работы над «Анной Карениной». Сможете вспомнить парадоксы и нестыковки великого романа Толстого? Раздражающая противоречивость и спирали российской истории на альбоме Shortparis «Яблонный сад». Наталия Бакши описывает мир большого швейцарского писателя и объясняет, почему его философские драмы и детективы нужны в теперешнем мире, сошедшем с колес. Гений музыкальной сказки — о своих знаменитых работах и малоизвестных, о помощи Таривердиева, советах Данелии и тайнах мастерства. Музыкант и медиахудожник Сергей Касич вспоминает свою встречу с изобретателем и композитором Питером Зиновьевым — человеком, изменившим электронную музыку. Кино Искусство Музыка Современная музыка Академическая музыка. Все смешалось в доме Облонских Тест к летию с начала работы над «Анной Карениной». Новое в разделе «Литература» Самое читаемое. Свидетель разломов, хроникер творения Есть только одушевленность Памяти Василия Бородина — Онлайн-портреты современных немецких поэтов. Иосиф Бродский: поэзия изгнания Полонофоб, лишенный ордена Записки очарованного Современная музыка Непокой, неволя Раздражающая противоречивость и спирали российской истории на альбоме Shortparis «Яблонный сад» 1 июля Дмитрий Матвиенко — победитель Международного конкурса дирижеров имени Николая Малько в Копенгагене 1 июля Герайнт Рис рассказывает, как снял фильм о жизни и работе Виктории Ломаско 30 июня Наталия Бакши описывает мир большого швейцарского писателя и объясняет, почему его философские драмы и детективы нужны в теперешнем мире, сошедшем с колес 30 июня Гений музыкальной сказки — о своих знаменитых работах и малоизвестных, о помощи Таривердиева, советах Данелии и тайнах мастерства 30 июня Экономика ката, спецоперация Ярузельского и очередной приговор антропоцену 29 июня Русский миф в новом российском искусстве 28 июня Музыкант и медиахудожник Сергей Касич вспоминает свою встречу с изобретателем и композитором Питером Зиновьевым — человеком, изменившим электронную музыку 28 июня Из книги Глеба Морева «Осип Мандельштам: фрагменты литературной биографии» 28 июня Круглый стол о книжном сериале Евгении Некрасовой «Кожа» 28 июня
Лирика в Бородине
Лирика в Бородине
Купить Мяу-мяу на Hydra Воронеж
Бошки бот телеграмм Альметьевск
«Результатом всех моих шестнадцати задуманных книг должно стать чистое отсутствие» | \\\\[HOST\\\\]
Ханка, лирика без кидалова Курск
Лирика в Бородине
Пестово купить Шишки White Widow
«Результатом всех моих шестнадцати задуманных книг должно стать чистое отсутствие» | \\\\\\\[HOST\\\\\\\]
Шишки хмеля лечебные и полезные свойства, применение, противопоказания
Купить СК Крист Белые Зерноград
Лирика в Бородине
Похвистнево купить MDMA Pills - RED
«Результатом всех моих шестнадцати задуманных книг должно стать чистое отсутствие» | \\\\\\\\\\[HOST\\\\\\\\\\]
Шатура купить VHQ Cocaine 98,8% Ecuador
Александровск-Сахалинский купить Мефедрон (миф)
Лирика в Бородине