Купить Лирика Мумбаи

• • • • • • • • • • • • • • • • •

• • • • • • • • • • • • • • • • •

Гарантии ❗ Качество ❗ Отзывы покупателей ❗

• • • • • • • • • • • • • • • • •

👇 👇 👇 👇 👇 👇 👇 👇 👇 👇 👇 👇

Наши контакты:

▶️▶️▶️ (НАПИСАТЬ ОПЕРАТОРУ В ТЕЛЕГРАМ)️ ◀️◀️◀️

👆 👆 👆 👆 👆 👆 👆 👆 👆 👆 👆 👆

• • • • • • • • • • • • • • • • •

🚩 ИСПОЛЬЗУЙТЕ ВПН (VPN), ЕСЛИ ССЫЛКА НЕ ОТКРЫВАЕТСЯ!

🚩 В Телеграм переходить только по ссылке что выше! В поиске тг фейки!

• • • • • • • • • • • • • • • • •

Купить Лирика Мумбаи

Ключевые слова: русская поэзия, америанская поэзия, эмиграция, еврейская диаспора, Russian poetry, American poetry, emigration, Jewish diaspora. При всем разнообразии возможного поведения в поэзии и в жизни, они населяют обширную и малоизученную территорию, которую я буду называть «маргинально еврейской». Моя же аргументация метит скорее в движущуюся мишень. Марина Тёмкина представляется наиболее соответствующей модели поэта «эмигранта», поскольку она покинула Россию еще при Советском Союзе и живет преимущественно в Нью-Йорке. Поэт и художник, она пишет также на английском языке. Место жительства стало для этого поэта пространственным парадоксом: чтобы покинуть родину, ему не пришлось даже выходить за двери собственной квартиры. Илья Каминский родился в Одессе и уехал из нее ее подростком в е годы; Одесса как мифическая родина прочно запечатлена в его произведениях, однако пишет он в основном на английском. Мы будем пристально читать именно этих трех поэтов, однако это число могло бы быть — и, возможно, должно быть — гораздо больше. Среди них довольно много тех, кто обосновался в Израиле Гали-Дана Зингер, Леонид Шваб, покойный Михаил Генделев и другие — те, кто, подобно Александре Петровой, прожил в Израиле достаточно долго для того, чтобы эта страна глубоко запечатлелась в их творчестве. Таким образом, поэтов, которые могли бы заселить территорию «маргинально еврейского», оказывается на удивление много, и в своем разнообразии они представляют значительный сегмент нынешней интеллектуальной жизни русской поэзии. Мой вопрос заключается в том, возможна ли для поэта промежуточная позиция между полным приятием и полным отрицанием этого опыта: можно ли облегчить ношу еврейства, не сбрасывая ее с плеч. Может ли поэзия быть окном в еврейскую идентичность и еврейский опыт? Такие стихи напоминают эскизы художника; это способ видеть мир в набросках, мир условный и зачастую осознающий собственную удаленность от более устойчивых, более общепринятых способов видения. Борис Херсонский р. Манера изложения подчеркнуто спокойна. Истории разворачиваются во множественные, бесконечно повторяющиеся риторические структуры. Повтор здесь выступает как структурный и лексический троп. Ощущение истории возникает и от стихов, в названиях которых звучат названия городов и даты: Одесса, июль ; Бердичев, — Одесса, ; Кременец, — Одесса, ; Бессарабия, — и множество других. Типичный пример — вторая часть стихотворения «Одесса, Ребе Ицхак Леви говорил: «Не удивительно, что евреи усваивают премудрость народов столь успешно, на зависть внешним. Ибо после того, как они отринули Тору, пустота в их сердцах и разуме столь велика, что туда вместится все что угодно». Также ребе Шрага Мендлович отвечал: «Удивляться нечему и, увы, нечем гордиться. Гордился бы Иеремия, если б ему сказали, что еврейские мастера изготовили золоченое изображение Ваал-Фегора лучше чем хананеяне? Арон снимает с чернильницы точеную белую крышечку слоновой кости, уже тогда, вероятно, покрытую тонкой сеткою трещин, и вертит в руках: привычка. Чернильный прибор сохранился \\\\\\\\\\\\\\[10\\\\\\\\\\\\\\]. В этой весьма показательной истории гордиться своим произведением — это своего рода богохульство, практически такое же, как умение делать идолов лучше, чем хананеяне. Чернильный прибор — метонимия процесса письма и, следовательно, работы поэта — отражать и увековечивать; однако сохраняется здесь именно емкость, а не чернила. Может ли такое же возрождение святости произойти и со словами? Этим вопросом «Семейный архив» тоже задается. Херсонский переводит на русский молитву «Шеехеяну», традиционное прославление Бога за то, что Он сохранил молящихся в живых и даровал возможность отметить радостное событие:. Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, защищавший нас, поддержавший нас и сохранивший нас до сего дня, — лучше б нам не видеть его. Ты все тот же, Единый. И мы, немногие — те же \\\\\\\\\\\\\\[12\\\\\\\\\\\\\\]. Однако словами молитвы стихотворение не заканчивается — его продолжают строки, выдающие более мрачные чувства: Бог сохранил нас до сего дня, дня уныния и отчаяния. В стихотворении перечислены не Божьи дары, но источники страдания, которые Бог не пожалел для Своего народа. Личное счастье, домашнее и уютное, Херсонский заменяет коллективной историей отчаяния и тусклой надеждой. Эти последние строки, как и весь цикл, утверждают твердость и единство Бога в отзвуках молитвы «Шма Исраэль» — «Слушай, Израиль! И верен Ты своему обещанию вернуть к жизни усопших. Хотя бы в непрочной памяти нашей. Хоть изредка. Бог у Херсонского верен Своим обещаниям, честен со Своим народом — народом Израиля, однако под Его взором память этого народа слабеет. Однако стихотворение не перескакивает от аукционных лотов непосредственно к мистическим размышлениям об именах Бога. Вместо имен Бога мы получаем имя обычного еврея — Хаим, что означает «жизнь», — и это слово в стихотворении разнообразно обыгрывается:. Шма, Ишроэль, Хашем элехейну. Эти слова нужно писать всюду. На косяке дверном на лбу — прибавит нацист. Капитал — единственный Бог евреев, утверждал Мардохей, обернувшийся Карлом и прошедшийся своей бородой, что метлой, по трети земного шара. Долго ж потом пришлось вычесывать эту кудель. Есть иной вариант, Единый Бог евреев — это жизнь, хаим «Эй, Хаим, пошел! Ну кто же еще может придумать такое, — забавно, не правда ли? Впрочем, Единый Бог евреев, наверное, это свет и мрак, и Тот, кто их разделил, и все, что потом случилось в разломе, между белым и черным, в том числе и строки черным по белому на небольшом кусочке телячьей кожи, молитва-улитва, улиткой свернувшись в раковину-футляр шма, Ишроэль из черненого серебра. Собственно, именно он, вероятно, пустой внутри, выставлен на продажу. Это — аукцион иудаики, просто аукцион иудаики. Слышишь стон душ, вернувшихся на пепелище-жилище, обнаружив пропажу всего, в том числе и самих себя, на ощупь, ведь есть только одна вещь, недоступная осязанию — крест, на котором Тебя распинают \\\\\\\\\\\\\\[14\\\\\\\\\\\\\\]. Этот эвфемизм, используемый для обозначения кладбища, несет в себе определенную иронию. В некотором смысле эта логика биографична: глубоко верующий православный христианин, Херсонский здесь переводит взгляд с историй евреев на загадку страдающего Христа. В этом последнем образе Херсонский доводит истории страданий, составляющие «Семейный архив», до логического предела. Где тот край, за которым еврейство уже не может служить объяснением причин страдания? Херсонский — не единственный из современных поэтов, для кого «двойное видение» иудаизма сосуществует с той или иной формой христианства: замечательный поэт Сергей Магид, живущий в Праге, в своем глубоко теологическом творчестве идет сходным путем \\\\\\\\\\\\\\[16\\\\\\\\\\\\\\]. Однако теперь я бы хотела перейти к творчеству совсем иного поэта, чья жизнь оказалась теснее связанной с еврейской культурной идентичностью. Этот поэт — Марина Тёмкина. Акцент здесь стоит не на утрате, а на сохранении, на том, что объединяет автора и адресата: их общее прошлое, жизнь диссидентствующей интеллигенции позднесоветского периода. Не исключено, что эта перемена интонации у Херсонского в какой-то мере обусловлена оптимизмом, присущим творчеству адресата «Писем к Марине». У Марины Тёмкиной р. Она определяет себя как поэта «русско-еврейско-эмигрантско-феминистского», и это лишь отчасти шутка \\\\\\\\\\\\\\[17\\\\\\\\\\\\\\]. До некоторой степени Тёмкина — именно тот человек, которого Елена Носенко-Штейн назвала бы «новым евреем» \\\\\\\\\\\\\\[18\\\\\\\\\\\\\\]. Четвертая книга стихов Тёмкиной называется «Canto immigranto», что указывает на своего рода «иностранность», которая во многом определяет ее отношение к поэзии стихи в этой книге, однако же, написаны по-русски. Она наслаждается нормальной, повседневной жизнью. Так, в стихотворении года из сборника «Canto immigranto» мы читаем:. Чай под названием «Утренняя гроза» помнит склоки Тургенева с Фетом и мамины торопливые слова: «Вставай, мы опаздываем, давай скорей, опоздаем». Живешь, не останавливаясь, на бегу, в беспамятстве, кормишь собою время, течет, как из раны. Платишь налоги, выплачиваешь долги, можешь закончить дни в богадельне с видом на океан, проходя науку-практику, стажируясь, как умирать. Гороскоп говорит: «Сбереги свою детскую боль и отдай ее, как долг, как северное сияние отдает сполохи света феноменом электромагнитным». В словаре подходяще стоит между Aurora и Auschwitz, «Аврора» по-нашему и Освенцим \\\\\\\\\\\\\\[22\\\\\\\\\\\\\\]. Здесь грозно маячит Аушвиц-Освенцим — слово на двух языках, слово, от которого не убежать, даже перейдя с русского на английский. Для Тёмкиной свободное передвижение в пространстве или времени не так уж и свободно. Петр первым уехал и увидел, вернулся и увидел. Екатерина Вторая приехала и увидела. Княгиня Дашкова уехала и увидела. Онегин уехал и увидел, вернулся и увидел. Пьер Безухов вернулся и увидел. Гоголь уехал и увидел. Тургенев уехал и увидел, вернулся и увидел. Герцен уехал и увидел. Князь Мышкин вернулся и увидел. Малевич уехал и увидел, вернулся и увидел. Кандинский уехал и увидел, вернулся и увидел, опять уехал и увидел. Шагал уехал и увидел. Замятин уехал и увидел. Цветаева уехала и увидела, вернулась и увидела. Многие уехали и увидели. Я уехала и увидела. Вернулась и увидела \\\\\\\\\\\\\\[23\\\\\\\\\\\\\\]. Поэт относит себя к тем, кто увидел, уехав, а затем увидел, вернувшись. Но все эти путешественники, не руководствующиеся цезаревым veni, vidi, vici , но включенные в его синтаксическую схему, обречены на повторение одного и того же «уехал-вернулся». Как в «Семейном архиве» повторение служит одним из важных тропов, так и здесь синтаксические и словесные повторы предполагают не изживаемый со временем когнитивный опыт. Два брата умерли в младенчестве, три сестры в Освенциме. После распада Австро-Венгрии не убрали со службы, страховой агент Франтишек знал чешский, пытался улучшить политику страхования от несчастных случаев на заводах, сочувствовал меньшинству, защищал «маленькую» чешскую литературу. Анархисты, марксисты, социалисты, сионисты, атеисты. Он вегетарьянец. Кафе «Арго», кафе «Савой». Отцовский пустой формальный иудаизм. Мысли об аутентичности. Связь туберкулеза с еврейским мистицизмом. Влияние еврейского театра, не поняла на что. Сто хасидских сказок, собранные Мартином Бубером. Богемия, Моравия, Галиция, Померания и др. Америка, писал, это страна, где исчезают. Впервые: «Популярная история евреев», Лейпциг, , а до этого у евреев не было истории, одна религия. Впервые: «История немецкой еврейской литературы», но выходит почему-то в Париже, В конце жизни учит иврит, мечтает уехать в Палестину, возможно, это соединилось с надеждой, что тамошний климат зарубцует каверны в легких. Санаторий в Татрах, морит себя голодом, чтобы долго не мучиться, отказывается от воды и умирает за несколько дней \\\\\\\\\\\\\\[25\\\\\\\\\\\\\\]. Смерти братьев и сестер Кафки, его работа в страховой конторе, интерес к еврейскому театру, голодание, смерть. Оставляя за кадром то, благодаря чему мы и знаем Кафку, — его странные и прекрасные сочинения, — Тёмкина превращает его в одного из многих, о чьей жизни можно рассказывать в еврейском музее. Однако цель ее — не критика; из истории жизни Кафки она извлекает притчу о местах и переменах. Страны, исчезнувшие с имперских карт, — это места, где жили евреи, и места, откуда они исчезли. Это стихотворение не о диаспоре как рассеянии евреев по земному шару в поисках гостеприимных уголков, а о диаспоре как пустоте, наступившей после исчезновения евреев. У иных поэтов родные места не столько покинуты, сколько потеряны — но впоследствии поэт снова обретает их, уже не физически, и трансформирует в ценный поэтический материал. Каминский живет в Калифорнии, получил степень бакалавра искусств и диплом юриста, преподает литературное творчество в Университете Сан- Диего. Во многих смыслах он ведет жизнь американского поэта — но иногда пишет на русском и переводит с русского на английский. У Каминского свой, особый подход к теме диаспоры. Когда ночь расплетает свои кольца, мы видим, как свет падает на стены, откуда? Вспоминаю ее гласные, налитые дождем. Я сбежал, да — бабочка на стоянке или человек на стоянке, с грудью, полной желтых крылышек. Я жил так, словно город охвачен огнем; лица из метро преследовали меня до самого дома, на второй этаж. Там я сидел, составляя каталог воспоминаний, хрупких, как хризантемы на ветру. Оборачиваюсь: белье на балконах как паруса натянулось, утра полны света, и ладони мои тяжелы от языка. Это август. Солнце заводит привычную речь, выбеляя их тела, — мамино, папино, они танцуют, а за ними говорит тьма. Свет омывает балконы. Август, речь у меня во рту уплотняется как груша, темная сестра сладости. Я пересказываю историю, которую свет впечатывает в мою руку: «Так, без хозяина в путь отправляешься, малый мой свиток» \\\\\\\\\\\\\\[28\\\\\\\\\\\\\\]. Можно предположить, что американские читатели обращаются к стихам Каминского как к переводам, находя в его творчестве места, имена, виды и запахи, которые кажутся экзотическими, несмотря на благозвучие и аккуратную ритмичность английских строк. Цикл «Musica humana» построен на мифах и фантазиях о Мандельштаме. В большом цикле стихотворений, с которого начинается книга «Танцуя в Одессе» и который дал ей название, Каминский прямо обращается к тем историческим травмам, которыми полон «Семейный архив» Херсонского, но прикосновение к ним оказывается намного более легким. В отличие от ритмических повторов, на которых построен «Семейный архив», в «Танцуя в Одессе» ритмы и формы словно начинаются заново с каждой частью книги. Я начну с прозаического вступления, которое приводит в движение весь цикл, а затем последуют фрагменты стихотворений, дающие представление обо всей палитре тем, тонов и ритмов Каминского:. Глухой мальчик сосчитал птиц в соседском саду и получил четырехзначное число. Он набрал этот номер и признался в любви голосу в трубке \\\\\\\\\\\\\\[30\\\\\\\\\\\\\\]. Но в тайной истории ярости — молчание одного человека живет в телах других — пока мы танцуем, чтобы избежать падения,. Из «Похвалы смеху». Что такое память? Из-за нее тело накаляется и горит: бомбят яблочный сад и школу в Молдове. Из «Маэстро». Она вешала фотографию своего мужа в комнате на стене. Каждый месяц на новой стене. Я вижу ее сейчас с фотографией, молотком в левой руке, гвоздем во рту. Из «Тети Розы» \\\\\\\\\\\\\\[31\\\\\\\\\\\\\\]. Каминский умело оживляет образы родных с помощью одной-единственной детали, вроде гвоздя во рту тети Розы, перевешивающей фотографию своего мужа. Мы сразу, как если бы прочли подробное описание в романе, ощущаем и преданность этой женщины мужу, и неустанный труд любви и сохранения памяти. И тела в его описаниях весомее, материальнее. У нас возникает более полное чувственное ощущение этого мира, чем от образов Херсонского, преимущественно визуальных. Не зря в этой книге столько танцуют. Танцуя в Одессе, Мы жили к северу от будущего, дни распечатывали письма, подписанные ребенком, малина, страница неба. Моя бабушка бросала помидоры с балкона, укрывала мою голову воображением, как одеялом. Я рисовал мамино лицо. Она знала толк в одиночестве, прятала мертвых в земле, как партизан. Ночь раздевала нас я считал ее пульс , мама танцевала, наполняла прошлое персиками, кастрюлями. Мой врач смеялся, его дочь касалась моего века — я целовал ее коленку с внутренней стороны. Город дрожал, корабль призраков собирался в плавание. И мой одноклассник придумал двадцать наименований еврею. Он был ангелом, у него не было имени, мы боролись. Мой дедушка сражался. Ночью я проснулся, чтобы прошептать: да, мы жили. Мы жили, не говорите, что это сон. На местной фабрике мой отец набрал пригоршню снега и положил мне в рот. Солнце начало привычное повествование, выбеляя их тела: мать, отец танцевали и двигались, пока темнота говорила за их спинами. Был апрель. Солнце умыло балконы, апрель. Я пересказываю историю, которую свет гравирует на моих руках: Маленькая книжка, иди в город без меня \\\\\\\\\\\\\\[32\\\\\\\\\\\\\\]. Множество подробностей, приведенных в книге «Танцуя в Одессе», могут показаться причудливыми, фантастическими; но эти немецкие танки, трактора, чемодан, полный стихов Бродского, — все это возвращает поэта к тому кораблю-призраку, на котором он покинул Советский Союз. Словно не доверяя собственной памяти, он крепко держится за эти листки, на которых запечатлены слова. Таким образом, стихи Каминского могут напоминать о стихах-молитвах Херсонского, однако интонация здесь совершенно иная: не отчаяние, а восхваление. Серебряные ритуальные предметы из стихов Херсонского, некогда силой отнятые у владельцев, и причудливые музейные экспонаты Тёмкиной заменены у Каминского своеобразным танцем, исполненным радостного оживления и решительности. Сегодня русская поэзия процветает в самых разных точках земного шара, и Каминский, Херсонский и Тёмкина придают этому моменту особую, отчетливую идентичность: это момент пересечения и смещения границ, момент разрушения стен. New Haven, Conn. Miller, D. Morris Eds. Bloomington: Indiana University Press, в особенности см. О прозе Юрьева см. Крутикова в настоящем номере. The Mystery of Things. London: Routledge, New York: Columbia University Press, Семейный архив. Persons and Things. Cambridge, Mass. В качестве яркого примера см. Чрезвычайно интересны и стихотворения, вошедшие в сборник «Спиричуэлс» М. Зона служения. What Do You Want? Brooklyn, N. Гендерная лирика. Подробнее о деятельности архива см. Canto immigranto. Избранные стихотворения. New York: Ailuros Publishing, , если не указано иное. Канищевой, цитата из «Скорбных элегий» Овидия приведена в переводе С. Другой пример — Анна Глазова, которая много переводит Целана и пишет о нем; см. Ее переводы из Целана выходили отдельной книгой: Целан П. Говори и ты. New York: Ailuros Publishing, Dancing in Odessa. Dorset, VT: Tupelo Press, Перевод А. Автор выражает признательность М. К списку журналов. Поэты и поэзия в диаспоре:. Херсонский переводит на русский молитву «Шеехеяну», традиционное прославление Бога за то, что Он сохранил молящихся в живых и даровал возможность отметить радостное событие: МОЛИТВА Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, защищавший нас, поддержавший нас и сохранивший нас до сего дня, — лучше б нам не видеть его. Ты ничего не отнял у нас: ни уныния, ни отчаяния, ни монотонной, тусклой надежды. Серебро, чернь. Начало ХХ века. Галиция Шма, Ишроэль, Хашем элехейну. Из-за нее тело накаляется и горит: бомбят яблочный сад и школу в Молдове во время бомбежки школ грустить запрещено — я пишу это и чувствую вес собственного тела: кричащие девочки, голосов в рассказе спасающего их врача, его руки сдавлены обрушившейся стеной, его внучка, умирающая неподалеку, шепчет я не хочу умирать, я съела такие вкусные яблоки. Из «Тети Розы» \\\\\\\\\\\\\\[31\\\\\\\\\\\\\\] Каминский умело оживляет образы родных с помощью одной-единственной детали, вроде гвоздя во рту тети Розы, перевешивающей фотографию своего мужа. Мой дедушка сражался с немецкими танками на тракторе, я хранил чемодан, полный стихов Бродского. Авторизованный перевод с английского Е. Канищевой \\\\\\\\\\\\\\[1\\\\\\\\\\\\\\] Пользуясь случаем, хочу поблагодарить организаторов этой конференции Лиз Тарлоу и Цви Гительмана за их комментарии к моей работе. Подписка на рассылку Ваш e-mail. Этой книги временно нет в продаже. Вы можете подписаться на уведомления, и при поступлении книги на склад получить письмо на указанный электронный адрес. Поздравляем, подписка успешно оформлена. К сожалению,подписаться не удалось. Пожалуйста попробуйте позднее. Подписка на рассылку Раз в неделю мы отправляем рассылку о книгах и событиях «НЛО». В наших письмах — интервью с авторами и сотрудниками издательства, истории о создании книг, редкие фотографии и видео, сюрпризы и подарки. Ваш e-mail. Эта книга не предназначена для несовершеннолетних. Скажите, пожалуйста, вам уже исполнилось 18 лет?

Бошки Шишки наркотик Ядрин