Культ

Дома отчим повел Макса в спальню («Мать, а ну-ка выйди на пять минут!»), выдвинул нижний ящик тумбочки со своей стороны кровати и вытащил оттуда что-то увесистое; в пыльном полумраке тускло блеснул вороненый металл.
– Видал? – спросил дядя Вадим. – Это «Оса». Мощная штука.

Макс завороженно смотрел на черные глазницы четырех толстых стволов, которые откинулись со щелчком, демонстрируя капсюли крупных патронов, похожих на ружейные. В широкой мясистой ладони отчима пистолет сидел как влитой и делал и без того могучую руку еще более грозной на вид.
– Всего четыре заряда, но дурь вышибет и с одного. А теперь давай-ка, сынок, покатаемся по району.

Голова у Макса тошнотворно кружилась, в боку будто застрял давящий болью острый осколок железа, все тело ныло, но отказаться от вылазки было бы не по-мужски. Они снова сели в автомобиль, и дядя Вадим, кроме «Осы» прихвативший еще и длинный, тяжелый фонарь в стальном корпусе, принялся нарезать круги по извилистым улицам и переулкам, поглядывая по сторонам сквозь влажно поблескивающую, мокрую темень.

– Если этих отморозков увидишь, которые тебя избили, сразу скажи, – проинструктировал отчим. – А я дальше сам.

Макс стал смотреть в окно. На стекле расплывалось и снова таяло легкое облачко – испарина от дыхания: травмированный нос распух так, что ноздри почти закрылись и дышать он мог только ртом. Тени домов, машин и прохожих расплывались в белесом тумане, рыжие фонари превращались в большие пятна, похожие на огромные луны, зависшие низко над горизонтом. На втором круге, как раз когда они проехали мимо глухой стены гаражей, где несколько часов назад Комбат-старший с приятелями пинали скорчившегося на грязном асфальте мальчишку, и свернули на боковую улицу, Макс действительно заметил обидчиков: все трое стояли у ярко освещенного входа в круглосуточный магазин «Ромашка». В темноте ярко вспыхивали огненные точки сигарет. Сквозь закрытые окна донесся раскатистый гогот. Макс почувствовал, как по спине пробежала нехорошая дрожь; наверное, это было очень заметно, потому что отчим чуть притормозил и спросил:

– Это они?
– Нет. Показалось.
«Привет от Мамочки». К этой минуте Макс уже знал, у кого он будет просить помощи в решении своих затруднений, даже не так – кто вынудил его просить о такой помощи, и это уж точно был не дядя Вадим.
Хотя тот очень старался помочь.
– Вот, держи, – сказал он и вложил в руку Макса тяжелый пистолет. – Носи с собой, пока… в общем, пока не решим вопрос. Если снова полезут – бей прямо в голову, без предупреждений. Помни правило: вынул ствол – должен стрелять, понял?

– Понял. Спасибо.

Макс действительно был благодарен: до следующей пятницы еще нужно дожить, а быть ежевечерне битым совсем не хотелось. Да и «Оса» штука реально крутая. Максу даже захотелось, чтобы Комбаров с приятелями сунулись к нему, когда он будет возвращаться из школы домой в понедельник: «Ты кого назвал обоссанцем? Меня?! Но тут больше никого нет, значит, это ты мне?!» И – раз! два! три! – прямо в испуганные морды, а потом еще раз – четыре! – в голову Комбату, уже лежащему, для верности. Ну и кто теперь обоссанец? Что? Не слышу!

От мыслей сладко сжималось внутри и по коже приятно семенили мурашки.

Однако – вот странно! – своих недругов он больше не видел. Нельзя сказать, что Макс, даже вооруженный грозной «Осой», искал встречи с Комбаровым и компанией, но и особо не прятался: ходил, как обычно, из дома в школу, из школы – домой, таская пистолет то в рюкзаке, то за поясом брюк, а через пару дней даже вышел вечером прогуляться, то и дело оглядываясь и с опаской выходя из парадной и возвращаясь обратно, но злодеи как будто пропали, растворились в том самом сумраке за гаражами, откуда вынырнули так неожиданно. Такой поворот событий не мог не радовать, но чем дальше, тем больше беспокоило Макса это затишье. В нем было что-то ненормальное, какое-то нарушение привычного хода вещей. Если в Слободке тебя обещали избить, то это редко оставалось просто словами, особенно когда такое слово сказано было взрослым отморозком, брата которого ты покалечил. Макс был готов убегать, прятаться, драться, стрелять, убивать, если нужно, но сейчас чувствовал себя затерянным в странном, сером потусторонье, куда никому не было хода без особого приглашения Мамочки.

Даниил покосился на мрачного Макса, возвышающегося рядом и одергивающего куртку над красноречиво оттопыривавшейся жесткой выпуклостью у пояса.
«Оружие, – подумал Даниил. – Кастет какой-нибудь или что-то в этом роде. Или даже ствол».
От этой мысли он поежился, но быстро успокоился, решив, что стоять рядом с вооруженным и решительным другом на темной улице уж точно приятнее, чем торчать здесь в одиночку.
– Кажется, Ромыч идет, – сказал Макс.

Даниил пригляделся, щуря глаза за стеклами очков, покрытых мелкими каплями мороси. В сумраке замаячил долговязый, угловатый и чуть перекошенный силуэт с большой плоской сумкой, свисающей с одного плеча, и с каким-то странным шевелящимся мешком в правой руке. Лицо белело, как криво надетая маска. Он подошел ближе, окинул друзей невидящим взглядом и сказал:
– Всем привет.
Мешок в руке резко дернулся и закачался.
– Привет. А что в мешке?
Рома странно взглянул в ответ и ответил:
– Кровь.

Даниил уже раскрыл рот, чтобы спросить еще раз, уточнить, что за кровь такая может быть в матерчатой самодельной сумке с затянутой веревками горловиной, и тут из мешка послышался долгий, утробный, тоскливый кошачий вой…

…Рома не думал, что это будет так просто. Хотя, если честно, в прошедшие дни он не думал вообще. Все мысли и чувства закончились для него вечером в понедельник, в темном углу школьного коридора, рядом с замусоренным фонтанчиком для питья и дверью в сортир, из которого на разные голоса журчала вода и несло хлоркой и детским дерьмом.
«Ты считала, что никто не знает, что ли? Да все знают прекрасно, вся школа, что ты сына родила от своего папочки, которого тот дедом звал!»

В один момент все переменилось, как будто кто-то с силой ударил по зеркалу молотком, а когда снова собрал осколки, то в угловатых, изломанных гранях отразился совсем другой, непохожий на прежний, мир. Случайно подслушанные, выкрикнутые с беспощадной злобой слова оказались последним, роковым грузом, со звоном оборвавшим какие-то струны в душе, и без того до предела натянутые в последнее время.
«Орленка» спой! Гранату продай! Спасибо деду за победу!»

«Гореть в аду тому, кто это сделал, и всем его родственникам!»
«Сынок, мы поедем жить в общежитие».
«Никто тебя не любит, волчонок. Никому ты не нужен, кроме Мамочки».
«Неудивительно, что теперь твой мальчишка устраивает разборки на перемене! Наследственность-то сказывается!»

А потом тонкий звон в ушах – и мгновенная, полная пустота, тишина, и удивительное облегчение, какое бывает, если выключить слишком долго и назойливо гудевший прибор. Все исчезло. Все изменилось. И все встало на свои места. Вместо сутолоки мыслей, эмоций и переживаний наступил холодный и кристально прозрачный покой.
Впервые за долгое, очень долгое время Рома точно знал, что должен делать и как жить.

Он не стал ни о чем спрашивать мать, как и не стал ее утешать, когда ночью она заперлась в ванной, пустила воду из обоих кранов, чтобы заглушить неприятные, клокочущие звуки рыданий. На уроки во вторник он не пошел – в этом не было никакого смысла. Когда мать, с опухшими веками над покрасневшими, маленькими глазами, стала его будить, Рома просто сказал:
– Я больше не пойду в школу, мама.
И посмотрел на нее.

Мать поморгала, открыла рот, снова закрыла, повернулась и вышла из комнаты, оставив его лежать на расстеленной на полу постели, там, где раньше стояло кресло-кровать, ныне сваленная грудой обломков в углу.

Вместо уроков Рома отправился к морю – туда, куда ходил во время обыска в их квартире, на берег Гремячего мыса. Он стоял на самом краю у невысокого обрыва, где тяжелые волны, набегая на застрявшие в мокром песке древние камни, разбивались ленивыми брызгами, подставлял лицо холодному, тихому ветру, вдыхал растворенную в волглом воздухе соленую водяную пыль и смотрел в туманную мглу, стирающую границу между морем и серым небом. Вокруг не было ничего, кроме завораживающего покоя, и очень скоро Рома стал слышать в шорохе ветра и шуме волн подобие голоса: нет, не злобный шепот, не торжествующий рев, даже слов не было в этом обращенном к нему монотонном и тусклом зове – это был голос самой пустоты, отрицательного бытия; это был голос Мамочки. Он слушал ее и понимал.

На самом деле нет никаких правил. Нет условностей и обрядов. Соблюдение ритуала нужно им, а не ей: это дисциплинирует, помогает собраться, но очень скоро наступит момент, когда он, избранный, Волк, Шаман, сможет обходиться и без строгой последовательности в отправлении культа – нужно лишь делать, что Мамочка скажет, давать ей что просит, отказаться от себя и раствориться в ней без остатка. Можно будет служить в одиночестве или, напротив, собрать вокруг себя не трех, а тридцать, триста, три тысячи новых покорных последователей; можно уехать из Северосумска или остаться тут навсегда; можно по-прежнему приходить в яму на дальней окраине или выстроить в честь Мамочки храм – высокий, теряющийся в пустоте неба, украшенный костями исполинских китов и черепами чудовищ, – все это не имело значения, важна была только его свободная воля, отданная ей без остатка взамен совершенной, ничем не ограниченной свободы и силы.

Рома думал о том, как использовать эту постепенно растущую власть, и решения приходили сами собой, взвешенные, холодные, как камни, волны и ветер. Сначала многие должны умереть: этого требует справедливость, а еще ненависть, но не та, которая заставляла его, не помня себя, бросаться с кулаками в драку, но другая – равнодушная и неотвратимая, как ураган, сносящий к чертям человеческие жилища и топящий корабли. Начнет он, пожалуй, с Крупской – просто потому, что про нее вспомнил первой. Можно было не торопиться: весь мир и все время принадлежали теперь ему. Рома вспомнил свои прежние, глупые желания – деньги, двухкомнатная квартира для них с матерью, работа, – и ему стало смешно и немного стыдно. Деньги не были больше нужны; он может жить в любом доме этого города, получить любую машину, женщину, вещь, звание, статус, награду – если будет верен и честен с Мамочкой. А он будет. И коль скоро Мамочке понадобилась живая кровь, она ее получит.

Но все же он немного тревожился, что в последний момент может дрогнуть: нет, не отказаться от приношения кровавого дара, но проявить слабость, почувствовать жалость – эти рудименты прежней, несовершенной личности еще могли жить в его ныне преображенной душе.
Но все действительно оказалось совсем легко. Ну, то есть переживаний никаких не было, а вот повозиться пришлось.

В кладовке среди пахнущих дедом старых вещей, чемоданов и узлов с разным тряпьем Рома нашел старый мешок для сменной обуви – мама сшила его сама, когда он пошел в первый класс. Ткань была очень плотной, толстой, а сам мешок туго затягивался прочными скользящими шнурами. То, что надо. Он растянул горловину пошире, прикинул размер, закрыл дверь кладовой и заглянул в комнату: там тускло светился торшер под бледно-розовым абажуром, еле слышно бормотал телевизор, подмигивая голубоватым экраном, а мать, как обычно, сидела уткнувшись в книжку с мягкой пестрой обложкой.

– Я иду прогуляться. Буду поздно, – сообщил он.
Мама испуганно посмотрела на него маленькими круглыми глазками.
«Не знает, что сказать», – понял Рома.

Ответа он дожидаться не стал. Закрыл поплотнее дверь, надел куртку, зашнуровал ботинки и с мешком в руках прошел в кухню. Татка дремала на табурете с тряпичной подстилкой. Рома подошел ближе и присел рядом, примериваясь. Было важно сделать все быстро. Мамочка не указывала, чья именно кровь ей нужна, и он рассматривал разные варианты. Рома бы с куда большим удовольствием убил человека, чем свою кошку, но технически это было сложнее, да и последствия могли оказаться непредсказуемыми, пришлось бы тратить желание на то, чтобы выйти сухим из воды, а это нерационально. Оставалась возможность попробовать поймать какое-нибудь бродячее животное, но коты сейчас все попрятались по подвалам, бездомные псы редко бегали поодиночке и были, как правило, довольно крупными, да и риск заразиться от неизбежных в таком деле укусов или царапин тоже нельзя было игнорировать. С Таткой все было безопаснее.

Он вздохнул, одной рукой взялся за край горловины, а другой резко подхватил дремлющую теплую кошку под передние лапы и быстро сунул в мешок головой вниз. Татка проснулась мгновенно; она издала резкое протестующее мяуканье и, хоть голова ее уже оказалась в мешке, резко дернулась, выгнулась и полоснула в воздухе растопыренными лапами. Раздался треск: острые длинные когти разодрали правый рукав пуховика и оставили кровоточащие царапины на левой ладони. В воздух легко взметнулась длинная шерсть и белые перья. Рома зашипел от боли, вскочил и резко встряхнул мешок за края. Извивающаяся, орущая Татка провалилась внутрь, тут же мгновенно извернулась, вцепилась когтями в ткань и стремительно рванулась вверх, но Рома успел затянуть шнуры, и кошка повисла в воздухе, издавая отчаянные, рычащие вопли, впиваясь когтями в мягкие стены своей тесной темницы и извиваясь так, что мешок раскачивался, как под порывами ветра.

Рома быстро набросил на плечо веревки мешка, подхватил заранее выставленную в прихожую сумку с масками и выскочил из квартиры.
Татка орала не умолкая: то протяжно выла, то издавала резкое, отрывистое мяуканье, то принималась утробно рычать, так что, когда он добрался до остановки на Передовиков, она уже почти выбилась из сил и только хрипло стонала, и стоны эти походили не на голос животного, а на человеческий плач.
– Кровь, – повторил Рома.

Из мешка раздалось тоскливое, сиплое завывание: голос живого существа, чувствующего приближение смерти. Даниилу захотелось оказаться где-нибудь подальше отсюда, там, где тепло, тихо, светло, безопасно, – но знал, что такого места для него больше нет. Он с ужасом взглянул в глаза друга: они были серыми, как оловянные ложки, пустыми и мертвыми.
Тяжело загудел, зашуршал шинами, подъезжая, автобус; протяжно вздохнул, останавливаясь, и со скрежетом распахнул двери.
– Пацаны, Жека подъехал, заходим!

За окном автобуса в желтоватом свете полупустого салона Женя яростно махал им рукой; глаза у него были выпученными и круглыми, и он походил то ли на глубоководную рыбу в стеклянном, грязноватом аквариуме, то ли на филина, таращащегося из-за прозрачной стенки вольера. Толкаясь плечами, забрались в автобус. Мешок на плече Ромы болтался и дергался, и Даниил инстинктивно придержал его, отводя от жесткого поручня.
Там же кошка. Живая. Чтобы не ударилась.
Глаза защипало.

Ехали молча. Разговаривать не хотелось. Немногочисленные пассажиры были похожи на серые манекены: неподвижно сидели с прямыми спинами и слегка покачивались, когда автобус потряхивало на неровной дороге; казалось, что, случись на пути крутой поворот, они со стуком попадают на заплеванный пол в проходе между сиденьями. На кошачьи вопли никто не обернулся.
Даниил посмотрел на друзей. Макс сидел отвернувшись к окну; Женя взглянул на мешок, чуть прищурился и улыбнулся, ощерив крупные желтоватые зубы.

Снова заплакала кошка. Даниил захотел было протянуть руку и погладить ее сквозь намокшую ткань, но поймал на себе взгляд Ромы и поспешил отвернуться. Вместо мыслей в голове была какая-то пестрая мешанина, как будто кто-то порвал в клочья десяток цветных детских книжек и разбросал обрывки; из этого хаоса, откуда-то из глубокого детства вдруг всплыло:
«– Кисонька-мурысенька, ты где была?
– На мельнице!»

Сколько ему было, когда мама читала перед сном эти потешки из детской книжки? Три, может, четыре года? И вот сейчас память вытащила это откуда-то из потаенных своих закромов, как бывает, говорят, перед смертью, словно не кошке, а ему, Даниилу, предстояло сегодня окончательно умереть на дне темной, глубокой ямы.
«– Кисонька-мурысенька, что там делала?
– Муку молола!»
Сквозь толстое черное сукно торчали едва заметно светлые кончики острых когтей. Мешок вновь задергался с хриплым мяуканьем.

Стылая морось превратилась в крупный ледяной дождь. Вместе с тяжелыми каплями с невидимого во мраке неба летели острые градины и слипшиеся от влаги снежные хлопья. Лаз под железным забором окаменел: ночные заморозки закалили песок, и жесткие комья больно впивались в бока, ладони и спину. Даниил прополз первым; за ним протиснулся Рома и резким рывком выдернул за собой черный мешок. Раздался отчаянный вопль страха и боли.
– Осторожнее! – не выдержал Даниил.

– Ей уже все равно недолго осталось, – спокойно ответил Волк.
Это было похоже на страшный сон, вроде того, где Даниил ехал на поезде, автомобиле, а потом падал и падал в чудовищную тьму древнего капища: нельзя ничего сделать, невозможно проснуться, и остается только ждать, когда все закончится. Он подумал о времени: всего полчаса, даже меньше, и он отсюда уйдет. Нужно перетерпеть. Потому что альтернатива все равно страшнее.

Лютый ветер с моря хозяйничал под одеждой, как холодные жадные пальцы насильника. Странно, но в яме было теплее; может быть, оттого, что каменные стены и купол защищали от крепнущего урагана, но затхлый воздух казался согретым испарениями большого смрадного тела.
Лампа светила голубоватым, будто гнилушка. На каменной полке под серебряным надкушенным яблоком мерцал портал в другой мир, из которого им навстречу выдвинулась Она, Мамочка, во всем своем пышном, каменном, мертвом величии.

Маски сели на них как влитые.
– Я, Волк!
– Я, Лис!
– Я, Филин!
– Я, Медведь!
Мешок на жертвенном камне завыл, задвигался и начал сползать. Волк чуть шагнул вперед и прижал ткань ногой.
«– Кисонька-мурысенька, что из муки пекла?
– Прянички!»
Гулко заухал Филин. Медведь ударил большими сильными лапами, выбивая подземные ритмы.
– Слава тебе, о Великая Мать!

Над головой под яростным порывом ветра захлопал пластик, как гигантские крылья. Металлические штыри, удерживающие низкий купол, согнулись и загудели.
– Дай нам тебя за жопу обнять!
Лис уставился хищными блестящими глазками на извивающуюся, подвывающую от ужаса жертву, а Даниил почувствовал, как стекла очков, упирающиеся в прорези маски, прижимаются к глазам и намокают соленым и мутным.
– К сиськам твоим дружно мы припадем!
– Желаний любых исполнения ждем!

Медведь встал, нагнулся и расстегнул рюкзак. Из-за пояса на утоптанный песок пола тяжко вывалился короткий четырехствольный пистолет. Он быстро подобрал его и положил на каменное сиденье, но никто не обратил внимания на оружие: все смотрели на увесистую кувалду на длинной и толстой деревянной ручке, которую он протянул Волку.
– Щедрую жертву от нас ты прими!
– Будем тебе мы вечно верны!
– Гимн тебе этот сейчас допоем…
– Голову жертве тотчас разобьем!

Даниил почувствовал, что у него закружилась голова. Прилипшая к лицу маска душила.
Все замерли, вопросительно глядя на Волка.
– Так, – сказал он, – я сейчас слегка развяжу веревки, чтобы она голову высунула, а потом снова завяжу. Филин, Медведь, а вы держите ее, чтобы не выскочила.
– А может, не развязывать? – предложил Филин. – Просто сверху ударим каждый по разу, и все.
Волк вопросительно посмотрел на Даниила.
– Лис? Что скажешь?

Тот представил себе, как удары кувалды обрушиваются один за одним на мешок, попадая куда угодно, только не в голову, как ломаются лапы, ребра, хребет, и выдавил:
– Нет. Нужно бить точно по голове.
Медведь и Филин вцепились скрюченными, похожими на когти пальцами в тельце под черным сукном. Волк осторожно ослабил завязки, и кошка мгновенно рванулась наружу: в узкое отверстие просунулась отчаянно вытянутая усатая морда, дико вытаращенные желтые глаза и прижатые уши.
– Держите! Крепче!

Кошка билась отчаянно, но звери были сильнее; Волк быстро и туго затянул веревки, пережав кошке шею; она засипела, задохнувшись воющим воплем, и забилась в последнем отчаянном усилии.

Волк стиснул рукоять кувалды, расставил ноги, неловко размахнулся, задев камни у себя за спиной, ударил и промахнулся. Молот скользнул по кошачьей голове, содрав с черепа шерсть, обнажив кроваво-красную кость и расплющив левое ухо. Страшный визг, нисколько уже не похожий на голос живого существа, резанул по ушам. Волк растерянно отшатнулся.
«– Кисонька-мурысенька, с кем прянички ела?
– Одна!»
– Дай сюда! – заорал Даниил.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь