Ладушко

https://mrakopedia.net/wiki/Ладушко

1

В маленькие, толстые, давно не мытые стёкла единственного окна в лачуге сильными порывами ударяет промозглый осенний дождь, будто сам от себя замёрз и хочет тоже погреться у печи. Сгорбленная седая фигура плохо различимого — но явно под сотню — возраста возится у стены, развешивая пряно пахнущие вязки по вбитым наискось гвоздям. В углу, в сторону которого Аврора Ефимовна медленно продвигается, сгрудилось в кулёк существо и лениво наблюдает за процессом тремя из множества разноцветных и разнокалиберных глаз, вразнобой рассыпанных по бугристому бесформенному телу. Остальные глаза полуприкрыты, и существо мерно приподнимает и опускает то, что можно считать одним из боков, олицетворяя собой мягкую, сытую полудрёму. Время от времени из вершин многочисленных наростов на короткошёрстной шкуре диковины то тут, то там вылупляются тонкие розовые ниточки-щупальца, извиваются, точно оглядываясь — хотя как раз они-то глаз лишены — и втягиваются обратно. Существу хорошо, тепло, сыто и сонно.

Наконец старушка подходит так близко, что может коснуться существа протянутой рукой, и оно открывает ещё несколько глаз, стряхивая с себя дремоту. Протяжно и со вкусом зевает большой, в два ряда усыпанной тонкими иголочками зубов пастью и отодвигается, заранее освобождая место для прохода. — Ладушко, — улыбается бабка Аврора, — потревожила тебя-таки. Сходи тогда в печку поддуй, сделай милость? Больно хорошо уж у тебя получается. Существо всё прекрасно понимает, но несколько секунд делает вид, что раздумывает, чтобы, несмотря на приветливый тон, не вести себя как совсем уж мальчик на побегушках. Затем вытягивает из-под себя длинную, в пол-избы длиной, конечность и с её помощью подтягивается к печи целиком, проявляя удивительную для своих размеров сноровку. Откуда-то сбоку выращивает из лапы хрупкий на вид дрожащий отросток, заканчивающийся ярко-алым бутоном, подносит к дверце печи и с бутона срывается, как большая тяжёлая капля, светящийся шар, пролетает сквозь чугунную дверцу, как сквозь туман, и разливается в топке жарким огнём.

Старуха улыбается во все оставшиеся зубы.

— Ой и молодец же ты, что бы я без тебя делала, старая! Спасибо тебе, Ладушко, храни тебя Бог...

Существу концепт бога понятен плохо, но доброе слово приятно не только кошке, но даже и тому, чему названия в роду человеческом и нет. Ладушко шествует ко входной двери, впрочем, покрывая это расстояние всего двумя вальяжными шагами, и у выхода вопросительно замирает, ожидая прощания.

— Куда же ты в такую погоду-то собрался, — всплёскивает морщинистыми тонкими руками Аврора Ефимовна, — продует ведь! Ну да кто ж тебя остановит... Бог с тобой, Ладушко, беги. Слушай вот ещё, коли будешь у Настасьи, справься у неё непременно, не нужно ль ей чего, ладно ли лежится. Плоха уж я стала в этом году, без повода и до погоста дойти тяжко, а вот ежели что, так схожу как-нибудь, пусть только попросит. Заглянешь?

Существо утвердительно прикрывает несколько боковых глаз и, чтобы успокоить хозяйку избы, творит над собой некое подобие попоны, парящей в воздухе в нескольких сантиметрах над холкой. Аврора одобрительно цокает языком и крестит существо на дорожку, едва успевая прежде, чем то, расплывшись слегка в очертаниях, проплывает сквозь закрытую дверь, предусмотрительно поджав конечности, чтобы не ступать по мокрой земле. Левитировать для существа так же естественно, как и ходить, как и проходить сквозь твёрдую материю, как и творить из воздуха любые предметы по желанию.

Все в деревне любят Ладушко — и за эти способности, конечно, но в первую очередь — за покладистый нрав, за который и нарекли его так. Только колдун Григорий, живущий на отшибе, с существом строг и прохладен, как и с односельчанами, но в то же время незлобив, просто дело у него такое. Ежели разгладить хоть на минуту кустистые тёмные брови, оттаять сердцем — учует нечисть, сочтёт, что слабину дал, меньше бояться да осторожничать станет, а оно ни к чему. Хоть и выглядит Григорий молодым, как и тридцать лет назад, ни волоска седого, да только давно уже не машет кузнечным молотом, как прежде, играючи; всё больше к нему за защитой от тёмных сил ходят теперь, и редко когда увидишь огонь в кузнице. Однако голосом всё ещё грозен колдун, и волей непреклонен всё так же. Выгонять Ладушко он бы не стал, но и привечать не будет, хоть существо и не нечисть вовсе — так что, понимая друг друга достаточно, эти двое не дружили, но и не враждовали.

А вот с остальным деревенским людом Ладушко совсем свой. Как с живыми, так и с теми, кто уже их мир покинул: видимой разницы ему нет. Вот и сейчас плывёт себе существо за околицу, к могилкам, справиться о делах Настасьи покойницы, как обещано, да и просто обойти погост, потереться о надгробия, помолчать вместе с мертвецами, глядя на небо, которое для Ладушка в любой дождь и любой солнечный день полно далёких звёзд. Что-то неуловимо щемящее откликается в существе в такие моменты, будто далёкие звёзды и не далёкие вовсе, а такие родные, что роднее деревни, роднее себя самого; и единственные, кто хоть как-то может об этом выслушать, это покойники, которые так лежат, вглядываясь в небо, без движения, годами, а кто и десятками лет. Живым это некогда, у живых забот полная чаша, гораздо больше, чем у существа, и справляться с ними одной мыслью, как Ладушко, никто из них не умеет.

Спокойные, смирные мёртвые разговаривают, конечно, не так, как живые. Их мысли возникают в сознании существа рядом с собственными, смутными образами, выцветшими картинками, но понять вполне можно. Впрочем, сегодня как-то тихо на деревенском кладбище, необычно тихо, витает дух тревоги и ожидания чего-то. Чего-то большого, могущественного и совсем, совсем недружественного, о чем покойники, кажется, хорошо знают, но делиться не хотят — вжались в свои гробы, как можно незаметнее стали. Ждут ночи, догадывается Ладушко. Ночью должно случиться что-то важное. Он настороженно оглядывается, не понимая, откуда придёт угроза, напряжённый, как сжатая пружина, готовый среагировать на любое враждебное движение. Некоторое время движений нет никаких, даже дождь льёт будто шёпотом, осторожно. Затем на тропинке к погосту появляется знакомая кряжистая фигура.

Григорий тащит охапку резко пахнущих веточек и ведро с чем-то чёрным, тягучим и смолянистым. Губы его беззвучно шевелятся, а лицо сосредоточенное и хмурое. Не обращая внимания на существо, колдун останавливается у ближайшего надгробия, бросает под толстый деревянный крест ветку из вороха и аккуратно принимается выводить на земле какой-то сложный, непонятный и угловатый рисунок, в котором не угадывается ничего знакомого. Закончив, так же беззвучно проговаривает ещё что-то и идёт к соседней могиле, чтобы там проделать то же самое. Ладушко ничего не понимает, но спросить не может: вопросительного свистящего щебетания, которым он иногда обращается к другим жителям деревни, Григорий никогда то ли не понимает, то ли не считает нужным отвечать. А сейчас так и вовсе понимает Ладушко, что ни звука не добиться от колдуна, пока тот всё кладбище не обойдёт — вроде как правило такое. Покойники тоже всё такие же притихшие, и в поисках ответа внимание существа устремляется за кладбищенскую ограду, в лес, из которого когда-то Ладушко в деревню и пришёл. Хочется ему пройтись между деревьев, где уже сгущается вечерний сумрак, настороженным чутьём и взглядами вымерить каждый закуток в надежде найти ответы, но только лапа существа ступает на мягкую прелую листву близ первого ольхового ствола, как все органы чувств заходятся от мощного потока сигналов, для ушей звучащего как крик, для глаз — как вспышка, а для шкуры — как резкий огромный ожог. Волна, исходящая из леса, отбрасывает большое существо, как тряпичную куклу, и, приземлившись, Ладушко весь съёживается и, не разбирая дороги, мчится как можно дальше от жуткой неведомой опасности. И пока существо бежит, в его едва выдержавшем неожиданный удар сознании почему-то возникает воспоминание, что вот так он и появился когда-то на свет — в процессе неосознанного бега, в стремительном полёте без точки назначения, вынырнул из небытия в бытие, выбегая, как оказалось, из леса в сторону деревни.

2

Ночь над лесом и внутри него настолько плотная и осязаемая, что её можно нарезать толстыми ломтями. Из этой практически материальной темноты то тут, то там концентрируются сгустки, принимающие гладкие, обтекаемые формы. Ни один звук не смеет нарушить таинство, творящееся в лесу; всё живое спит непробудным сном, потому что сейчас время того, что не живое и никогда не было, но тем не менее движется, перетекает, переливается через вывороченные корни и упавшие стволы, создавая беззвучную симфонию ночного мира, разыгрывая спектакль со множеством актёров-теней. Все действующие лица в этом спектакле — это сама ночь, разделившаяся на множество проявлений, сказка, рассказывающая сама себя, с единственным слушателем — самой же ночью. Мало кто даже из бывалых исследователей потустороннего догадывается, что все его проявления — послушные части единого целого, пузырьки, всплывающие и лопающиеся на поверхности древнего, как сам мир, тонкого плана бытия; все лешаки, упыри, мавки, болотные твари и даже неупокоенные души людей, принадлежащие теперь ночи, есть не более чем разные лики одной и той же сущности, смысл которой — петь свою непостижимую для смертных песнь, которая лучше всего слышна, пока солнце не властно над ожившими тенями во мраке.

Впрочем, этой ночью есть в лесу нечто иное, не принадлежащее ни тьме, ни свету, пришедшее из других миров. Чуждое и не подчиняющееся безраздельной власти ночи, болезненным нарывом просвечивает оно между ветвями, нарушая непроглядную темноту, неуловимое, не имеющее ни формы, ни имени; редкими искрами пробегает по деревьям, по палой листве, зажигается бледно светящимися узорами поверх ничего. Не ухватить незваного гостя плотными чёрными щупальцами, не оплести крючковатыми изгибами корней, не вписать в книгу нави как одно из её детей; как и не изгнать из этого леса, не исторгнуть из себя неведомую болезнь, пришедшую извне.

Не по душе это ночной тьме, и вскоре собирается вокруг неизвестной сущности плотное кольцо теней, рыскают то тут, то там посланники ночи, хищно клацая зубастыми пастями в погоне за искрами-огоньками. Волна за волной накатываются на неуловимую цель всё новые и новые порождения темноты — и отступают, не в силах зацепиться ни за что, что можно было бы привычно поглотить, подчинить себе, сделать ещё одной тенью в своей коллекции. Всё так же мерцает странный узор огоньков, словно насмехаясь над попытками его разбить, поглотить, уничтожить; пришлый, чужеродный, он проскальзывает сквозь пальцы, проходит мимо сознания, не задерживаясь в нём, не давая себя даже понять и определить как что-то знакомое. И вот распадается хоровод существ, разбредаются в стороны неупокойники, потеряв интерес, расползаются полупризрачные болотные гады, отступают гигантские пауки, перевёртыши, подлешики, растворяются в тени деревьев призрачные звери. Ночь проиграла битву, но не войну: она готовит нечто иное. Не только страхом и грубой силой способна действовать навь — хоть и хватает этого почти всегда, но, существуя с начала времён, ночь гораздо могущественнее, чем можно вообразить. Есть в её арсенале и древние сущности, сводящие с ума любого, кто на них только посмотрит, и колодцы, ведущие в странные измерения, где время и пространство заворачиваются в невообразимые спирали, и гнилостное дыхание, разлагающее не только материю, но и сознание. Неуловимого для материального воздействия врага нужно побеждать на его поле, раскалывая реальность, погружая в первобытный хаос, стирая из времени. Над лесом взмывает в небо перепуганная стая ворон, и призрачное, мертвенно-бледное сияние медленно охватывает ту часть леса, где притаилось чужое; гладкий плотный купол вещественного света сгущается среди деревьев, заполняя собой воздух. Любой смертный, попытайся он войти в это свечение, сперва потерял бы рассудок, а затем медленно растворился — но никто не будет способен даже увидеть творящееся здесь, потому что ночь отведёт глаза любопытным и отправит кружить лесными тропами в обход. Здесь происходит странное, ни на что не похожее противостояние, битва без оружия и бойцов: воздух наэлектризован, и само пространство напряжено до предела. Смена дня и ночи больше не властна над этим местом: солнце не заглянет сюда, и ничто не прервёт эту борьбу, пока навь не одержит победу.

Так проходит несчётное количество часов; пришлая сущность остаётся безмолвной и не проявляющей никакой реакции, продолжает ускользать, а навь строит мираж за миражом, дотошно перебирая мысленные сцены, будучи помещёнными в которые, бестелесное нечто откликнется, проявит какую-то форму, покажет узелок, за который можно будет схватиться, потянуть и вытащить в реальность целиком. Раз за разом всё новые и новые таинственные песни звучат внутри купола, пытаясь дотронуться до разума, заключённого в мерцающее полубытие, и сменяют друг друга картины, в которые должен последним штрихом вписаться и раскрыться незваный гость.

Знойные тысячелетние пески, осыпающиеся под прикосновениями босых ступней существа, пробирающегося через них — но нет существа, и огоньки не заполняют пустую форму, оставленную в картине для него. Мрачный замок, который сторожат каменные изваяния, где массивный золотой трон ждёт сурового воинственного правителя, способного заставить камень прийти в движение, повинуясь его воле — но не спешит стать этим королём то, что молчит. Бездонная трещина в земле, откуда вот-вот выберется длинное, чешуйчатое туловище, венчаемое плоской треугольной головой с холодными, немигающими глазами, с пастью, изрыгающей огонь — но нет чудовища. Лязгающий металлом механизм, в котором по бесчисленным трубкам прокачиваются пар и ртуть, а в центре прячется матовая поверхность безжизненно потухшего единственного глаза — но за ней так и не загорается лампа, обозначающая присутствие сознания. Пустынная равнина, по которой снуют узорчатые панцири неразумных существ, служащих целью охоты. Занесённые многометровым слоем снега вековые деревья. Яростно оскаленные пасти бойцовых псов. Ядовитые шипастые лианы, обвивающие металлические обелиски. Морская пучина, скрывающая хищных тварей, бесформенных и желеобразных. Всё это не дорисовывается пришлым спящим разумом, всё это ему чуждо.

В одну из попыток внутри купола разрастается чёрная космическая пустота. Далёкие звёзды накладываются своими мерцающими огоньками на те, что рождены не самой навью. Посреди безмолвного космоса плывёт монолитный блестящий шар, и на его боку, утопленный в металлическую поверхность, чернеет несколько точек. Шар медленно оборачивается вокруг одной из осей, и тут точки вспыхивают красным светом. Это и есть брешь в так долго не поддававшейся защите: это не часть миража, а тот пробел, который должен был заполниться реакцией незнакомой сущности. И вот она проявилась.

Навь торжествует и заполняет всё большими деталями картину, перебирает в поисках подходящих, заставляя пришельца постепенно материализоваться. Шар сначала вытягивается, затем принимает форму цилиндра; на его торцах вырастают тяжёлые гермодвери; на них прорезаются символы, складываясь в подвижные узоры, сигнальные огни кочуют по поверхности стальных стенок. Наконец, нужная форма подобрана, и мираж дополняется картиной планеты, которая притягивает к себе цилиндр; вспахав грунт, он сменяет красные сигналы зелёными, и гермодвери с шипением медленно расходятся. Изнутри должно что-то появиться: это самое сложное из оставшегося — угадать, как должно выглядеть прилетевшее существо или существа, и мираж сосредотачивается вокруг цилиндра, позволяя окружающему его лесу проявиться в настоящем своём виде. Из цилиндра не выходят ни стройные ряды человекообразных фигур, закованных в броню, ни разумные членистоногие, ни механические разведывательные аппараты, не вылетает рой насекомых, не выползают рептилии; но что-то внутри определённо есть, что-то, чья форма до сих пор не угадывается. Но главная неудача в том, что это бесформенное нечто и само начинает осознавать, что находится в мираже, чувствует навь, ощущает, что она ему недружественна, что хочет от него избавиться — и в спешке, на ходу обрастая плотью, складывающейся в совершенно случайную конфигурацию, стремглав вылетает из цилиндра, потом из купола, а затем и из леса, озираясь на бегу прорастающими то тут, то там многочисленными глазами.

3

Чёрную пустоту над открытым сверху отсеком подготовки разрезает яркое сияние материнского хаба. Шарообразное устройство медленно оборачивается вокруг одной из своих поверхностей, поддерживая конус света над открытой транспортировочной капсулой, стоящей вертикально. Лёгкие искорки роя снуют туда-сюда, прочерчивая символьный код на металлических боках капсулы, которая совсем скоро станет на ближайший десяток лет их средством передвижения. Символы, будучи дорисованными до конца, загораются зелёным, затем красным и тихонько гаснут. Рой работает слаженно, как единый организм, точно и уверенно выполняя приготовления к старту, хотя у этой его части индивидуальные сознания спят глубоким сном: миллиарды лет эволюции позволили довести все нужные процессы до автоматизма, не требующего контроля.

Внутри капсулы вокруг консоли настройки, собрались те особи роя, на которых возложено закладывание курса. Эти чуть более крупные и яркие огоньки, внутри которых сознание уже проснулось, поглощают и обрабатывают информацию с зондов за последнюю сотню лет, выбирая точку во вселенной, которая станет пристанищем роя, которую нужно будет заселить и освоить. Здесь тоже не слишком много места для разногласий: все собранные параметры полагается ранжировать по пригодности к обитанию, и результат довольно очевиден. Далее следует произвести тонкую настройку устройств, обеспечивающих сон на время перелёта, чтобы к моменту прибытия на место заселения рой был уже адаптирован под местные условия существования. Огоньки разлетелись по приборным панелям и оставшийся в центре телепатически транслирует остальным параметры, которые требуется занести в приборы:

— Количество измерений — три пространственных плюс одно временное. Нелокальность причинности отсутствует. Тип космического тела — твёрдая планета. Виды излучения...

Свечение переливается из огоньков в плоские дисплеи и отражается в них данными.

— ...Количество форм жизни, формирующих ноосферу — одна. Класс цивилизации — один точка шесть. Тауматургический фон — пятнадцать единиц, в пиковом значении до семидесяти. Потенциальная кривая развития...

Повинуясь настройкам, разворачиваются противорадиационные барьеры, с хлопками включаются на режим готовности решётки генераторов квази-полей, запускаются с тихим шорохом и гудением тяжёлые маховики компенсаторов энтропии.

— ...Предпочтительная форма взаимодействия — симбиотическая. Факторы риска — когнитивный, оппозитивный, онтологический. Информационная ёмкость...

Когда все приготовления будут закончены, а курс проложен, все светящиеся огоньки роя сольются в единую информационно-энергетическую сущность, и внутренность капсулы погрузится в стазис целиком. Материнский хаб даст последний импульс энергии, заряжая ею двигатели, и ещё один рой отправится в другой уголок вселенной, чтобы развиться и существовать независимо. Эта древняя форма жизни существует так уже несчётное количество лет, и максимально к этому приспособилась. Текущие настройки подразумевают, что временная задержка между приземлением капсулы и пробуждением роя — сначала в информационной форме, а затем и в физической — займёт всего несколько недель, но всё равно, поскольку разумная форма жизни в конечной точке путешествия уже существует, на капсулу устанавливаются физическая и семантическая маскировки, чтобы ничто не потревожило покой пробуждающихся колонизаторов.

Последние огоньки роя, кружась и завиваясь в спираль, втягиваются в шлюзовое отверстие, которое затем герметично запирается. Многомерная сфера материнского хаба гасит свечение, слегка раздувается, наполняя пространство энергетическим полем, оно обволакивает цилиндр капсулы, поднимая его вверх, и впитывается в стенки капсулы. Глухо ухают регуляторы кривизны пространства-времени, и с последней вспышкой в этой черноте космоса капсула начинает прокладывать свой первый и последний путь, как подобные ей делали уже неизмеримое количество раз.

4

Гулко грохает раскат грома. Вероятно, уже не первый, но именно он наконец приводит существо в чувство. Сперва резко, испуганно открываются первых три "сторожевых" глаза, затем просыпаются и остальные; Ладушко вздрагивает всем телом, вскакивает на лапы, ощетинивается тоненькими отростками из бугорков на шкуре. Вокруг относительно знакомые посеревшие от времени изгороди из тонких сосновых стволов, весьма условно обозначающие границы садовых участков. Вытянув из бурьяна голову на удлинившейся шее, существо проводит более точную ориентировку на местности. Бессознательный бег забросил его в другой конец деревни: похоже, инстинктивно он добежал как можно дальше от жуткого леса по знакомым местам и свалился в лопухи аккурат в самом углу дальнего огорода.

Кажется, он пролежал так почти сутки. Дождь всё это время не переставал, и шерсть успела порядочно промокнуть; ощутив это, Ладушко встряхивается, как дворовые собаки, а затем, для надёжности, повышает температуру поверхности тела, пока не испарятся последние капли дождя, застрявшие между ворсинок. Страшно болит голова, а по всему телу внутри пробегают электрические разряды, заставляя время от времени конвульсивно дёргаться. Вокруг никого, кто мог бы увидеть, но всё равно — наверное, из-за грозы — существу довольно тревожно. Понемногу собираются сумерки, и, хоть обычно Ладушко и видит в темноте так же хорошо, как и днём, по бокам зрения каждого из глаз будто бы сгущаются какие-то тени. Всё окружающее из-за этого начинает казаться каким-то нереальным, и сложно угадать, какая часть картинки додумалась мозгом, дорисовалась на месте темноты. В голове мелькает смутно знакомое, редкое слово из деревенских пересудов.

Морок. Именно так называют это жители деревни. Ещё никогда существу не приходилось испытывать ничего подобного, и это сильно сбивает с толку. Был ли ещё минуту назад насаженный на заборный столб глиняный горшок? Кажется, не было. Откуда ему взяться в самом углу дальнего огорода? Действительно ли становятся теснее, туже переплетения вьющейся сорной травы между лапами? Ещё несколько минут бестолкового оглядывания, и вот уже видится, будто и нет никакой травы, а стоят лапы существа на вытоптанной и укатанной дороге, какая идёт вдоль домов, и вокруг не жерди да столбы, а бревенчатые стены домов — только всё незнакомые, нездешние, и тёмные провалы окон глядят мрачно, недружелюбно.

Один неуверенный шаг, другой. Нет, действительно дорога, и дома ничуть не кажутся — дотронуться можно, ощутить шероховатую поверхность, норовящую отслоиться и остаться занозой в лапе. Но соваться внутрь домов почему-то боязно: Ладушко не может понять, почему, но сквозит стойкое ощущение, что стоит пройти куда-то не туда, заглянуть за рамки той картины, что рисуется перед глазами — и там откроется холодная пустота, мёртвенная, могильная; провалишься в неё и не выберешься обратно. Лучше замереть на месте, в непредсказуемо меняющемся окружении всегда лучше оставаться на месте, тогда оно будет вынуждено само сделать следующий шаг, и делает: открывается калитка, хоть и не слышно было, как к ней кто-то подходит, и показывается Аврора Ефимовна; только лицо у неё тоже странное, словно и не её лицо, морщины разгладились, седины в волосах поубавилось, и взгляд очень тяжёлый, чужой взгляд, не узнающий. Смотрит она на Ладушко, тычет узловатым пальцем, да говорит почему-то голосом колдуна Григория:

— Тварь бессловесная, кожа железная, как звать тебя, назовись, да в ноги мне поклонись!

Существо в растерянности переминается с лапы на лапу, пытаясь понять, что означает "кожа железная", потому что никакого железа в себе оно не чувствует, но лапы и вправду будто как из него стали сделаны, утопают в земле, словно в болоте, как если бы вмиг начали весить по сто пудов каждая. Но повиноваться приказу не торопится; и кажется, неведомое, только прикидывающееся знакомой доброй старушкой, рассчитывало на иной результат, поэтому лицо его искажается злостью, иссушивается, пока не превращается в обтянутый кожей череп, и всё, кроме этого страшного лица, становится размытым, нечётким маревом.

Ладушко не боится — но всё меньше и меньше понимает, что происходит вокруг. Лапы всё ещё увязают в трясине, в которую превратилась уже вся улица, а дома на ней расплылись и исчезли вовсе, оставив существо один на один с жуткой человекоподобной фигурой, впалые глаза которой начинают светиться невозможно ярким зелёным светом, и свечение это разрастается, заполняет собой всё видимое, как-то со всех сторон существа, так, что даже спинные глаза хочется прикрыть, чтобы не ослепнуть. Всё, кроме них двоих, смазывается, покрывается зыбкой рябью, и начинает оплывать, как свечной огарок; Ладушко пытается цепляться сначала лапами за землю, затем — разумом за ощущение пространства, верха и низа, но всё, до чего способно дотронуться его сознание, постепенно осыпается, сами понятия пространства, времени, жизни и смерти, надежды и цели — всё это затягивается, как в водоворот, в этот пронзительный взгляд двух зелёных пропастей, за которыми бушует полное, не ограниченное ничем безумие, очистительным огнём разрушая всё, что было создано жизнью. Этот взгляд, этот лик Царицы Нави разрушает и само существо: кожа его, и впрямь превратившаяся на мгновение в железо, разлетается сотнями металлических мотыльков, растворяясь в гудящем и скрежещущем вихре небытия, унося последние крохи памяти о себе и о мире, оставляя рой пришельцев блеснувшей на мгновение вереницей разноцветных искр, прежде чем быть поглощённым зелёной бездной, за границей которой больше ничего не имеет постоянной формы, и, полностью поглотив и растворив внеземной разум, Провозвестница восклицает: Лхафида! Лхафида!

И когда наступает утро, ничто уже больше не напоминает о большом многоглазом звере, который так полюбился деревне, и жители постепенно начинают забывать его, как хороший, но мимолётный сон.