Купить морфий Заречный

__________________________

Проверенный магазин!

Гарантии и Отзывы!

__________________________

Наши контакты (Telegram):

НАПИСАТЬ НАШЕМУ ОПЕРАТОРУ ▼

>>>🔥✅(ЖМИ СЮДА)✅🔥<<<

__________________________

ВНИМАНИЕ!

⛔ В телеграм переходить по ссылке что выше! В поиске фейки!

__________________________

ВАЖНО!

⛔ Используйте ВПН, если ссылка не открывается или получите сообщение от оператора о блокировке страницы, то это лечится просто - используйте VPN.

__________________________

Купить морфий Заречный – Telegraph

Сразу объяснюсь. Идея объединить эти два очень разных спектакля в одном материале пришла не потому, что оба оказались неудачниками на «Золотой маске». Скорее наоборот. Мне показалось любопытным, что два опытных режиссера, известных экспериментами и концептуальными интерпретациями классики, именно при подходе к Чехову проявили особый трепет и осторожность, словно давая себе право на ошибку, что в конце концов привело их к победе — не в наградах, а по существу. Михаил Бычков изначально ставил «Дядю Ваню» без всяких декораций, просто как актерский этюд с воображаемыми предметами. И только когда первый лабораторный показ на зрителя прошел успешно, решил делать полноценную постановку. Евгений Марчелли и вовсе назвал спектакль «Чайка. Эскиз», заранее предупреждая о незавершенности своего опыта и шире — о принципиальной невозможности расставить все точки над i, если речь идет о чеховской драме. Недавно в Театре на Таганке появилась «Чайка », чье название прозрачно намекает на астрономическое количество постановок, которые должны были давно выхолостить чеховский текст, оставив от него лишь пустые оболочки слов: «люди, львы, орлы, куропатки, тригорины и аркадины, заречные и треплевы». И когда Тимофей Кулябин лишает своих «Трех сестер» голоса, а Андрий Жолдак забрасывает их в фантастическое будущее, деконструируя и заново собирая текст, они исходят из усталости и исчерпанности материала как данности, которую уже никто не подвергает сомнению. Но Михаил Бычков и Евгений Марчелли эту аксиому опровергают: они читают Чехова с удивлением и наслаждением первооткрывателей, не применяя к тексту электрошоковую терапию, но обнаруживая биение пульса в деталях, в междометиях и многоточиях, взглядах и паузах. Про «Дядю Ваню» в воронежском Камерном театре справедливо писали, что Бычков поставил Чехова через Вампилова, перенеся действие в хорошо знакомые его поколению е годы, в полумифическую Беловежскую пущу, где не хотят вымирать, отчаянно цепляясь за ускользающую жизнь, «дети зубров» — последние советские интеллигенты. Одноименная песня Пахмутовой становится лейтмотивом спектакля. Ее, словно молитву, напевает тоненьким голоском Соня — угловатая худенькая девочка в очках, которой по женской части явно ничего не светит. А другая знакомая мелодия — «Есть только миг между прошлым и будущим» — звучит позывным иных миров, когда кто-то из героев опрокидывает очередной стакан. А пьют здесь много и часто — иначе как увидишь небо в алмазах среди хмурых будничных облаков. Образ вампиловской таежной глубинки, затерянной среди лесов, читается и в сценографии Николая Симонова. Дощатый недостроенный павильон вечная неустроенность, недооформленность российской жизни с кругляшами спиленных стволов под ногами и окнами в лес, где иногда появляются фанерные олени в финале все они падут мишенями охотников , похож то ли на совет-скую турбазу с железным титаном вместо самовара, то ли на места заключения с двухэтажными нарами. Тюрьма эта давно обжитая, привычная и по-своему уютная: даже колючая проволока иногда сверкает лампочками, похожими на капли на проводах после освежающего ливня. Ее обитатели мучаются, страдают от пустоты жизни, но не верят в существование каких-то других миров. Нет для них ни Африки, ни Финляндии, где предприимчивый профессор предлагает купить дачу, есть только родимая зона, без которой они себя не мыслят. Предметный мир этого заповедника в спектакле собран очень тщательно и достоверно: тут и радиола, на которой в советские времена пытались поймать «Голос Америки»; железный рукомойник и уличный душ за занавеской, куда несчастный Войницкий войдет прямо в одежде по примеру Ипполита из «Иронии судьбы»; кислые яблоки и банки с соленьями, накрытые от мух простыней. Взглянув на этот натюрморт, Астров в первый момент отшатнется — ему почудится на столе труп пациента, умершего под хлороформом. Тут нянька Марина, одетая в синий халат «технички», и нальет ему первую рюмку. И таких подробностей, придающих спектаклю насыщенность и плотность реальной жизни, здесь очень много. Персонажи воронежского «Дяди Вани» весьма типичны и узнаваемы: старая галка маман в допотопном берете Татьяна Сезоненко — из идейных, не замечающих вокруг себя действительности; сторож Вафля в потертом камуфляже Андрей Мирошников — бывший вояка, контуженный и выброшенный за ненадобностью на обочину; столичные залетные птицы Серебряков и Елена Андреевна Юрий Овчинников и Елена Гуськова — каста избранных, которые могли одеваться в «Березке» и даже ездить за границу, отчего преисполнены чувства превосходства и собственной значимости. Троица главных героев — Соня Татьяны Бабенковой, Астров Андрея Новикова и превосходный дядя Ваня Камиля Тукаева — тоже может похвастаться стопро-центным попаданием в типажи того времени — вампиловских или даже довлатовских неудачников, отказавшихся от карьеры, творческих притязаний и личного счастья и ушедших в пьянство и внутреннюю эмиграцию, чтобы не иметь ничего общего с миром идеологической фальши, который здесь, у Бычкова, воплощает профессор Серебряков. Но знакомые социальные маски не отменяют подробнейшей психологической проработки ролей. Взгляды, жесты, паузы — все заполнено смыслом и ничто не играется походя, впроброс. Тут важно, какими глазами — с иронией экий пушистый хорек , вожделением и тоской куда нам с суконным рылом в калашный ряд — мужчины смотрят на недоступную красавицу Елену и как напряженно стараются не оглядываться, пока она моется в душе, как непроизвольно обнимают подушку и громыхают железной кружкой об стол. Как все это замечает и пытается перетерпеть, перемолоть в душе Соня, бравируя танцами и веселыми песенками. Актеры достигают такой подлинности существования, что ты отчетливо понимаешь, чувствуешь, почему дяде Ване понадобился морфий — ну невозможно же терпеть, как стыдно и больно. Кажется, что Камиль Тукаев добавляет в эту роль много своего, личного — вечное самоедство и ощущение нереализованности, ущемленное самолюбие и злость на торжествующую бездарность, которые, наверное, терзают любого актера. Но все же самое интересное в спектакле — взаимоотношения со временем. Почему Михаил Бычков переместил героев именно в е? Потому ли, что эти годы кажутся ему созвучными нынешнему возврату к атмосфере советского застоя с его ощущением безысходности и выкачанного воздуха. Или это просто времена молодости режиссера и многих зрителей, понятные и родные, уже подернутые легкой дымкой ностальгии — времена последних романтиков, которым скоро придут на смену расчетливые и рациональные Серебряковы и Лопахины. Вероятно, поздние советские годы — это вообще последняя эпоха, где еще могут как-то существовать чеховские герои, потому что дальше химический состав воздуха так разительно изменился, что здесь, в новом веке, они подобны рыбам, выброшенным на берег. И это, кстати, доказал «Иванов» Тимофея Кулябина в Театре наций — в этом спектакле психотипы современных людей не совпадают с чеховскими на генетическом уровне. Но сам Михаил Бычков не уверен в кардинальности случившихся перемен. По его мнению, коренные изменения в российской жизни происходят крайне медленно, особенно в провинции. Это только москвичам кажется, что они живут в наступившем будущем, а в глубинке все по-прежнему: так же пьют, так же слушают песни Пахмутовой, так же тяжело работают без смысла и перспектив. И если и случился в нашем обществе короткий этап прогресса, там его просто не заметили. Худрука ярославского Театра имени Волкова Евгения Марчелли проблема исторических эпох, напротив, совершенно не волнует. Действие его спектакля происходит везде и нигде, в неопределенном времени и пространстве. Надо сказать, это очень опасный ход для интерпретации Чехова, постановщик рискует скатиться к набору общих мест и расхожих приемов. Но только не в случае Марчелли — он всегда найдет способ перевернуть наше представление о пьесе. Достаточно вспомнить его эпатажных «Дачников» Горького, поставленных еще в Омской драме, или недавний неожиданно комедийный вариант «Месяца в деревне» Тургенева. Режиссер, не склонный к пастельным полутонам и «атмосферности», поста-вил «Чайку» как жесткую, почти натуралистическую драму. На ее героев — эгоистичных людей искусства, идущих к славе по головам близких, — он смотрит трезво и иронично. Так же, как на символ пьесы — чайку, увековеченную на занавесе Художественного театра. Марчелли увидел в ней не образ свободного полета или масонский знак служителей Мельпомены, а реальную птицу — хищную, крикливую и довольно неприятную, проводящую всю жизнь в охоте за рыбой. Такой охотницей с горящим глазом и железной хваткой в спектакле становится Нина Заречная в исполнении приглашенной из Москвы актрисы Юлии Хлыниной. Она отнюдь не жертва заезжего беллетриста, не расходный материал для небольшого рассказа. Она сама, как самка богомола, готова откусить голову любовнику и пойти дальше. Нахрапистая девочка из провинции врывается в богемное общество, прокладывая себе дорогу локтями и зубами, быстро отбрасывает Костю как отработанный балласт, да и Тригорина скорее использует, чем любит. Треплев в спектакле оказывается единственной овцой среди волков, если прибегнуть к терминологии Островского, поэтому этот чистый юноша недавно принятый в труппу Даниил Баранов кажется заранее обреченным на фиаско и в искусстве, и в жизни. В спектакле Марчелли хищниками становятся почти все: стервозная примадонна Аркадина в ярком исполнении Анастасии Светловой; потертый беллетрист Тригорин Николай Зуборенко , испытывающий к Нине влечение коллекционера-энтомолога; пресыщенный доктор Дорн Евгений Мундум , вяло отбивающийся от сексуальных домогательств Полины Андреевны; почтенный Сорин, который, наоборот, не пропустит симпатичной девушки эту роль по очереди исполняют превосходный комик Владимир Майзингер и приглашенный из МХТ Игорь Золотовицкий. Игра артистов Волковского театра так же подробна и до деталей выверена, как и у коллег из воронежского Камерного. Но построена по другим законам. Вместо тонкого психологизма тут острый, иногда шаржевый рисунок ролей и множество почти физиологических характеристик. Нина Заречная впервые появляется на сцене деревенской пацанкой с рюкзачком, в толстовке и грубых колготках, которые она торопливо стаскивает, словно по-змеиному меняет кожу. Девочке очень хочется понравиться здешней богеме, она позволяет мужчинам себя тискать и оглаживать, а когда все уходят, с облегчением присаживается на корточки и просит у зрителей закурить. К Аркадиной она льнет, как кошка, трется об ее шелковые наряды, вдыхает дорогие духи, испытывая почти вожделение к этой роскошной, красивой жизни. Известная актриса до поры до времени привечает деревенскую простушку, сюсюкает с ней, умиляясь ее детской свежести и наивности. Но юность, как говаривал Ибсен, — это возмездие. И очень скоро Аркадина увидит во вчерашней девчонке опасную соперницу — и внезапно перейдет на птичий клекот, превратится в агрессивную наседку, охраняющую свою женскую территорию так же истово, как и свое место в искусстве. На эксперименты сына героиня Светловой смотрит с убийственной холодностью облеченного властью цензора — и это театр? Ее претензии объяснимы. Треплев как режиссер оказывается падок на эффектные трюки: знаменитый монолог о мировой душе Нина читает, плавая в большом круглом аквариуме, а Тригорин в это время жадно приникает к стеклу, околдованный манящим телом этой диковинной русалки. Сам же Марчелли предельно скуп в выразительных средствах. Почти весь первый акт актеры сидят на авансцене на высоких барных стульях перед закрытым пожарным занавесом и просто произносят текст. Но у зрителей создается ощущение крупного плана и даже интимности происходящего благодаря микрофонной подзвучке, позволяющей расслышать все шепоты, вздохи, неясное бормотание — целую шумовую партитуру, что стоит за словами и создает столь необходимый в чеховских пьесах подтекст. Зато когда занавес все же поднимается, публику завораживает открывшееся пустое пространство, лаконично оформленное художником Игорем Капитановым. Бесконечные чучела чаек над сценой свидетельствуют о повторяемости этой не слишком оригинальной истории. Если задуматься, где все-таки происходит действие этой «Чайки», ответ напрашивается сам. Конечно, в театре. Спектакль движется от застольного периода, актерских этюдов и постановочных трюков к эффектному финалу. Заречная, в прологе выезжавшая на сцену на белом коне, как вестница Апокалипсиса, в эпилоге оборачивается почти что летящей валькирией, а пьеса Кости Треплева из незрелого, робкого опыта, напитавшись кровью, страданиями и смертью, превращается в мощную, сокрушительную коду. И ради этой минуты торжества в театре проливаются невидимые миру пот и слезы, кладутся жизни, и все новые и новые чучела заполняют эту выставку таксидермии, как жуки Яна Фабра. Волкова Сразу объяснюсь. Предыдущая статья. Следующая статья. Вагончик тронулся, перрон остался. Купи слона! Царственное слово в эпоху постдрамы Своими словами

Купить морфий Заречный

Где купить Гашек, твердый, гарик Бухара

Hydra Гашиш Тула

Купить морфий Заречный

Купить закладку Гидропоника Витебск

Купить Марихуана через телеграмм в Ургенче