Купить Гиблый Торопец

__________________________

Проверенный магазин!

Гарантии и Отзывы!

__________________________

Наши контакты (Telegram):

НАПИСАТЬ НАШЕМУ ОПЕРАТОРУ ▼

>>>🔥✅(ЖМИ СЮДА)✅🔥<<<

__________________________

ВНИМАНИЕ!

⛔ В телеграм переходить по ссылке что выше! В поиске фейки!

__________________________

ВАЖНО!

⛔ Используйте ВПН, если ссылка не открывается или получите сообщение от оператора о блокировке страницы, то это лечится просто - используйте VPN.

__________________________

Calaméo - Forpost 32

Вооружившись практически только собственным душевным теплом и неформальными педагогическими теориями. Преодолевая косность людскую, умение быть посторонним. Невзирая на нужду, отсутствие даже необходимого сервисного антуража. В бытовом плане совершенно на пустом месте боролись за человеческое в каждом человеке. Книга Арманд с подзаголовком 'педагогическая трагедия', собственно, и есть воспоминание-размышление об этом довольно нетрадиционном опыте конца ХХ столетия. Очень поэтическое. И грустное. Борис Брух. Елена Арманд. О Господи, О Боже мой. Педагогическая трагедия. О книге на нашем сайте. Мы воспитываем друг друга для этой жизни. Но здесь, на этом свете, наши лучшие устремления все равно никогда не смогут воплотиться. Результат всегда хуже замысла. Для Елены Арманд это - трагедия, которая, впрочем, никогда не заставит ее опустить руки. Невское время. Чуть ли не самое поразительное в книге Арманд, - это язык…. Где-то к середине книжки вдруг осеняет: да ведь это же язык конца восьмидесятых, вот таким он был тогда, с 'инвеститорами', с 'низкими истинами', с 'тем страшным, что надвигается на нас', с 'гуманитаркой' и 'плодами юной мечтательности'. И - без мата. Зато книга Арманд кругом уписана стихами: своими, воспитанников, близких людей. Стихи высокопарные, религиозные, искренние. Из тех стихов, после которых язык не поворачивается говорить о литературе. Жизнь - выше. Ксения Букша. Жизнь - второе слово, которое распахнулось своей панорамной симфоничностью и ненасильственно вовлекло меня - читателя - в душевно-духовное соучастие в раскрытых автором событиях. Я не являюсь участником этих событий, однако с некоторыми из реальных участников знаком близко. Поэтому у меня возникла трудность в выработке такого подхода к книге, который мог дать мне возможность беспристрастно выявить в ней главный глубинный тон, мотивирующий всё произведение. Слышание этого тона определило мою читательскую позицию - я читал не документальную повесть, а произведение художественное. Художественное, но исполненное документальной достоверности. Действие его силы таково, что привычное, легко воспринимаемое, а также легко игнорируемое в его сути слово - совесть - является реально всей своей мощью , расширяя, увеличивая душу читающего. Действие крайне болезненное. С замкнутой, компактной душой жить комфортнее. Не лучше ли отложить эту книгу в сторону и спать спокойно? Да, конечно, но раз открывшись ей навстречу, невозможно расстаться с живой ее сущностью. Многоцветность, полифония стиля автора порождает огромное число резонансов в душе читающего. Их сила нередко трудно переносима. Смертельная боль, воскрешающая радость, тоска всеневозможности, неодолимость творческого духа… Эти и иные пробуждающие и испытующие душу полярности становятся явными для того, кто внимательно прислушивается к мелодии речи, скрытой за знаками печатного текста. И слышанье этой мелодии становится возможным благодаря способности автора писать разнообразнейшие картины событий 'акварельно'. Владеющий акварельным письмом представит зрителю как 'тьму тьмущую', так и 'свет светов', создавая при этом в своем творении возможность увидеть истинный свет пронизывающий все произведение. Спящие души не читают таких книг. Спящим душам по силам лишь словесная макулатура. Для бодрствующих такие книги как их мало! События, описанные в книге, сопринадлежат конкретному времени. Тема же, развернутая многогранно и ярко до предела, непреходяща. Такие книги будут всегда востребованы ищущими творческими душами, для которых существовать и жить не одно и то же. На последних страницах - трагедия, смерть, абсолютная непоправимость. Но сила любви, которой исполнена книга, - любви к детям, любви к человеку, любви к жизни, - сила единящая, неотвратимо побуждает к созидательному действию, требующему мужества и стойкости. Финал книги - стихотворение о любви, любви спасенной, апофеозом которой всегда было, есть и будет Рождество. Лаврентьев преподаватель март, г. Здесь стоит вымершая и ожившая деревушка Монино, здесь территория милосердия — Любутка: колония, коммуна, Утопия, Телем, Эльсинор… здесь поле битвы, на котором не отличить побед от поражений. Здесь же — дом Елены Арманд, или просто Алены, автора той самой книги, ее повествователя и главного героя. В первой жизни Алена геолог, диссидент старой закалки, вальдрофский педагог, музыкант, во второй, послемосковской, — основатель и руководитель негосударственного реабилитационного центра для сирот и инвалидов, названного Любуткой, по имени дивной красоты валдайской речки. Сейчас Алены нет дома. Нет лучшего способа коротко и ясно объяснить, что за человек Елена Арманд, чем рассказать историю Гриши. Это будет отступлением от темы, но не от духа ее книги, которая вся из отступлений и состоит. А вся жизнь Алены состоит из наступлений. За Гришу она воевала долго. Воевала, чтобы в семьдесят лет поселить у себя семилетнего мальчонку, сироту при живых родителях, веселого, рот до ушей, неслуха, непоседу, с кучей неразрешимых, неподъемных проблем. Оставила и забыла. Полтора года Гриша прожил у Алены, а потом суматошная родительница схватила его и отбыла неизвестно куда. Московские доброхоты долго искали и наконец, спустя еще год, нашли в севастопольском приюте. Любящая мама бросила Гришу на чужого человека, который беспробудно пил и жестоко избивал его, пока не вмешались соседи и милиция. Алена поехала в приют незамедлительно, как только ей сказали, что Гриша там. И ездила еще не раз, добилась, чтобы мальчика официально отдали ей под опеку суд лишил родительских прав его так и не объявившихся отца и мать , несмотря на ее возраст и отсутствие родства. Это была огромная победа! Но… не окончательная. У Гриши до сих пор нет гражданства Украина сдала, а Россия не принимает, хотя мама — москвичка , медицинского полиса и вообще никаких прав, а Алене, значит, не положено денег за опекунство. Чтоб хотя бы начать хлопоты о получении документов, пришлось единственную Гришину бумагу, выданное на Украине свидетельство о рождении, с большими затратами времени, нервов и не бесплатно перевести с украинского на русский язык. Для этой сложнейшей лингвистической и юридической работы потребовались услуги нотариуса и имеющего специальную лицензию переводчика! Этот вопрос — зачем тебе…? Не все произносят это в лоб, не все даже себе признаются, что так думают, но недоумение, подозрение, сожаление, отстранение — это фон, пейзаж, в который она так неидиллически вписана. Цвет пейзажа — неуютно-серый, консистенция — болотно-кисельная, самая негероическая. Что за книга?! О Господи, о Боже мой! Ни на что не похоже! Так хорошо, так ужасно, так неправильно и так точно. Так немыслимо много страниц — разве прочтешь читаю по третьему разу, не отрываясь! А жанр-то, жанр какой? Роман не роман, дневник не дневник, может, эссе? Есть такой умный и ни к чему не обязывающий жанр — эссе. Вот и тут, наверное, тот же случай. Эта книга — сама Алена, а она сроду ни в какие жанровые рамки не укладывалась. Прежде чем нашелся смелый издатель, решившийся Аленино творение выпустить в свет — а оно так просилось, так томилось! Во-первых, сократить и распутать, чтобы читатель не сошел с ума от наползающих друг на друга историй и перехлеста событий. Совершенно правильный совет: убрать все лишнее, чтобы получилась статуя. Если бы книга действительно была самой Аленой, она бы, я думаю, подвергла себя такому усовершенствованию не колеблясь, но книга — еще и ее детище. Представьте себе: родился ребенок, а матери говорят — хороший младенчик, только рот кривоват и уши великоваты, подрежь, он красивее станет… У Алены все метафоры всерьез — резать младенца она не будет. Уж кто-кто, а она каких только деточек не насмотрелась! Храбрый издатель осторожно книгу неслыханного жанра Алениной рукой обтесывал, выдвигая технические, неопровержимые резоны: толще стольких-то сантиметров корешок не получится. Но, вогнав стихию в переплетные берега, отступился. Говорили еще, и я сама говорила, невозможно запихивать в текст столько стихов! Ладно бы еще своих или нарочно за героев придуманных, но ведь тут все нашпиговано или цитатами из чужих книг Набоков, Клюев, Басё, Кушнер, Аверинцев, Шри Чинмой — кого только нет! Есть, говорили, законы художественной прозы. Алена соглашалась — есть. Слушала, кивала, уезжала в свою Любутку, убирала три стихотворения и добавляла парочку новых, которые успевала за это время полюбить. Зачем, спрашивали, стихи? Но это же, Алена отвечала, жизнь, а жизнь без поэзии — неправда. В Любутке все становятся поэтами, там это разлито в воздухе. Стихи и письма — окна прямо в души. Сколько надо слов потратить, чтоб описать человека, а тут он весь виден. Про письма тоже было много возражений: авторы-то живы, этично ли? Что ж, отвечала она, кто не хочет, может отречься — мало ли на свете маш и петь. Словом, Алена — сама себе канон, и Бог ей судья. Книга же — окончательное свидетельство, которое, возможно, для этого суда и написано. Подзаголовок книги — педагогическая трагедия. Таково авторское жанровое определение. А содержание ее — пятнадцатилетняя история Любутки. Впрочем, есть еще и предыстория, ближняя и дальняя, корневая. Да и все описанное круто замешано на веках нашей истории, с ее извечным, вопреки невозможности существующим соседством идеального образа и полного безобразия. Задолго до того, как что-то — судьба? А еще раньше, в — годах, его мать, а той упорной женщины бабушка, возглавляла ею же устроенную колонию для сирот, за что, как положено, поплатилась. Помимо школы, Куропаткин построил почту, больницу, краеведческий музей. Устраивал праздники, спектакли, хоры и оркестры силами учеников и учителей. После го года восстановил разрушенную школу, возглавил на том же месте техникум, а у него за это расстреляли сына. К Куропаткину примкнули агрономы, фельдшеры, ветеринары, учителя всей округи. Какое уныние? Какая апатия? Интеллигенция и народ — тема страшная, топкая, столько по этому поводу хвалы и хулы наговорено… Алена к племени русской интеллигенции принадлежит кровью нескольких поколений, культурой, нутром и внешностью. Именно поэтому она имеет право говорить о нем горько, насмешливо, скорбно. Интеллигенты как раз и есть такие homo, которые играют в искусство, науку, идеи, в то, что не относится прямо к питанью-размножению. Нет, тут не одна насмешка. С дорогой душой заседали, доставали, закупали всё-всё-всё, в квартирах выращивали цыплят… Шили-расшивали русские одежды — хватит ходить в шкурах и перьях! Это как раз где была куропаткинская школа, — совпадение такое? Алене было мало играть, она прочно обосновалась в глухомани, выписалась из Москвы то есть сожгла за собой все корабли и пошла работать воспитателем в интернат для сирот-инвалидов там же, в куропаткинских местах, в селе Хотилицы. Хроника Хотилиц изобилует пьяными убийствами, самоубийствами, нелепыми, пьяными же смертями. В сиротском интернате нравы ничуть не милосерднее. Забитые, никому не нужные дети и озверевшие или отупевшие воспитатели. Первого сентября на торжественной линейке карали двух воришек: избили по наущению директора и заперли голыми. В классе попахивало грязцой и ребячьим томлением. Во мгновение ока пятый класс вылетел наружу. Я чинно, заботливо кудахтая я же теперь клушка , — за ними. Со мной остались три девочки и мальчик. Удивительно, поразительно разные эти дети: кукольная девочка в рыжих кудрях, с ротиком, постоянно раскрытым. И парень, выше меня ростом, лицо нечистое, блеклое, желтые тусклые волосы, нос большой, сырой. Голос — писк комариный. А там, в классе, еще застрял громадный, толстый на последней парте чтоб не застил — как только втиснулся, непонятно. Еще одна девочка пряталась за спиной. Она была разута, но в колготках — приспущенных, завернутых и привязанных к ногам шнурками. Ты вернись в спальню, подожди нас. Она ушла. Ни слова не говоря. Но в лесу мы ее увидели, она пряталась за кустами. Она вас все равно не послушает. Новая воспитательница водила детей в походы, злостно нарушала распорядок, пекла пироги на дни рождения, пела, читала, мыла, защищала…. Алена приехала не одна, с собой привезла семнадцатилетнюю Машу. Маша сразу после школы приехала в Хотилицы вместе с Аленой, тоже работала в интернате — пионервожатой. На Маше вся Аленина вера-надежда-любовь сошлась. Не будь ее — не было бы Любутки, не было бы педагогической трагедии, этой книги и троих мальчонок на белом свете. Начальство быстро остервенилось на больно умных, деревня тоже приняла враждебно. Хотя бы уже за то, что не пили, длинную юбку носили — чудили, словом. Дети тоже не слишком радовали: бузили, ленились, сбегали. Но сказки слушали, помечтать любили и даже танцевали. К деревенским детям подмешивала интернатских, а потом их стало даже больше, чем деревенских. Было холодно и грязно, музыка из дрянного магнитофона вместо пианиста. В деревне Тверской области в декабре тюльпанное дерево раскидывало свои ветви, и тюльпаны детских ладоней расцветали… А ножки примерзали к полу. Ах вы, жалкие мои! Описанные, обовшивевшие, не знающие ни разу в жизни руки, погладившей по голове, знающие то, чего не знаю я, — Бурашево. Ах вы, девочки мои! Двоих из четырех уже кто-то насиловал. А в будущем у вас… лучше не загадывать. Но все вместе в этом мире, беззащитные в своих штопаных трико, с тюльпанами на голове, мы были прекрасны. И прекрасней всех была Маша, сама прелесть и трепетность в танце впереди толпы деревенских и интернатских Золушек. Музыка берет их \\\\\\\\\\\\\\\[детей\\\\\\\\\\\\\\\] за руку, расправляет душу. За ней расправляется, распрямляется и заскорузлое, усталое с детства тело — свершается чудо…. Деревня судила, рядила — бегают голые, босые, молятся горе. Что это? Почему интернатских привела в школу? Бурашево — местная психиатрическая больница, куда отправляли за плохое поведение — лечиться у всех интернатовских детей диагноз: олигофрения в разной степени. Лечили уколами, от которых все болело и скрючивалось, и таблетками, от которых шатало и тошнило. Два мира встретились. В другом дрались, ругались, курили, воровали, беспробудно пили. И меж двух берегов — дети. Высокие идеи прошли жестокую проверку — чисткой сортиров и кровавыми мозолями. Противник в этой войне — не люди, а слепая сила, душевная дремота, апатия, хаос, людей околдовавшие. Я должна была понять — почему? Самая необучаемая во всей этой длинной эпопее — сама Алена. Каждый раз, когда очередная душа срывалась и с облегчением сигала из высоких сфер в привычную колею или просто запиралась в свою хату с краю — да не имеет разве человек права на свою хату и на замок на ней, — так и хочется иной раз заорать! Но каждый раз, когда видела тонущего, бросалась вытаскивать и вербовать новобранца в воинство добра. В Любутке, как и в стране, наступила весна. Там поселились наконец-то легально, официально отданные под опеку воспитанники пятнадцати-шестнадцати лет, бывшие интернатские из Хотилиц, приезжают их ровесники из московской вальдорфской школы и не только. Их руками строится начальная Любутка. Но уже и тогда Алена делает открытия, ломающие схемы великих педагогов:. Московские дружили с московскими, интернатские — с интернатскими. Московские с интернатскими несоединимы, нерастворимы, как воск в воде. Московские научились быть внимательными к сиротам и инвалидам, но не полюбили их — никто никогда. Но не примут московские их в друзья. А даже если позовут, те замкнутся в своем кружке. Экспансия добра, возможно, и удалась бы, если бы не прошла трещина по самой сердцевине: между Аленой и Машей. Много причин внешних и внутренних описано, много других, возможно, незаметных и даже неведомых автору, в силу его предельной искренности очевидны читателю. Художественная гармония и симметрия проглядывает в книге неожиданно, кажется, она возникает не по мере написания, а по мере проживания. Не дали. Алена с Машей и команда подростков оживили душу дома — печь, сложили камин с изразцами из Москвы в рюкзаках таскали , несколько лет в этой комнате билось сердце молодой Любутки — тут была спальня, столовая, школа, тут стояли нары-слон. Пришло другое время, одна из возмужавших учениц вселилась в дом с семейством, камин с изразцами сломали. Такая композиционная фигура. Педагогическая трагедия постигла не одну Алену. Даже Корчака выросшие ученики поносили за то, что он внушил им идеалы, непригодные для жизни. Даже Песталоцци умер в нищете и одиночестве. Ученики взрослеют, превращаются из талантливых детей во взрослых обывателей, а талантливые учителя остаются одинокими детьми. Документальная и художественная ценности редко совмещаются в одном произведении. У Елены Арманд это получается, так же, как удается ей совместить трагедию и юмор мало знаю таких веселых, неунывающих людей! Вот только мне, похоже, не удается сказать о книге ничего такого, что не отпугнуло бы читателей. Возможно, она сама скажет за себя лучше, пусть читатели попробуют на вкус три кусочка этой удивительной прозы. Первый эпизод относится к эпохе ранней Любутки. Городские люди переживали душевную весну. Ответа из Кремля не последовало, но Алена купила лес для строительства и приступила к делу. Колхозный председатель Рыбий Глаз ненавидел и вредил. Вот они, ели — не елки — стоят редко, здесь каждая сама по себе. Как поразило меня тогда, сжало: я — жадный пигмей… Я приведу сюда таких же жадных, мелких. А эти — стоят, не видят меня, не знают. Они говорят с небом. Так мне скверно! Но я уже в пути, от скверного дельца некуда деваться и говорить нельзя. Позову мужиков опойков пьяниц с их вонючими визгливыми бензопилами, они будут топтать нетронутый снег…. Пришли, кричат, подлым железом грызут еловые ноги, трясут пересыпанные инеем ветви. Сейчас пила выйдет с другой стороны ствола. Двое мужиков рогатинами толкают, наваливаются. Дрогнула вершина… Только небо держит. В облаке скрываясь, всем величием — оземь! Страшно… Только так хочу умереть! Надо быть такой высоты. Ребята бегут, лезут на поверженного — рубят сучья, стаскивают в кучи, жгут костры. Весело им, а лес им не победить, дело не детское. Мы упорствовали. Но стало понятно, что не справимся. А колхоз не вывозит, не дает трактор. Пронесся как паровоз. А мы между рельсами остались живые. Мы остались потрясенные, что год со скрежетом и грохотом ушел. И тихо… А там, в снегу, наш лес. Сраженные лежат… Вина, печаль, досада и нужда. Казалось, нет выхода. И я решилась: валить и таскать ночью, когда спит Рыбий Глаз и доносчики. Наняла мужиков, вышли с ребятами в ночь. Вот он, лес наш. Да наш ли? Он — выше. Он — страшно смотреть — со звездами вровень. И началось: слепят фары, снежное облако пылит в глаза, шарахаются тени. Что, что, что это, что наделала я?! Безумье, где верх-низ, где кто? Ради бога, пусть кончится эта ночь! Вот стихло. Все целы? Все целы. Провиденье сжалилось над неразумными! Нет, хватит. Середина девяностых, Любутка средняя, полумир-полувойна, трещина ощутима, но насколько глубока, пока не видно. Питомец нового призыва Ваня — один из самых ярких цветов Любутки, по поводу которого Алена на страницах книги ведет диалог-исповедь редкостной беспощадности к себе с Корчаком. Мать по тюрьмам, отца нет, в восемь лет взяла его Алена из детдома на патронатное воспитание. Ваня — артист, талант, неисправимый лгун и воришка, четыре года прожил в Любутке, вернулась мать и пожелала его обратно, гуманный детдом отдал. Мама поумилялась, сунула в интернат. Оборзели, раскатали губу. Десерт он утрамбовал ножками Буша, залил лимонадом, покричал на нас и заснул, лоснясь смесью банановой мякоти и куриного жира. Я давал ему нейролептики, и его дозу, и двойную, и тройную, и взрослую — его ничего не берет. Я сталкиваюсь с таким впервые — это органика! Ваня — угадать нетрудно — за Ивана-дурака. Да что там за дурака — он играет роль за любого, знает наизусть весь текст, всем подсказывает. Даром что таблицу умножения на три не осилил…. Эпизод третий. Тут действующие лица узнаваемы для любого: Алена с Ваней, пресса с телевидением и мы с вами — зрители. Мгновенный социальный срез России конца девяностых. Зачастили к нам всякие корреспонденты — репортеры, журналисты TV и проч. О нас писали неудачные статьи и делали неталантливые передачи, но все в положительном смысле. Что за Дибров, я ведать не ведала, но те, кто это организовал, говорили, что это очень-очень. Я была в Москве по Ваниным делам, и мы с ним оказались во втором часу ночи в студии под софитами. Прямой эфир струил зефир с моего лица, потому что меня в обязательном порядке сильно намакияжили и все оно таяло и оказалось отвратительным на вкус. Дибров в своей улыбке тоже подплыл, на нем тоже был толстый слой краски. Ваню посадили у меня за спиной. Добрые тети подарили ему жвачку, и Ваня к обычному своему предосудительному поведенью добавил пузыри изо рта. Но я не могла им поруководить, мне надо было держать ухо востро с Дибровым, который, отвешивая комплименты, утверждал, что я подвижник -ица и богоборец? Пришлось его поправить, а Ваня в это время за моей спиной делал свое черное дело. И знаете кто? В передаче был перерыв, студия зашумела, стали пересчитывать миллиард в доллары, чтобы лучше осознать сумму. В это время студия звонила по указанному к миллиарду телефону — он оказался фальшивым. Просто шутка. Про то, что шутка, во втором отделении не упомянули, чтобы не портить картину. Мне Дибров, встав на одно колено, подарил роскошный букет, Ване — полные карманы жвачек и прочих гадостей. Меня поцеловали знойно-макияжно. Историю с миллиардом я не успела пережить или не сумела, в общем не огорчилась. Однако она имела далеко идущие последствия. Никто не поверил, что миллиарда не было, переживали то, что он как бы есть и я скрыла. В Любутке, как нигде, сильно притяжение земли, которого не чувствуешь в городском синтетическом вакууме. Это та самая, воспетая классиком, странная любовь, которую не победит рассудок. Увидишь холмы и озера — будут всю жизнь сниться. Увидишь пьянь, грязь, разброд а как не увидеть! От вопросов, которые формулирует Алена, тоже хочется убежать, и ответов на них нет. Вообще, в жизни, с каждым человеком? Из поколения в поколение травят люди душу себе и другим этими горчайшими вопросами, о них, как о волнорезы, разбиваются волны интеллигентского энтузиазма… и набегают вновь, чтобы вновь разбиться. Так ли? Но не унылыми валами хочется закончить разговор об Алене Арманд, ее книге и ее деле, а совсем другой, документальной, картинкой. Вот такой. Карабкаются по лестнице два веселых человека: Алена и Гриша. Лифт у них в подъезде третий месяц не работает, а в школу ходить надо. Вверх и вниз на десятый этаж, да без лифта, да с артритом в коленках. Каждый день. Это ли не ответ на проклятые вопросы? Время работы: будни, с пн. Ваш заказ. МК-воскресенье 27 ноября. Когда-то Елена Давыдовна продала квартиру в Москве и уехала в деревню. Там пыталась создать приют для проблемных детей. Негосударственный и некоммерческий. Не огромный детский дом. Так, небольшая, по сути перевалочная точка, где пытались немного врачевать искалеченные души. Педагогическая трагедия Елена Арманд. Такие книги называют первоисточниками. Елена Арманд жила в Москве и занималась с детьми танцами и музыкальными постановками. А когда её выросли собственные дети, в году, в пятьдесят четыре года, уехала из Москвы в тверскую глушь преподавать в интернате для детей-инвалидов и умственно отсталых. Преподавала два года, а потом основала там же, в деревне Монино, собственный Дом для инвалидов и сирот. Вот о нём-то Арманд и пишет в своей книге… Чуть ли не самое поразительное в книге Арманд, - это язык…. Лаврентьев Слово, которое густым колокольным гулом первым вспыхнуло в моей душе при чтении этой книги было: судьба! Не обыденным его значением, но его смыслом - карма. Наталья Мавлевич. Лазурной стезей через гиблый лес Когда выйдешь зимой на косогор над рекой Любуткой, увидишь раскинувшиеся во все стороны холмы и на каждом, как холсты на голландских пейзажах, снежные полотнища. Тихо, так тихо, что начинаешь слышать ток своей крови и шелест самых потаенных мыслей. Стихи и стихии врываются в душу. Новая воспитательница водила детей в походы, злостно нарушала распорядок, пекла пироги на дни рождения, пела, читала, мыла, защищала… Алена приехала не одна, с собой привезла семнадцатилетнюю Машу. Утром тюльпан раскрывается… Ночью тюльпан закрывается… Тюльпанное дерево раскидывает свои ветви… В деревне Тверской области в декабре тюльпанное дерево раскидывало свои ветви, и тюльпаны детских ладоней расцветали… А ножки примерзали к полу. Я — фея! И чудо совершить я умею. За ней расправляется, распрямляется и заскорузлое, усталое с детства тело — свершается чудо… Деревня судила, рядила — бегают голые, босые, молятся горе. Не прошу сосну, жалею, люблю ее. Пусть будет елка. Позову мужиков опойков пьяниц с их вонючими визгливыми бензопилами, они будут топтать нетронутый снег… Пришли, кричат, подлым железом грызут еловые ноги, трясут пересыпанные инеем ветви. Кравцова Корректор Л. Комарова Компьютерная верстка: Н. Травкин Худож. Бондаренко Переплет, стр. УДК Купить книгу в нашем интернет-магазине.

Купить Гиблый Торопец

Дешево купить МЕФ Новый Уренгой

Русский язык для нас

Купить Гиблый Торопец

Купить через гидру Каннабис Набережные Челны

Красавино купить Триптамины