Купить закладки лирика в Ясном
Купить закладки лирика в ЯсномКупить закладки лирика в Ясном
__________________________________
Купить закладки лирика в Ясном
__________________________________
📍 Добро Пожаловать в Проверенный шоп.
📍 Отзывы и Гарантии! Работаем с 2021 года.
__________________________________
✅ ️Наши контакты (Telegram):✅ ️
✅ ️ ▲ ✅ ▲ ️✅ ▲ ️✅ ▲ ️✅ ▲ ✅ ️
__________________________________
⛔ ВНИМАНИЕ! ⛔
📍 ИСПОЛЬЗУЙТЕ ВПН (VPN), ЕСЛИ ССЫЛКА НЕ ОТКРЫВАЕТСЯ!
📍 В Телеграм переходить только по ссылке что выше! В поиске тг фейки!
__________________________________
Купить закладки лирика в Ясном
Цена на сайте может отличаться от цены в магазинах сети. Внешний вид книги может отличаться от изображения на сайте. Россия, Москва Адреса магазинов Доставка и оплата Бонусная программа Партнёрская программа 8 — круглосуточно. Ссылка скопирована. Нет оценок. Любимые стихи малышей. Иллюстрации Тони Вульфа Зинаида Александрова. ID товара Издательство Эксмо. Год издания ISBN Переводчик Саломатина Елена Ивановна. Художник Вульф Тони. Количество страниц Размер Тип обложки Твердый переплёт. Тираж Вес, г Показать все характеристики. Где купить? Поделиться с друзьями ВКонтакте. Роскошная книга «Любимые стихи малышей» станет прекрасным подарком любому малышу. Здесь на каждой странице чудесная иллюстрация Тони Вульфа сопровождает замечательное стихотворение из Золотого фонда русской детской классики в книгу вошли стихотворения Зинаиды Александровой, Ирины Токмаковой, Бориса Заходера, Андрея Усачева и других поэтов. А если учесть, что книга большого формата богато оформлена золотым тиснением, то становится ясно, что лучшего подарка для малыша и не придумаешь. Извините, на сайте что-то сломалось. Обновите страницу. Отзывы 1. Оставить отзыв. Как получить бонусы? Добрая книга. Книга стала одной из любимых у сына 2,5лет. Многие стихи он запомнил наизусть. Книга «Любимые стихи малышей. Иллюстрации Тони Вульфа » есть в наличии в интернет-магазине «Читай-город» по привлекательной цене. Иллюстрации Тони Вульфа » и выбрать удобный способ его получения: самовывоз, доставка курьером или отправка почтой. Чтобы покупать книги вам было ещё приятнее, мы регулярно проводим акции и конкурсы.
'Сутра Белого Старца' на 'ясном письме'. Исследование, перевод, транслитерация, комментарии
Купить закладки лирика в Ясном
Купить закладки лирика в Ясном
«Гений места. Музей»: онлайн-проекты, созданные при участии и для людей с инвалидностью
Купить закладки лирика в Ясном
Елена Благинина: Гори-гори ясно!
Купить закладки лирика в Ясном
Купить закладки героин в Елизове
Купить закладки лирика в Ясном
Памятные закладки
Концерт в музее М. Ермоловой Чему не быть в Москве в начале лета, В конце весны — на сретенье недель? Музей Ермоловой; пять вечера. В окне Бульвар в сиренях, детские площадки, Шум, гам; машин толпа нетерпеливых. А тут — так тихо в комнатках линялых! На лестницах скрипучих, где ступени Для детских ножек словно — скрип досок Изъеденных, расшатанных шагами — Среди которых, верно, и её — Шаги стальные девы Орлеанской. Теперь в витрине за стеклом висят: Железный шлем, как бубенец огромный, И, в талию, железная кираса, Из-под которой шёлковой волной Спадает платье… Было ей с руки Играть 'колдунью', девку из народа, Такую же актрису, как она… Везде старушки — эта шебуршит Нам о раздрае революционном, О том, что в печь хозяйскую бросали Паркет дубовый новые жильцы, Что было их набито тут, как сельди В бочонке малом; тоже — 'Львом Толстым' Топили печь голландскую, буржуйку. О чрево белой кафельной печи, Какие мысли и какой паркет В тебе горели, отдавая людям Свой шумный жар — и пеплом становились! Потом — концерт. На маленькой площадке — Рояль с пюпитром; оправляя платье, Как утка перья, за него садится, В листы уставясь, дама в чёрном крепе, С прозрачными руками и плечами. Конферансье умеренно развязно Приветствует старушек, старичков, И сам поёт романс про сапоги На Пушкина слова. А между прочим, И весть концерт — романсы на слова Нам Идеал создавшего поэта, Да сцен из «Золотого петушка» Две-три всего… Как хороша певица В момент подъёма голоса! Долго ль ты вздыхал, Шутил, молчал и в мыслях отдалялся От суеты; балов, старух в чепцах, И в домик свой под Псковом удалялся, Как в келью благодатную монах? У Гоголя на Никитском бульваре Ах, патина! Главнейшая черта Москвы, в свои заботы погружённой. Там Пушкин зеленеет, как салат, Охваченный крепчайшими листами, Там Гоголь - в малахитовом плаще И с пелериной, птицею усталой С поджатой лапкой, мрамор увенчал. А постамент с окружным барельефом Героями уныло населён… Ах, Гоголь, мастер- пересмешник злой, С нежнейшем сердцем, с носом слишком длинным, Чтоб веселиться самому — о, нет, Смешной другим — себе, пожалуй, скучен… И вот сидит он целый век один. Проходят люди кованой оградой. Проходит с дамой рыцарь-паладин, Орфей проходит — а за ним менады. А у витых ворот, помилуй Бог, Вздыхает нос, скрывая свой порок. Ещё чуть-чуть — и мы дойдём до сути Булгаковской чертовинки и мути. Но не про то и не о том рассказ… Вот в эту дверь пожалуйте сейчас. Парадное минуя, все ступени Пройдите вверх без суеты и лени. И вы тогда войдёте, ах, нет-нет, Пока не в спальню, в старый кабинет. Здесь за конторкой, обмакнув в чернила Щербатое гусиное перо, Душа поэта помечтать любила, И отделить от скверного добро. Вот здесь она шепталась на досуге, Сама с собою, не имев прислуги, Не нажив денег, звания, семьи, И завернувшись в крылия свои. Как тот салат, охваченный листами, Или щегол, дремавший вечерами… Угодно ли в гостиную пройти? Вот он, камин, где стали пеплом строчки, Известные всем, Господи прости, Как том второй. В исподнем иль в сорочке Несчастный автор несчастливых строк Бросал листы в огонь — ах, как он мог! А вот и спальня, по стенам… Да где там! Уж не до стен: линялая кровать — Под покрывалом куколка поэта. Как смерть пришла — так впору пеленать. А то сидел себе всё в старом кресле, И сидя спал-дремал, ах, если б, если Да, если б так — и был бы Пушкин жив, И был бы тут, и, руку положив На лоб горячий, немудрящим словом Его ободрил — он бы ожил снова. И если б, правил строгих, духовник Изобличить порок не так старался В грешащем вечно, - может быть поднялся б Он с ложа смерти— к коему приник… Но что же делать? В оном веке Не то что в нашем жили человеки. Они стоят себе на площадях, И зеленеют, словно кипарисы, Столетья не заботясь ни о чём. Но сами люди — разве не сосуды Для памяти хранения — и с пробкой Коричневым облитой сургучом? И разве в них — не опыт поколений, И разве жизнь их не сплошная память? Однажды, скульптор некий… Что ж таить: Не утаишь от вас — Буонарроти — Запамятовал как-то сей ваятель, Как следует со старшими себя Вести — дерзил, шутил и насмехался Над Пьетро, над его прилежной кистью, С издёвкой называя маляром. Так тот ему напомнил, «кто здесь главный» — И нос сломал с размаху кулаком. Ему, ему обязаны мы тем, Что Микеланджело портрет, как снимок «Фас-профиль»; разве что его костюм Не нумерован — и не полосатый. Вот сила памяти! Но гонор итальянский Нам ни к чему. И учимся мы помнить На улицах наставницы-Москвы. Идём по «Ленинградке» вдоль ограды, Огородившей бурые кубы От нас, не знавших сталинской науки Молчать и помнить, помнить и молчать. Дворы мертвы, какое-то затишье, Как перед гробом, пущенным с ремней В сырую яму. Даже не спасает Урчащий ровно, на тишайших шинах, Как кот на лапах, чёрный «Мерседес», Уныло волочащийся вдоль сквера. Дома-кубы мы счастливо минуем. Вот — перед нами бывшее посольство, Болгарии, теперь тут дом культуры Болгарии же, но у нас билеты На «Cantus firmus». Когда же мне не до тебя?.. Потом кивнул и палочка запела. Ей вслед — вздохнули юные скрипачки И потянули длинные смычки, Охаживая деки, словно тростью Ученика учитель в давнем веке. Затем виола говорила низко С большой девицей, в меру конопатой, Между колен поставившей её, Вколовши в пол блестящим тонким шпилем. Потом… потом широкая Нева, Как море ширилась — и дальний мост На ней лежал раскрытою браслеткой… А там, на дальнем берегу блистал Адмиралтейства золотой клинок. Взбивает пену белый «метеор», И мчит, задрав свой острый подбородок, К заливу Финскому… На трёх китах Стоит дворец на каменных уступах; В лазури облаков стада клубятся; Под ним широкой лестницы уступы И люди золотые по бокам, И женщины, и греческие боги. И Моцарт тут; в камзоле, в парике, Петра владенья он обходит скромно. Фонтан спадёт — поклонится ему И вновь взметнёт свой венчик серебристый. Самсон оставит льва на миг в покое, Терзать закончив, и поднимет руку — Ладонь наружу. Голову Персей, Держа её за кудри золотые, На постамент положит аккуратно. А юная Венера ахнет вдруг И в золото туники завернётся. А фавн, свирель смиренно отложив Пред гением, приехавшим из Вены, Тому покажет два-три зуба жёлтых, Лукаво рот в улыбке растянув. А где-то в Лондоне А где-то в Лондоне сейчас туман, А может, морось, муть. Но на углу Харчевенка «Кабанья Голова» Гостей встречает шумом и камином. Сидят солдаты короля, сложив У ножек стульев шлемы, алебарды; И женщина легко меж ними ходит — И эль игриво пенится в стаканах, Пулярку щиплет тощий офицер, Трещат дрова, а за окном Вестминстер Ударил в медь и в дымку обратился. А там, в углу с отточенным пером, Рукой в манжете — череп лысоватый Подпёрши, пухл, длинноволос, сидит Иной монарх — король драматургии. И, как в кладовке платья бутафор, Перебирает образы живые, И в кружку с пивом погружает взор. А нам Москва до колик надоела — Жарой, ордой: какие короли! И нет Шекспиру никакого дела До нас на том — другом краю Земли. ЧУдны дела Твои, Господи! Деянья чудны, Господи, Твои! Пожарский-князь и Минин, в чёрной бронзе, Спасители Руси перед собором. Над ними держит маковки свои Пестроголовый низенький «Василий». Приземистый, как, верно, «прототип» Его — в Елохове-селе рождённый. Тот что, гремя веригами, бродил Босым в мороз, и прозван был Блаженным, Что образ Богородицы разбил Над аркою Варварской: адописной Икона оказалась на поверку… В Елохове же Пушкина крестили. В громадную Елоховскую церковь Меня носила, спеленав, прабабка Тайком от всех — и, может быть, крестила, И ей обязан я, тогда, сродством С творителем гармонии волшебной. Рожденье, детство, отрочество, юность, Взросление, уступчивая зрелость — И старость, наконец — всё это, верно, Мгновения, что память сохранила — И вот они, как вещи в сундуке Под нафталином; только иногда Хозяюшка откроет крышку, сядет, Переберёт — задумается: эту Пора на свалку, эту — в церковь нищим, А прочее пускай себе лежит: Не просит хлеба; нет — да пригодится… Сундук закроет, «ключницу» замкнёт, И о тряпье на много лет забудет. Голубки и голубки Как чистят перья резвые голубки, А голубки вокруг, раздувшись, ходят, А голубки свысока на них смотрят. Голубки хвостик веером поднимут, А клювиком под крылышком почистят. Дивятся люди на сизарок кротких, Дивятся на коричневых почтовых, Оглядывают чопорных монахов В воротниках высоких сверх затылка, И чиграшей-придворных привечают. Высоко голубятня забралась И целый век стоит на курьих ножках. Её сломают, доски унесут, Решётку ржавую свернут в рулон, В металлолом сдадут, или в деревню Свезёт сосед, известный барахольщик — На всю Ольховку. А пока с отцом Мы смотрим в небо. Там, в десятый раз Они по кругу словно хлопья пепла — Летят, сверкая, в страшной вышине. Оттуда нет возврата, но они — На землю нашу всё-таки вернутся, Рассядутся на тереме, воркуя. А голубок с голубкою пугливой Сольются в восхищённом поцелуе. Красные и чёрные числа К чему Москве все жалобы, все пени, Всё глупое сиротство и сродство — И наши песни лёгких лет и трудных, И красных дней, и чёрных — календарных? Зачем ей, древней, блещущей, звонящей, Вознесшей чудотворную икону Над аркою Варварской, горевать? Зачем просить на паперти рубли И чёрные от времени копейки? Она и так богата и красна. И даже в ложной нынешней короне, По ободу в стоических зубцах, На плеши, да в в наплечных горностаях. Зачем ей, славной, этот мыший писк? Сюда въезжал с дружиной Долгорукий Поставить стены, город из села Содеять, приготовив к возвышенью. Здесь низкие кирпичные коморки Кремля обхаживал суровый Грозный, Тревожно в сумрак глядя над свечой. А нервный Пётр отсюда гнал кобылу В Преображенское построить полк, Палить из пушек и ходить в атаку Потешную — как пригодится всё Потом!.. Наполеон победно Вошёл сюда, но дух опустошенья И запустенья — испугал пришельца, Рождая страх в душе, холодной, смутной. А я иду по улице Ольховской, И дядя, лет шестнадцати, с футляром, С гитарой в нём, мою сжимает руку, Костяшками играя: это шутит Со мною так любимый братик Слава Так называю я его — и так Я думаю: что это брат мой старший. Почтовые марки Мадонна Литта, монна Бенуа, Билибина берёзки, Васнецова Богатыри и витязь на распутье, А рядом, вся в зубцах, Елизавета — Зубцы короны, зубчики оправы; А рядом — рог, закрученный в баранку — Эмблема почты на века, а рядом… Цветные кольца Саппоро — и лыжник, Несущийся с весёлого Олимпа… Всё это марки, давние пришельцы Со всех краёв неведомого света, С печатями, в кармашках слюдяных. Их достают, любуются, мечтают: А хорошо бы дунуть в гнутый рог — И гончих подозвать, и зверя Гнать по полю закатною порой! Потом обратно, отогнув слюду, Кладут — и закрывают нежно Альбом заветный, как учёный — атлас Во времена Рембрандта или Доу. Вот здесь они, как будто на кладбИще Под сенью лип раскидистых могилки, Могли бы обрести покой, уснуть, Но нет — их вынимают, вертят в пальцах, Разглядывают знаки водяные, Пинцетом щиплют, продают, меняют, Как века три назад крестьян — помещик, Какой покой!? Одна неразбериха. Но странно: всё к гармонии приводит Один лишь краткий миг воспоминанья… Как всё само собою за полвека Устроилось: и день мой, как альбом, Захлопнет скоро солнечный подросток. Особняки в наглаженных мундирах, Содвинули, как по команде, ряд, И встали 'смирно', отомкнув штыки Холодных шпилей, продырявив воды. Меж ними дом, в который заходил Поэт — беспечно полистать тома, Окинуть взглядом лавку букиниста, Учтиво поздороваться с владельцем, Сложившим руки на груди в замок; На первой строчке бросить графомана, Оставить дилетанта на второй, А критика досужего читать, Пока не выбьет смех слезу печали Из серых глаз, с зеленоватой дымкой. Два раза был я в Городе Петра. С отцом, гребя, на лодке по заливу Катались мы, и лужею назвал Я это нескончаемое море; Сказал, чтоб скрыть восторженные слёзы… А во второй, в последний раз — с женой Моею первой был я — в Ленинграде, Мы к Блоку заходили на квартиру, Как в некий храм, где вместо образов — Любови Дмитриевны облик в рамке, С копною тёмной, поднятой с затылка И на макушке убранной в пучок. Сегодня в девять поутру не стало Её, тогдашней спутницы моей. За вами жарко улицам и липам… А деревянной мостовой из досок Уж нет давно. Пылит моя дорога, И грузовик несётся, пыль подняв — Не просто так себе, а кран-японец. Зачем он тут? Всё равно… Аллея лип стоит, шумит листвою. В душистых кронах, словно золотые, Горят цветы, и медленные пчёлы Летят на них, на стойкий, душный запах. Немало лет, полвека уж, пожалуй, Я тут бываю, но всё реже, реже Я нахожу здесь давние приметы Любви моей, волнующей и ранней. Перед дворцом тут статуи стояли Аллеи по бокам, травой ковровой Лежащей и спускающейся мерно К Москве-реке по мраморным ступеням. Теперь их нет — беглянок и сатиров, Изящных муз, играющих на дудках, Бесстрастной Клио, развернувшей свиток, Урании мечтательной со сферой И Славы, в зеленях, широкобёдрой. А вместо них, всегда меня встречавших, Давным-давно, молчаньем благосклонным, - Заросший дёрн, трава; нет-нет над нею В листве и хвое, рыжие как пламя, Летают белки… Зимним вечерком Окошко трёшь жемчужным кулачком. Боюсь в глаза я карие живые Взглянуть — и робости своей дивлюсь, И слово молвить лишний раз боюсь, И очарован тайною впервые. Облака Слыхал я предсказание учёных. Ещё одиннадцать всего-то лет — И на Земле, так трудно-долго ждавшей Сего открытия — в небесном теле Пойдут необратимые процессы. А там лет сто, ну двести — и конец Цивилизации самовлюблённой. Мне представляется сейчас Земля — Сначала любознательным ребёнком. Он в спичечный сажает коробок Жука, что шебуршится в кулачке, Потом глядит в глаза вам долгим взглядом, Как утро чистым, голубым, невинным. Затем передо мной подросток В потёртой школьной форме и прыщах. Пиджак кургуз и брюки коротки, Шпане постарше глупо подражая, Он девочку с косичкой и бантом Ломающимся голосом срединным Меж женским и мужским — влюблённо дразнит. А третий возраст — юная пора. Хандра, переходящая в восторги. Она легко уже через момент С улыбкой об обиде забывает — И друга порывается обнять. А что случись — какой-нибудь пустяк, И сердце вдруг замрёт, перевернётся. И может быть, в опасный этот миг Она стоит над бездной, как Отелло Потом — о зрелость! Мирная пора — Уступчивости к самому себе И требований к прочим самых строгих. И старость, наконец, друзья, седея, Лысея и теряя зубы, смирно Она сидит в углу, и всё канючит, Что жизнь прошла так скоро, что душа Так молода ещё! Что так грешна. Что старые привычки и ошибки Сильней её состарившейся воли… А в небе над Архангельским порой Проходят, постояв, белы, как овны, С подбрюшьем плоским кучи-облака. Они бредут неспешно, невозвратно Всё в сторону одну, гонимы ветром. Они уйдут — и где-нибудь прольются, Собравшись в тучи, может, над такой же Рекой с лесами в зеркале, часовней, Картинно опрокинутой с обрыва. А сосны, сосны!.. Как неверный муж, Двоится мир, рекою повторённый. Воспоминание Как душно! И первой каплей обжигает, Тебе плеча и волоса. И ветер жадно надувает Холстины влажной паруса. Уже поток шумит над нами, Но мокрым цветом и листвой, От ливня — влажными руками — Укрыла липа нас с тобой. Смена-2 Немецкой «Лейки» доблестная смена, В футляре рыжем: толст кожзаменитель — И глянцево на солнышке блестит. О «Смена-2»! Сейчас отец поставит На нужное деленье диафрагму И выдержку… Ах, нет наоборот… Потом — метраж, и отойдёт, и щёлкнет. И я с сачком, унылый толстый мальчик, В рубашке-сетке и с сачком на палке — Как есть, переплыву в иную плоскость, Минуя линзы чудо-объектива И чернокожий негатив с белками Глаз, и бачок-вертушку-лабиринт; Под лампой я намного увеличусь; И искупаюсь в ванночке-купели — И высохну, прилепленный к стеклу. И серо-белый день надолго ляжет В альбом семейный с бархатной обложкой. И Память будет изредка садиться, И, седенькая, сморщенной рукой, Как сучья, узловатой от артрита, Шершавый перекладывать картон, Из прорезей порою вынимать, Разглядывая, снимки поколений — Ушедших и живущих по сей день, Запечатлённых беспристрастной линзой. Хороший часовщик Хороший часовщик всегда потребен. Абрам сидел в своей унылой будке, В окошечке, крепленьем окольцован — И с лупой любопытною в глазу. Другой — он жмурил, словно ему больно — И терпит он. О, сколько поколений Прошло под тополем пушистым тут Через вертеп с картавою кукушкой: «Ку-ку! И принимался снова за работу Абрам в кипе, почтенный часовщик. И люди приходили, уходили… Снимала с ручки «крабы» на пружинке, Голубка-Таба; Ритушка, в очках, Несла ему настольные, под лаком; Карманные, с камнями, с гравировкой, Совал Абраму лысый, как коленка, Давид богатый; у него в дому Ванилью пахло или чем-то вроде… Да, приходили люди, уходили, И лишь Абрам сидел на том же месте. Сидит он и теперь ещё; вокруг Ни дворика, ни липки не осталось. Сидит он с лупой в старческом глазу, Другой сощурив, говорит кому-то: С вас рубль, дама, приходите завтра…» Как это - прозой? Как я могу писать 'презренной прозой', Петь петухом о фотоаппаратах, Вздыхать да охать о еврее в будке Под ржавой вывеской «ремонт часов»? Родился Пушкин? Вот о нём бы что-то Высокое напеть, легонько тронув Раздумчивые струны мандолины! Подуть, скользя вдоль флейты серебристой Весёлыми сомкнутыми губами! Тот тридцать пять, а этот тридцать семь Мелькнувших лет, в лирическом экстазе, Нас услаждали соловьиным пеньем. И среди нас они живут, как могут — И там, и тут, и рядом — и нигде А между тем, бреду домой с работы, И тополь придорожный ярко блещет Мерцающей, как озеро, листвой. А в душной кроне, среди клейких листьев Какая-то неведомая птица Выводит трель знакомую. Зеркальце вдали А ейский порт, как блин на сковородке. На глади стоя, белые гиганты, Сияя, возвышаются и дремлют. Покуда спят они, разморены Тяжёлым и сухим, как степи, солнцем, Другие великаны, сухощавы, Расчерчивая небо на круги, Снимают с них неведомые грузы, Как будто тяжесть с их железных душ. А тут, внизу, снуют, простоголовы, Ершистые, как сжатая пшеница, С чернёным торсом. Эти полусонно Берут и тянут на тяжёлых спинах, Как будто души, пыльные мешки, Осклабясь; катят бочки ободные. Блеснёт погрузчик громкими клыками Ну, в общем, ясно: бабкина картина Из баек сонных Зеркало, играет С лучами море; мать прикрыла нос Пластмассовым наносником от солнца: Наносник странный, чёрные очки — Курортная таинственная маска. Минуем порт, на небе золотом От жара — облачка белее снега, От них лениво тянет паутинки Высотный легкоперстный ветерок. Вдали корабль с фундучную скорлупку Величиной стоит себе на месте, Как будто и не думает уплыть. Неужто те циклопы и гиганты Размером с 'башню' на Преображенке, Уйдут в моря — и тоже станут точкой, Слепящим чьим-то зеркальцем вдали? Пять лепестков Мне рифма надоела. Легкокрыла, С пустою костью в оперённом теле, Она, как будто птица, своевольна И своенравна, как вертлявый ветер. Иное дело — белые стихи. Они за мыслью следуют прилежно, Восторженному сердцу открывая И опыт, и предания веков. Недаром «Годунов» написан белым Стихом без рифмы, праздной, суетливой. А Клио не выносит повторений… Нет, к рифме возвращусь, конечно, я, Вкусив вина и мёда из амфОры. И в меру пьян, блаженно стану я Вновь воспевать огонь ланит и взоры. И ты сойдёшь, божественный цветок, В мои долины, сны и ароматы. И поцелую каждый ноготок — Пять лепестков сандалии крылатой. Хор Пятницкого Висит орган свирелью многоствольной, Немотствует, а хор поёт привольный «Бродягу» и «На Волге», а потом Визг, свист, — и пляска кубарем, винтом. А дЕвицы, как утицы, А парни — заводские. А эта, эта! А паренёк в фуражке, Ступает, руки в боки, А у мещанской пташки Ужимки той эпохи. Стыдливая и скромная, Она не ест скоромное, А только всё танцует, И глазоньки рисует. Ах, калинка, калинка, калинка моя! В саду ягода И снова — бродяга, и вроде Опять его дума гнетёт. И вот он к Байкалу подходит, Рыбацкую лодку берёт. И вал оглушительно грянул, И лодку, как щепу, поддел… Певица в наряде багряном Умолкла, а хор — загудел. Закон любви Зачем слепцу глаза? Он в темноте Прекрасно видит: образы живые Яснее ясного — и свет, и день. Всё движется, живёт, ликует. Так цветоложе слепоты куриной Впивает луч невидящим зрачком. А там, на дне темнеющей пещеры — Любовь и страсть, сомнения, вина; И шерстяная пряжа скуки серой, И мрак, и дней грядущих пелена. Его слепцы бредут Цепочкою, сжимая общий жгут. Они дойдут до пропасти, но это Не только их беда — но и поэта. Он всё твердит один любви закон: Тот был незряч, кто не был ослеплён. Косой капонир Давным-давно, мальчишкой-рядовым Лежал я как-то в госпитале в Киеве. Там за стеною невысокой сада Коснели — ров и древние руины Старинной крепости; чернел кирпич Стены разбитой. В Лысогорском тут Форту повешен был Иуда, славный Убийством в театре первого министра Столыпина, чьё имя сохранит Израненная смутами Россия. Положены серебряники тут — Под виселицей — кучкою, все тридцать. И суховей качает по овалу Отяжелевшее, в полоску, тело. И взгляд пустой холодного убийцы Во мраке ищет жертву, будто снова Её предать тот хочет — и купить За деньги всё: любовь, признанье, душу И жизнь саму — и вечность, и бессмертье. Но тело сняли, предали земле; Надежды в лету канули бесславно. И бродит, бродит скорбный дух во мгле, И о бессмертье молит своенравно. Твердит о том, что серебром богат, Что был отец домовладелец крупный. Что орденов двух удостоен брат Святого Станислава, Анны — купно. А дед — писатель, набожный еврей… «Своих я предавал не для наживы! Requiem Сначала света не было в фойе, И долго ждали зрители, когда Зажжётся свет — и в зал их впустят. Вот Зажёгся свет — и зажелтела сцена. На ней — рояль налево, как обычно Раскрыт и пуст, направо, в середине, Как некий ларь — органчик, как ручной. Игрушка-лавочка купца, и дверцы Её распахнуты — а на витрину Её хозяин выставил свирель. Пред ним помост-квадрат для дирижёра. И больше ничего — рояль, органчик… Вот хор вошёл, рассыпался, как веер, Шумя, стал обживать амфитеатр, Сам чёрно-белый: в бабочках мужчины, А женщины — кто в чём, но всё же строги Их платья в чёрном золоте до пола. А с хором вместе вышла пианистка, Уселась, словно эльфы на цветок, На стул, с плечами голыми, руками — Худыми, пухловатыми, с руками, Которых кисти молча поплывут Над клавишами, словно над волнами Пучины страшной и прекрасной равно. А органистка — личико бледно, Его и видно только над коробкой, Вокруг него — соломенную стрижку. Летя, выходит дирижёр в жилетке Атласной, мишка плюшевый и только! Коала-мишка; руки он поднял, Раскланявшись нелепо-грациозно. И вот, кистям волнящимся послушны, Заволновались пальцы пианистки, И в зал подул прохладный ветерок. Вступает тихо хор, всего пугаясь, Затем — погромче, мерно нарастая До страшной ноты: океан ревёт, Или гремит разверзнутое небо: Последним днём? И тишина. Певица вдруг встаёт, От дрёмы пробудившись, словно ангел С полотен Фру Анджелико, мала, Узка, и в длинном платье в блёстках-иглах, Которые дыханью в такт сверкают На мерно их качающей груди. Она встаёт — и голос тоньше нити Серебряной — уносится куда-то, Куда-то вверх, и будто бы «сопрано» Обводит степь калмыцкими глазами. Ещё не прозвучала Lacrimosa. А в облаках вставали изваянья Из золота — всё греческие боги Да нимфы, да античные герои. Фонтаны брызги рассыпали; жемчуг На землю лил дождём. Холодный пот Геракл вытирал со лба десницей. Златая Гера в золоте кудрей, Обвитых лентой шёлковой, следила, Жемчужну губку закусив, как овод Язвил и гнал соперницу-корову. А Ганимед, захваченный орлом, Пугливо вниз глядел… Такие звуки! Ещё я слышал в детстве… Детский Кун Рассказывал мне мифы и легенды, Как ветерок ночной дыша на ушко. Всё небо было в греческих богах, В царях, богинях, в птицах и животных. И не Олимп тогда прельстил меня Своими склоками и вечной скукой. А небо. Небо, равное тебе, Из Вены гений, лёгкий даже в скорби. Давно ли? Меццо-сопрано, куколка с чертами Полу-старушки, полу-грудничка. Пошёл бы ей чепец благообразный, Особенно к закатанным глазам, К пропорциям, нарушенным чудесно — В убыток телу, в пользу головы… И тоже — ангел с голосом грудным, Пониже чуть, чем у её соседки. Прелестный край, заоблачная Вена! Дома увязли прямо в облаках. Как будто дым обвил их — из клубов Они торчат, краснея черепицей. И дерево над ними возросло, Раскинув крону зыбкую. Под ним Адам и Ева за вечерним чаем С вареньем яблочным… Ах, дивные плоды, Хрустящие под зубками красавиц! От них немало натерпелся я — Давно то было. Срок пришёл — и снова По улицам заоблачным брожу. Вот ангел реет вровень с париком Констанцы скорбной — он с кабацкой скрипкой Какого-то еврея-музыканта, Ушедшего недавно в мир иной. Он был слепец. Его маэстро встретив У кабака, сказал, не удержавшись: «Из Моцарта нам что-нибудь! И грянул хор. И в бабочках мужчины, И женщины-поющие головки, И ящичек органа, пианистка И дирижёр, в лоснящейся жилетке — Всё как-то вдруг приподнялось, поплыло, Огромным бледным облаком сокрыто. И уплыло… И только пелены Е г о белели на могильном камне. Владимир Мялин , Поддержать сайт Техподдержка. Все права защищены. В сети с года. Вход Регистрация. Поэмы в стихах Автор: Владимир Мялин. Владимир Мялин , Сертификат Поэзия. Права на опубликованные на сайте произведения принадлежат их авторам. В оформлении использованы портреты работы Ю. Анненкова: Б. Пастернак, А. Ахматова, В. Ходасевич, Г. На нашем сайте: Произведений:
Купить закладки лирика в Ясном