Краски

В короткие периоды безделья и блаженного отдыха, когда жизнь во дворце будто замирала, прячась в прохладной пустоте коридоров от летнего зноя, кабинет Николая Павловича наполнялся мягким светом, проникающим сквозь тяжёлые бархатные шторы. Воздух был насыщен ароматом свежей краски, лаванды и сладким ароматом парфюма, что придавало комнате уютную, почти домашнюю атмосферу. Император стоял перед мольбертом с кистью в руке, его взгляд был сосредоточен на холсте, где постепенно оживала картина — пейзаж с видом на Петергофский дворец.

Основное здание дворцово-паркового ансамбля восхищало своей детализацией, которую Николай воссоздавал по памяти, кропотливо нанося каждую линию на холст. Он помнил узорчатые наличники окон, словно кружево обрамляющие стекла, и причудливые фигуры атлантов, окружающих центральный фонтан. В его воображении вновь возникали колонны, выточенные из белого мрамора, и позолоченные купола, отражающие солнечные лучи.

Николай стремился запечатлеть не только зримый образ дворца, но и ту неповторимую ауру величия и безмятежности, что царила в его стенах. Ему слышался тихий шелест листвы в аллеях парка, трепетное пение птиц, растворяющееся в утренней дымке, и ощущался пьянящий запах свежескошенной травы, смешанный с дурманящим ароматом роз из дворцовых оранжерей. Все это сливалось в единую симфонию, которую он отчаянно пытался перенести на свой холст.

Александр Христофорович Бенкендорф, погруженный в мягкое кресло, наблюдал за творческим процессом с едва заметной, почти отеческой улыбкой. Его глаза, обычно холодные и проницательные, казались сейчас неожиданно тёплыми, словно он на миг позволил себе забыть о тяготах государственной службы.

– Николай Павлович, – произнёс он тихо, словно боясь нарушить волшебство момента, – вы позволяете краскам говорить там, где слова оказываются бессильны.

Император обернулся, его губ коснулась лёгкая, загадочная улыбка.

– Александр Христофорович, – ответил он, – искусство – это, пожалуй, единственное, что остается неподвластным времени. Оно чуждо интригам, оно не боится перемен, застывая во времени своим, особенным настоящим.

Бенкендорф поднялся, приблизился к правому плечу Романова, его взгляд скользнул по полотну, задерживаясь на мгновение, а затем остановился на лице императора, изучающе и пытливо.

– Вы пишете так, словно ваши руки хранят сокровенные секреты мироздания, хранят, но желают открыть их миру, остальным непросвещённым, – прошептал он почти интимно, его голос звучал приглушенно и хрипло.

Николай ощутил, как по спине пробежала лёгкая дрожь. Он медленно повернулся к графу, встречаясь с ним взглядом.

– А вы говорите так, будто знаете, как разгадать эти секреты, и явно не желаете делиться этими секретами с остальными, – ответил он, не отводя взгляда.

В воздухе повисло едва ощутимое напряжение, словно предвестие надвигающейся грозы.

Бенкендорф сделал неуловимое движение навстречу, его дыхание стало чуть более тяжёлым, а рука слегка дрогнула, касаясь прямой спины государя, словно он хотел что-то сказать, но слова застряли где-то в горле. Император почувствовал, как сердце его предательски забилось быстрее. Он не отводил взгляда, пальцы его сжали кисть до побелевших костяшек.

– Александр, – произнёс он тихо, почти шёпотом, – иногда краски – это не просто краски.

Бенкендорф наклонился еще ближе, его губы оказались в опасной близости от уха властителя.

– Тогда что же это? – прошептал он, его голос был подобен шелесту осенних листьев, подхваченных порывом ветра.

Николай почувствовал, как перехватило дыхание. Он прикрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями, но в этот момент мир вокруг них словно перестал существовать, оставив лишь двух мужчин, замерших на пороге чего-то неизведанного, пугающего и манящего одновременно. Открыв глаза и медленно вдохнув аромат лаванды, пытаясь удержать равновесие между императорским долгом и внезапно вспыхнувшим обжигающим чувством привязанности, владевшим его грудью, властитель обдумывал ответ.

– Это отражение души, Александр, – произнёс он, нарушив затянувшееся молчание. – Каждый мазок, каждый цвет – это частица меня, которую я не в силах выразить словами.

Николай замолчал на мгновение, а после, лукаво и почти по-детски улыбнувшись, озорно мазнул кистью, испачканной жёлтой краской, кончик носа Бенкендорфа.

– Вы тоже часть меня, Александр Христофорович.

Лицо императора озарила поистине широкая, счастливая улыбка, в глазах играли весёлые искорки, такие редкие в обычной жизни, что хотелось запечатлеть этот момент искренней радости на подкорке сознания. Бенкендорф замер, удивлённо моргнув. Жёлтое пятно на кончике носа казалось дерзкой, почти интимной, сугубо личной меткой. Он невольно коснулся пальцем этого пятна, словно проверяя, реальность ли это. В уголках его губ промелькнула слабая, едва заметная улыбка.

– Ваше Величество не перестаёт удивлять, – пробормотал он, с трудом скрывая смятение и собственное счастье. – Я всегда считал себя лишь вашим верным слугой, но, оказывается… удостоился чего-то большего.

Николай отступил на шаг, наблюдая за реакцией Бенкендорфа. С лица не сходила улыбка. Он наслаждался моментом, этой опасной игрой между двумя сильными личностями, между императором и его доверенным лицом, между двумя мужчинами, которых связывало нечто гораздо большее, чем просто долг.

– Слуга – это слишком сухо и формально, мой дорогой Александр. Скорее, мой друг, мой советник, моя правая рука, – произнёс Николай, его голос звучал мягко, почти ласково. – Часть моей души…

Он снова удобнее перехватил кисть и вернулся к мольберту, словно желая скрыть смущение, возникшее после его откровенных слов. Бенкендорф молча наблюдал за ним, его взгляд был полон размышлений и какой-то затаённой надежды. Он понимал, что император приоткрыл перед ним дверь в свой внутренний мир, и теперь ему предстояло решить, готов ли он войти.