Купить Хмурь Барыш

__________________________

Проверенный магазин!

Гарантии и Отзывы!

Купить Хмурь Барыш

__________________________

Наши контакты (Telegram):

НАПИСАТЬ НАШЕМУ ОПЕРАТОРУ ▼

>>>🔥✅(ЖМИ СЮДА)✅🔥<<<

__________________________

ВНИМАНИЕ!

⛔ В телеграм переходить по ссылке что выше! В поиске фейки!

__________________________

ВАЖНО!

⛔ Используйте ВПН, если ссылка не открывается или получите сообщение от оператора о блокировке страницы, то это лечится просто - используйте VPN.

__________________________

Купить Хмурь Барыш – Telegraph

Мои книги. Все книги Aудиокниги даритекниги Ещё Промокод Что почитать? Что послушать? Присоединяясь к ЛитРес, вы заботитесь об экологии. Регистрация Вход. Раннее сборник. Раннее сборник Текст. Автор: Александр Солженицын. Из серии: Собрание сочинений в 30 томах Взять по абонементу. Фрагмент Отложить. Читать фрагмент Добавить в корзину. Отметить прочитанной. Текст Раннее сборник. Узнать больше. Оплачивая абонемент, я принимаю условия оплаты и её автоматического продления, указанные в оферте. Оплатить Отмена. О книге Читать онлайн. Шрифт: Меньше Аа Больше Аа. Глава третья. Серебряные орехи Мой милый город! Ты не знаменит Ни мятежом декабрьским, ни казнию стрелецкой. Твой камень царских усыпальниц не хранит И не хранит он урн вождей советских. Пока в Москве на дыбе рвали сухожилья, Сгоняли в Петербург Империи служить, — Здесь люди русские всего лишь только — жили, Сюда бежали русские всего лишь только — жить. Здесь можно было жатвы ждать, посеяв, Здесь Петропавловских не складывали стен, — Зато теперь — ни Всадников, ни холода музеев, Ни золотом по мрамору иссеченных письмен. Стоял тогда, как и сейчас стоит. На гребне долгого холма над Доном, — То зноем лета нестерпимого облит, То тёплым октябрём озолочённый. И всех, кто с юга подъезжал к нему, На двадцать вёрст встречал он с крутогорья В полнеба белым пламенем в ночную тьму, В закат — слепящих стёкол морем. Дома уступами по склону к Дону сжало, Стрела Садовой улицы легла на гребень; Скользило солнце вдоль по ней, когда вставало, И снова вдоль, когда спадало с неба. Тогда ещё звонили спозаранку, Плыл гул колоколов над зеленью бульваров, Бурел один собор над серой тушей банка, Белел другой собор над гомоном базара. Звенели старомодные бельгийские трамваи, В извозчиков лихих чадили лимузины, Полотен козырьки от зноя прикрывали Товаров ворохи в витринах магазинов. Как сазаны на стороне зарецкой, Ростов забился, заблистал, едва лишь венул НЭП, — Той прежней южной ярмаркой купецкой На шерсть, на скот, на рыбу и на хлеб. Фасады прежние и прежние жилеты, Зонты, панамы, тросточки — и мнилось, Что только Думы вывеску сменили на Советы, А больше ничего не изменилось; Что вновь простор для воли и для денег; В порту то греческий, то итальянский флаг, — Порт ликовал, как в полдень муравейник, Плескались волны в Греки из Варяг. Тогда ещё церквей не раздробляли в щебень, И новый Герострат не строил театр-трактор, И к пятерым проспектам, пересекшим гребень, Названья новые не притирались как-то. Дышали солнцем в парках кружева акаций, Кусты сирени в скверах — свежестью дождей, И всё никак не шло тем паркам называться В честь краевых и окружных вождей. Внизу покинув громыхающий вокзал, Садовая к Почтовому вздымалась круто. Недвижный часовой. Из дуба двери входов. Листами жести чёрной ворота обиты. И если замедлялись на асфальте пешеходы, То некто в кэпи их протрагивал: «Пройдите! Их окна-потолки вросли в асфальта ленту — Толщь омутнённого стекла — и, попирая толщу ту, Жил город странной, страшною легендой, Что там, под улицей, — застенки ГПУ. И по фасадам окна, добрых полтораста. Никто к ним изнутри не приближался никогда, Никто не открывал их. Матово безстрастны, Светились окна тускло, как слюда. С лицом, кровавым от удара, Ныряя в смерть дугой отлогой, Он промелькнул над тротуаром И размозжился о дорогу. Автобус завизжал, давя на тормоза. Уставились толпы застылые глаза! Толпу молчащую — локтями парни в кэпи, Останки увернули, унесли бегом, — Брандспойтом дворник смыл пятно крови нелепой И след засыпал беленьким песком. Промежду стен, домов, облупленных снаружи, — Плитняк потресканный, булыжник, люки стоков: В дожди и в таянье со всех холмов окружных Сюда стекались мутные потоки. Из глубины огромного квартала Сюда, на дно, где люков чёрная дыра, ОГПУ опять домами выступало И воротами заднего двора. Что день, под тихий говор, жалобы и плач, За часом час, кто в шляпках, кто в платках, Здесь ждали женщины с узлами передач, И с робким узелком, и с сыном на руках. Я на день сколько раз притихшим мальчуганом Их обходил, идя к себе в тупик, Где в кучах мусора шёл ярый бой в айданы , Где «красных дьяволят» носился резвый крик. Громада кирпича, полнеба застенив, Мальчишкам тупика загородила свет. С шести и до пятнадцати в её сырой тени Я прожил девять детских лет. Чего ж ещё хочу? Какое мне начало? Каких ещё корней ищу в моей судьбе? Мечась, ища — чего, не зная сам, Приехал дед однажды к нам В рождественский сочельник. Попил колодезной воды И пропостился до звезды. Мы в шумный дом в тот вечер собирались, Где в тридцать человек встречали Рождество, Но для него Втроём остались, Размётанной семьи Осколком. Со взваром чаша. Блюдечки кутьи. Дрожало несколько свечей в её ветвях. Лампада кроткая светилась пред иконой. В малютке-комнатке, неровно освещённой, Огромный дед сидел — в поддёвке, в сапогах, С багрово-сизым носом, бритый наголо, Меж нашей мелкой мебелью затиснут. Ему под семьдесят в ту пору подошло, Но он смотрел сурово и светло Из-под бровей навислых. Дед начал жизнь с чебанскою герлыгой В Тавриде выжженной, средь тысячных отар, В степи учился сам, детей не вадил к книгам, Лишь дочь послал одну — лоск перенять у бар. Сникали долгие усы у старика, какие раньше Носили прадеды его и деды на Сечи. Светилась кожа мамина оранжево От ёлочной свечи. И тихо тёк покойный тёмный вечер. Кивала мама мне, чтоб деду не перечил, А он, подавленный, неторопливый, С какой-то вещей скорбью говорил. Одиннадцатилетний, в утешенье я дедушке сказал: «Ты — не жалей. Наследства б я из принципа не взял». Ещё мы спали — дед поднялся, охая, И, половицами скрипя, ушёл в собор к заутрене. Ещё мы нежились в приятной тёплой судреми — И вздрогнули от грохота: Долбили в дверь ногою, как тараном. На локте мама вскинулась с дивана, К окну, к двери метнулась, Опять к окну, Немея повернулась: «О Боже! И дверь оставили распахнутой на стужу. И сбили ёлку локтем неуклюжим. Отпали ставни. Из кровати строго Я в свете дня на старшего взглянул. Лицо его чернело, закалев от ветрожога, И круто выступали кости скул. Будёновки засаленный шишак. Петелька рваная. Чугунный подбородок. А гражданин Щербак — Отец ваш — где?.. Ушёл молиться? Вот как… Должно быть, есть что волку старому замаливать — Поплёлся по такому холоду! Ну что ж, гражданочка, а вам пока — вываливать Золото». Не обязательно. Шитьём от эполет. Посудой можно, бриллиантами и слитками, Идём навстречу, понимаем. И если золотом мундирчик вытканный, То — принимаем». В голодный год на масло, на муку…» — «Ку-ку! Взломаем пол, диван распорем. Я знаю — есть! Я, может быть, руки вам не подам! Я — гражданин для вас, мадам! И вам придётся ехать с нами, если…» — «Мне?.. Как же я?.. А сын?!. Сын проживёт один». Мать заметалась. Дрожью губ Ловила воздух ли, молилась. Я не могу!! Упали шпильки — и рассыпались каштановые пряди Её волос, причёсанных поспешно, — Я видел только взгляд его, и в этом взгляде — Усмешку. Себя не помня, с потемневшими глазами Я на кровати встал на помощь маме И, весь дрожа, чт о мне в ответ Над головой засвищет? Сказала нет — и нет! Пусть ищут! Я стоял. Чуть до колен спускалась рубашонка… Он подошёл и пробурчал: «А? Выкормили тут волчонка… Ну, расскажи, с кого берёшь пример? Кричать ты, вижу, звонок». Ордер есть? Я пионер, А не волчонок». Я чувствовал, я знал, что с нами всё он мог. Смущал меня в словах его задумчивый привет И глаз жестоких размягчённый свет. Мать успокоилась: «Не простудись, сынок. Он сел писать. И, протянув ей лист, Чернильницу придвинувши, сощурился чекист: Не дрогнет ли её рука? О муже память… Ничего? Какого ж чёрта вы молчите? Тащите, дамочка, тащите! Чекист швырнул кольцо, как будто горячо, С ладони на ладони мякоть, Спустил в карман — и с чем-то там ещё Оно столкнулось тихим звяком. Как всякий раз от литургии, Мой дедушка вернулся тих и светел. Под притолкой нагнулся, где другие Не нагибались, и… заметил. Ни бровью не повёл. Спокойно стал под образ, Прочёл молитву вслух, перекрестился истово, Как будто и не видел он гостей недобрых Иль не признал чекистов в них. Поцеловал, поздравил мать И подошёл меня поцеловать. И лишь когда усами жёсткими к щеке моей приник, Я ощутил, как изнутри Дрожал старик. Подручный тотчас пересел к двери. А старший, о -локоть на стол, На скатерть — пепел от махорки, Не отрываясь, снизу, зорко За дедом следом взглядом вёл. Дед выпрямился, снял кожух, Подбитый вытертой мерлушкой. Поставить ногу негде было в комнатушке, — Он всё не видел этих двух. И усмехнулся старший: «Что ж вы нас не поздравляете? Захар Фед о рыч, а? На Органы ль вы злы? То — видколы? Как — хор? Служил — архиерей? И с клиром? Его послушать вы и ехали из Армавира?.. Да что вы смотрите на нас, как на зверей? Мы — к вам… У вас — большой багаж? С собою? На вокзале малость? Хиба ж У мэнэ шо осталось? Та хай бы им сказыться — коммунисты. Як був переворот. Шоб л ю дэй грабыть, Ума вэлыкого нэ трэба, мабуть». Ну что ж, погреемся. Хозяйка, ставь нам чай, Да, может, рафина-адик недоко-олотый…» И вспрыгнул тигром: «От — ве-чай!!! Где — золото?! Шо вы? Такого слова Не знаешь в русском языке? Где золото? В бочоночке! В земле!! В ларце!!! Пятёрки николаевские! По мешочкам! И то, что ты привёз до дочки… Спиной, мадам… Вот подпись, ну! Она призналась, где ты прячешь». Сверкнув глазами, дед отвёл бумагу: «Як скаженый, Шо прычипывся ты до мэнэ? Я бэз очёк нэ бачу». Сами и смотрить. Ось, в роте едва зуба золотых — возьмить, А золота я николы не ймав И нэ ховав». Хлеборобу Якый з ёго барыш? Та я ж кажу — забралы». Каков твой труд? Шо люды добрые дадут, Хто в мэнэ запрежь зароблялы гроши». Хто хлиба, хто сальца». Чекист осклабился: — «Ка-ким ты был хорошим! За ридного отца?.. А шоб уси равны булы — Того нэ будэ николы. Не из таких в подвалах выбивали блажь. Подумаешь — и зубы сдашь». Отпущен был домой Развалиной оглохшей, с перешибленной спиной. Два года жил ещё. Похоронил жену. Нэ прожинут! Надел поверх рубахи деревянный крест, В дверь ГПУ вошёл — и навсегда исчез. Глава четвёртая. Ту, кого всего сильней… Ту, кого всего сильней В мире любишь ты, — убей! Всё было просто. Все — просты. Теперь не то. Теперь не так. И если где горит очаг — То двери заперты. Всегда открытое радушье! Тебя всё меньше в русской жизни. Твой дар усталостью иссушен И подозрительностью изгнан. Наш быт рассчитан и суров. Уж больше нет таких домов. Великий мир, подвластный нам! То, бабушкину шаль распялив, Мы вили в прериях вигвам; То клад в пещере под роялем Во тьме таинственной искали; То, через комнаты бегом, Хлеща собак, наперегон Мы занимали на Аляске Золотоносные участки. Метнувши мнимым томагавком, И сняв с врага привычно скальп, Мы громоздили в кухне лавки, Взбирались на вершины Альп. Под стол, к браминам, в храм Бомбея Нас вёл факир, знакомый наш. Мир старых книг едва надчерпан — Экранов первое мельканье! Так вплоть до вечера, пока Со стен, столов и с потолка, Из абажуров разноцветных Не вспыхнут лампы — беззапретно Владели мы землёй ничейной, Резвясь по всем её углам. Но, затаясь благоговейно, В отцовский строгий кабинет Вступали, дерзостные. Там Из многих стран, за много лет На долгих полках по стенам, То плотно сдвинув корешки, То мелочь меж больших навалом — Теснились мудрых книг полки И стопы глянцевых журналов, Как крылья бабочек ярки. В углу остойчивой колонной, Как снег, едва голубоватый Отлив отбрасывая, — ватман; Дубовый стол на зверьих лапах, С крылом чертёжная доска, Особый свет, особый запах Журналов, туши, табака. В шестом часу, портфель неся — Подарок слушателей, в носке Истёртый, пухлый донельзя, Олег Иваныч Федоровский С работы тихо шёл, устав. Его завидевши, стремглав Бросались мы встречать. Забросив За плечи шёлковые косы, Едва касаясь плит двора, Ирина, старшая сестра, Бежала. Брат бежал быстрей И не давал портфеля ей. Олег Иваныч с лет давнишних, Всю жизнь над книгами сидя И за фигурой не следя, Одно плечо держал повыше, Чуть горбился, был невысок, — Ему по грудь тянулся Миша, А дочь равнялась по висок. Искря глазами сквозь пенсне, Всех трёх обняв, спеша узнать О школе, о минувшем дне, — Он тут же нам давал решать Задачку хитрую в уме. За круглым столиком в гостиной, Седая вся, с осанкой львиной, Старуха в семьдесят два года, Сухими пальцами в колоду Французских карт собрав атлас, — Опять не вышло в этот раз, — Кивала зятю от пасьянса. Держа гимназию, она В былое время мезальянса Боялась больше, чем огня. И — врозь. Да где же было знать им, Какая выгрохнет пора?! Все вихри русские сплеснулись, Все судьбы щепками стремя! Был зять из той людской породы, Вся жизнь которой — знать и строить. Такие стоили в те годы, Да и когда они не стоют? Подземный газ. Один диплом, второй диплом. С обеда шёл Олег Иваныч Вздремнуть: читая поздно, за ночь Никак не высыпался он. Звонил безстрастный телефон — «Тепло и Сила» — там совет, Из института. Если ж нет — Засвечивался кабинет. И целый вечер шли и шли, И свёртки ватмана несли Студентки робкие, студенты — Самодовольно дипломанты, С ленцой весёлой практиканты, Неслышным шагом ассистенты. В неповторимые те годы Два стиля, две несхожих моды, Два мира разных, два дыханья Столкнулись в жизни обновлённой, Их переплеск и колыханье Рождали ропот напряжённый, И этой недотканной ткани, Переплетённой пестроты Тянулись всюду туго нити: — Товарищ Федоровский, ты … — Олег Иванович, простите… Кто властной поступью рабфака, В косоворотке, френче хаки, С ЛКСМовским значком: За что боролись? При своём Живём и учимся режиме! И только девушки, подвластны Волнам парижских перемен, Все дружно были в том согласны, Что юбки носят до колен, Чтоб чуть на кнопочках держались, И чтоб колена обнажались! Да сохранив отличья касты — Фуражки, ключ и молоточек, Тужурки с синью оторочек, — От старой власти к новой власти Из инженеров совспецы — Шли русской техники творцы. Так, дверь стеклянную зашторя, Всегда с дымком иссиза-бледным Меж указательным и средним, То консультируя, то споря, Шутя, сердясь, доступен всем, Он принимал. А между тем… А между тем в углу гостиной, Отгорожённом у окна, У своего стола Ирина Сидела, к книгам склонена. Пишу — Ирина, помню — Ляля — Её в семье по-детски звали. Вразброс над столиком висели Её же кисти акварели Неярких, вдумчивых тонов — Прочтённых книг, неясных снов И властной жизни отпечатки: То у окна в старинной зале Склонилась девушка, перчатку В раздумьи смутном теребя; То поезд в розовые дали Уходит, дымами клубя; Там — рвётся, сжавши боли крик, В костре фанатик-еретик; Тут — спад покойных мягких линий И будуара сумрак синий… Кто знает — как, когда, какою Неизъяснимою тропою, Не зная разницы в летах, Сама себя стыдясь, крадётся Любовь в мальчишеских сердцах? То ей обнять меня придётся, А то послать за пустяком — Несусь с готовностью бегом, И тёмным боем сердце бьётся. Ни слов ещё, ни тех понятий, А вот — духи… коснуться платья; Тайком, чтоб не видал никто, В томленьи радостном, незрелом, Прийти и сесть на место то, Где только что она сидела: Бином. Вектор поля. Бензольная основа. Оторванность «Народной Воли». Из девушек тех кратких лет, Лет ошельмованного НЭПа, Двойной кумачно-лунный свет, Палящий без огня до пепла, — В ком сердца слабого не сжёг, В кого не впрыснул жидкой стали, Зовя, толкая на прыжок, В котором головы ломали? Прибой трибун. Наплывы танго. Ранг первый — на руке мозоли, Второй — потомственный рабочий, Ранг третий — членство в комсомоле, Четвёртый — гниль, буржуй и прочий. Закон — мороз! И Лялю приняли «наш папка — На паровозном факультете». Ты мне так сказал, Ты мне приказал, Ма — га — ра — джа! Он итальянец был по деду, Но русский речью и в чертах. Он знал счастливые победы В науке, в играх и в боях. Взглянув в учебник для порядка С едва небрежною повадкой Блестящего ученика, Он отвечал лениво-гладко, Играя камешком мелка. Лишь на истории одной, К ошибкам зорок, в спорах злой, Из головы своей богатой На память сыпал он цитаты, Изданья, мненья, имена, Подробности событий, даты И цифры плавок чугуна. Он цену знал себе. Держался Свободно, гибко тело нёс. Темнел, гневясь. Блеснув, смеялся. Высокий лоб его венчался Зачёсом взвихренных волос. На вечерах со школьной сцены Он в зал бросал: «Сергей Есенин» — И, замерев, следили мы Из напряжённой сизой тьмы За каждым брови шевеленьем, За каждым губ его движеньем, За звуком голоса его. Быть может — детство, но второго Я наслаждения такого Не получал ни от кого: Уйдя в себя, печален, тих, Без завываний, благородно, Легко, естественно, свободно Умел читать он русский стих. Заботой памяти не скован, Он жил строкой, единым словом, Как будто было самому Ещё неведомо ему — Что дальше? Будто бы рождались И лишь при нас в стихи слагались Переживания поэта. И вот он сам, Джемелли сам, Вожак мальчишеского света, Сюда ходил по вечерам, У Федоровских был как свой, Неистощимый, озорной, Шутник, актёр, душа веселья. Но не всегда. Вдруг — нет неделю; Вернётся — скован, насторожен, Какой-то сдержанною, скрытой Заботой внутренней встревожен, Из уголка сторонний зритель Забав досужей молодёжи. То вдруг в окошко стукнет Ляле — И не зайдёт — и с быстротой, Накинув шляпку и пальто, Она уйдёт с ним и гуляет Глубоко з а полночь. А то Она нас двух возьмёт за плечи: «Гостей не жду. Ко мне ни-ни! А в ужин, сколько их ни будь — Один ли гость, гостей ли шайка, — Ни им столовую минуть, Ни им раскланяться с хозяйкой. От Ляли — молодёжь горохом, Плывут от тёщи те, кто в летах, И, настежь дверь, с весёлым вздохом Идёт отец из кабинета. Вершат одиннадцать ударов Часы стенные о -шесть граней — Шипит парок над самоваром, И плещется вино в стакане. И — все за стол! И вольный смех, И говор воедино спаян, И кажется, что меньше всех Устал за сутки сам хозяин. Кто с кем и что за чем — известно, И смена блюд идёт проворно, И на столе тарелкам тесно, И вкруг стола душе просторно. Винцом и шуткою согретый, Так начинался вилок бег. Отец с собой из кабинета Не упускал зазвать коллег. Приняв их запросто и мило, К столу хозяйка подводила Старинного любимца дома, Механика и астронома, Горяинова-Шаховского. Седой полнеющий старик, Учёный с титлом мирового, Владелец шапочек и мантий, Известный автор многих книг, Не утерял ещё таланта, Прикрывши грудь волной салфетки, Следить за вкусами соседки, Приправить анекдотом метким Рассказ о новом культпоходе, Прочесть из Блока мимоходом, Новейший высмеять романс Джемелли: «Браво! Семьи не знавший, вечно холост, Успехи лёгкие отринув, Всю жизнь отдавший, чтоб на холст Нанесть одну — одну картину! За сорок лет, в очках и лыс, То захолустных пошлых театров Излишне чуткий декоратор, То разрисовщик по фарфору, А то и вовсе не у дел, Он странно нравиться умел Проникновенным разговором, Больным чутьём, вниманьем добрым, Уменьем видеть красоту И смело бросить яркий образ В души смятенной темноту. В разгаре ужин был, но спать Нас с Мишей слали со средины. Удел жестокий! Там в гостиной, Ещё сойдутся танцевать, Олег Иваныч меж гостями Разыщет жертву — полной даме Платком глаза схватят вплотную, И все, как дети, врассыпную, — Бродить на ощупь в Опанаса, Шарады в лицах представлять И в Папу Римского играть. В расчётах тонких преферанса В углу, за ломберным столом, Сойдутся старшие кружком; И строки грустного романса Учитель живописи Лялин, Склонясь над зеркалом рояля, Споёт: «Вам девятнадцать лет, у вас своя дорога, Вы можете смеяться и шутить!.. Тускло желтелся в дожде-косохлёсте С визгом качаемый ветром фонарь — Дверь отворилась — и странные гости Вышли в ночную недобрую хмарь: В гладких пальто одинаковых двое, С поднятым чёрным воротником, И между ними — отец, расстроен, С беленьким узелком. Видя меня — он не видел. И сердце Сжалось, предчувствуя быль. Вспыхнули фары — хлопнули дверцы — Брызгая, вырвался автомобиль… В дому ещё дымилось жертвоприношенье Каким-то злым, неведомым богам… Лежали в грудах книги после потрошенья И оползнями рушились к ногам. Ковры комком. Столы и шкафы — настежь. Бельё, посуда и постели в кучи свалены. И — шкура на полу. Как будто этой вот ощеренною пастью Медведь налютовал, сорвавшись со стены. Здесь сутки обыск шёл. А найден был лишь снимок И унесён трофеем он один: Съезд энергетиков; меж ними — И Федоровский, и… Рамзин \\\\\\\\\\\\\\\[3\\\\\\\\\\\\\\\]. Кто б знал тогда, что не удастся навести В квартире этой — раз разрушенный уют? Исчез, как канул зять. И тёща в тех же днях Была параличом разбита. Недели не прошло — и Миша на коньках Упал — ударился — сгорел от менингита. В их мрачный дом, потуплен и стеснён, Я редко стал. Мне чудилось, что мать пытала немо: Ведь вот, ты жив. Ты — жив. Зачем же он? Зачем же он так рано взят на небо? Но заболела Ляля. И В день солнечный, скача через ручьи, В день, бурно лившийся водою талой, Я к ней пришёл. Она одна лежала, Худые руки белые за головой держала, Рукав халата повисал крылом безсильным птицы, Сползала книга с одеяла. И вздрогнула: «Серёженька! Иди сюда, мой рыцарь! Что долго не был ты? Я так тебя ждала. Ты так мне нужен, так сейчас мне нужен! Ну, расскажи — как школа? Я давно там не была… Погода как? Снег почернел? И лужи?.. Шёл ночью дождь. Я ночью не спала, К окну вставала, слушала из темноты, Как трубы водосточные шумели… Скажи, дружок, а ты… Ты знаешь, где живёт Джемелли? Вот это вот письмо — мгновенно, моментально…» — «Конечно, Ляля, дай! Израненно тянулись облака. Ручьи стихающие морщило холодным ветерком, И лужи подстывающие трогало ледком. Запыхавшись, взбежал я лестницей крутой, Взволнованным чутьём необычайное предвидя, — Джемелли встал передо мной Таким, Каким Я никогда его не видел: Открытый лоб морщинами раскроен, Упрямым гневом сдвинутые брови, В распах сорочки — матовость груди… «Сергей?! Что с ней? На пол. А вот — моё. Моё письмо, Сергей, От слова и до слова заучи». Я стал учить, не понимая сам, Какой же смысл разгорался по строкам, Ещё не уловив их гибельную связь. А он читал письмо, в окно косясь, Прислушиваясь к лестничным шагам. Шли к нам. И на площадке стихли. Стерёг там кто кого: Он — их ли? Иль они — его? Сжимая кулачонками виски В тиски, Я одолел ещё с десяток строк. Ударил в тишину звонок. Потом как будто по железу процарапала отмычка. Вернулся крадучись. Зажёг, сломавши, спичку. Прошёлся в угол, умеряя шаг. От слова и до слова». Застыл, куря у косяка двери. Я вспрыгнул на ноги: «Готово! Горячим шёпотом, взахлёб, Я строку в строку повторил, — И только тут, смотря на бледный потный лоб, Я понял, чт о я заучил. Письмо Джемелли «Друг и невеста! Что, кроме боли, Что, кроме зла, Близость со мною тебе принесла? Я был один у тебя — ты у меня не одна: Ленинскому боевому подполью Вся моя жизнь отдана. Где я бываю, Что я скрываю, Что тяготит меня в нашей судьбе, — Легко ли Было мне лгать тебе? Страшно сейчас тебе будет, — страшнее Мог я тебя завести. Время такое неумолимое — Третьего нет пути! Если сумеешь, Любимая, — Прости!.. Всё наше бывшее, всё наше прежнее Я сберегу с благодарною болью. Девушка милая! Девочка нежная! Мы не увидимся больше с тобою. Дом оцепили. Следят… Вижу в окно их — дежурят у лестницы. В прошлую ночь мой двоюродный брат, По телефону простясь, — повесился… Я б убежал, да бежать нам некуда! И не могу — ожиданьем прикован: Должен приехать ко мне человек один, Если не арестован. Пятеро суток мечусь в западне: Только бы ты не пришла ко мне! Пятеро суток бьюсь, как больной: — Ты не приходишь! Что с тобой? Выйду на улицу, брошусь путлять И, зачумлённый, глазами ловлю: Некого! Некого мне послать К той, кого люблю. Только скрывайся! Только молчи! Только себя сбереги от лап их! Ты доживёшь — это всё переменится! Снова придут революцией оздоровлённые дни. Люди узнают, что подлинно ленинцы Были — мы — одни. Партию нашу трудно обманывать, Класс-пролетарий подымется! Нас растоптать не сумели Романовы, — Где же ему , проходимцу? Первые годы минуют, клубя, Первого горя уляжется пыл, — Кто-то придёт и полюбит тебя Лучше, чем я любил… Будь же свободною, дорогая! Ты молода. Надолго залился звонок. Джемелли по-мужски пожал мне руку, К письму оранжевый подставил огонёк. В темневшей комнате письмо вздохнуло, заалело И, в чёрный шорох съёжившись, сгорело. Они боятся сами шума. Им по ночам да кроликов выхватывать покорных. Теперь беги, беги проворно И ни о чём другом не думай! Задержат — твёрдо отвечай, руби, чтоб верили: Ты приходил просить — держи — ракетку для пинг-понга. А задержался? Марки выбирал: вот эти — Конго И Золотого Берега. Но — не задержат». Он на цыпочках провёл меня сквозь кухню И, в паутине, пыльное оконце распахнул. Жестоко красная на западе заря уже потухла, И вечер тёмной сыростью в лицо пахнул. Я спущу тебя на крышу. Через забор — во двор — а он сквозной — и вышел. Иди не сразу — сразу не иди. Трамваями следы свои запутай. Вскочил — проехал две минуты — Сходи. Что легче б — умер я! Что ГПУ живых не отпускает И не прощает верности невест». Оттого был свят и нетерпим. Узнал — и хорошо и смутно мне в подлунном мире, И по-сердечному мне просто стало с ним. Не привелось спираль наук исполнить. От философии, от споров я поник устало, — Искусства искорка осколком русских молний Ко мне на камень сердца пала. Ка-кая ло-ги-ка?! Моих родных в застенках Терзали, — я — я рвался умереть За слов их медь, От доброты чрезмерной черезмерно злых! Цветов немного есть, но много есть оттенков, И полюбился мне тогда один из них. В те годы красный цвет дробился радугой, И, жаром переливчатых полос его обваренный, Я недоумевал речам Смирнова, Радека, Стонал перед загадочным молчанием Бухарина. Я понимал, я чувствовал, что что-то здесь не то, Что правды ни следа В судебных строках нет, — И я метался: что? Сломило Революции хребет? Делил их камер немоту — и наконец В затылок свой я принял их свинец. А годы шли. Цвета бежали за цветами, Безшумно выскользнув, из красного ушла его душа — И беззастенчиво взнесли над площадями Всё то, над чем глумились, потроша. Сегодня марши слушаю по радио — шагают Лейб-гвардии Преображенский и Измайловский полки!! Где я? Мне уши изменяют? Их марши бывшие играют — Бывшие большевики… Шли годы. Воздвигались монументы, Вшивалось золото в чиновничьи мундиры позументом, Ораторы коснели, запинаясь по шпаргалкам, И на трибуны под унылые аплодисменты Вожди являлись жирною развалкой. И сверх могил, нарыхленных как грядок, Парил немыслимый, неслыханный порядок. Я помню зал Ленмастерских. Собрание рабочих, Какие в годы те до изнуренья длились. В однообразных прениях часами ночи Часы вечерние давно сменились. Молчали, хлопали, вставали в нужный миг. Всё было, как заведено. Всё было, как везде. И вдруг на сцену поднялся старик, Очки, обмотанные ниточкой, воздев. Он был — как старых пролетариев рисуют на плакатах, Годов десятых неприлично ожившая быль. В углубинах лица его осела черновато Металла и металла спиленная пыль. Никто не доглядел, когда просил он слова, И не приметили, как был он неположенно взволнован, Когда, уставясь отрешённо в зал, Глубоким голосом сказал, Как в жизни говорят не в каждой И говорят — однажды: «Вот она — звёздочка — в сердце моём, Зажжённая — Владимиром — Ильичом В Тысяча — Девятьсот — Пятом!.. Сейчас международных дел коснётся, Гляди, за час до сути доберётся. Зря, значит, — мы — умирали? Ему заткнули рот, уволокли за сцену, Ещё донёсся хрип из-за кулис, Забегали посланцы вверх и вниз, — А зал, Огромный зал — Молчал… И на трибуну, на замену, Не сразу вышел кто-то полный. Как верноподданного гнева сдерживая волны, Застыл с рукою вскинутой: «Товарищи! Меры приняты». Товар — Деньги — Товар. Рамзин — в был осуждён как «глава Промпартии». Книга из серии:. В круге первом. Двести лет вместе. Часть I. В дореволюционной России. Раковый корпус. Книга 1. Книга 2. Книга 3. Часть II. В советское время. Рассказы и крохотки. Красное колесо. Узел 1. Август Четырнадцатого. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. С этой книгой читают:. Михаил Булгаков. Собачье сердце. Максим Горький. На дне. Иван Гончаров. Владимир Маяковский. Старуха Изергиль. Михаил Шолохов. Тихий Дон. Виктор Астафьев. Александр Куприн. Антон Чехов. Вишневый сад. Мастер и Маргарита. Гранатовый браслет. Евгений Замятин. Другие книги автора:. Александр Солженицын. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Узел 3. Март Семнадцатого. Книги Русская классика Александр Солженицын Раннее сборник. Читай где угодно и на чем угодно. Как слушать читать электронную книгу на телефоне, планшете. Доступно для чтения. Установить приложение. Откройте « » и найдите приложение ЛитРес «Читай! Установите бесплатное приложение «Читай! Войдите под своей учетной записью Литрес или Зарегистрируйтесь или войдите под аккаунтом социальной сети Забытый пароль можно восстановить. В главном меню в «Мои книги» находятся ваши книги для чтения. Вы можете читать купленные книги и в других приложениях-читалках. Скачайте с сайта ЛитРес файл купленной книги в формате, поддерживаемом вашим приложением. Загрузите этот файл в свое устройство и откройте его в приложении. Форматы - Для устройств. Для компьютеров. Найти Пожалуйста, введите три или более символа. Новинки Бестселлеры О компании. Контакты Служба поддержки Публичная оферта. Мы используем куки-файлы , чтобы вы могли быстрее и удобнее пользоваться сайтом. Подробнее OK. Купите 3 книги одновременно и выберите четвёртую в подарок! Условия акции. Чтобы воспользоваться акцией, добавьте 3 книги в корзину:. Не показывать это сообщение.

Купить Хмурь Барыш

Кристалл — Корсаков, Окружная, 17 — адрес, режим работы

Отзывы про Кокс Назрани

Купить Хмурь Барыш

Калязин купить закладку Скорость a-pvp

Купить Мет Сосенский