Reformation from above

Сегодня реформы мы воспринимаем как нечто само собой разумеющееся, даже желательное. Реформа есть улучшение, прогресс от меньшего к большему совершенству или, по крайней мере, возможность такого изменения. Реформаторы в курсе таких настроений и этим пользуются. В основном они аппелируют к общему благу либо заботе об угнетённых, а не к защите интересов сильных мира сего. А выступать против демократически-гуманистического движения как-то не комильфо. Ты что папист? Но тут есть ещё одна хитрость. Сторонники тех или иных реформ умалчивают либо преуменьшают тот факт, что наиболее эффективное внедрение желаемых ими изменений можно произвести только скоординированным из центра усилием, сверху вниз, не считаясь с возражениями. В том числе тех, кого реформируют. Поэтому по умолчанию связывать реформы с демократизацией, либерализацией и прочими «общими благами» не всегда верно. Так как эта серия текстов посвящена историческому возрастанию Власти, рано или поздно мы должны были бы коснуться темы прогрессивных общественных изменений, их имплементации и заказчиков. Реформы, проводимые сильной монархией, будут в этом смысле иллюстративными, даже архетипичными. На их примере мы увидим необходимость сильной централизованной власти, которая заложила основы мира, каким мы его знаем сегодня.

В этом тексте мы продолжим изучать основные черты эпохи абсолютизма, но теперь на конкретных примерах из XVI века. Заглянув в это столетие, мы увидим общую логику, в которой следующие несколько сотен лет будет двигаться не только Западная Европа, но и Россия. Перед тем как к этому приступить, проясним значение нескольких понятий и связанных с ними фамилий. Без лишних подробностей наименование абсолютная монархия будет отражать тот факт, что носитель верховной власти становился сильнее, чем его средневековый предшественник. Государственный суверенитет будет обозначать наличие верховной, неподотчётной внешним силам, власти на определённой территории. Однако нас больше интересует сам механизм, при помощи которого власть монарха возрастала. Этот механизм мы назовём моделью Жувенеля – в честь политического теоретика, который описал историческое централизацию Западного общества в простой схеме Верх и Низ против Середины / Центр и периферия против промежуточных центров / Власть и плебс против социальных властей. Другими словами, чтобы качественно прирастить власть, верховный правитель наступает на положение привилегированных членов общества, объединяясь с их менее знатными согражданами. Этой объяснительной моделью мы и будем пользоваться, но с оговорками. Так как Россия и Запад Позднего Средневековья имели разные стартовые позиции, то и централизация там приняла различные формы. Европейскому королю противостояли юридически оформленные сословия, чьи права он должен был уважать в обмен на их кооперацию и помощь в поддержании общественного порядка. Поэтому на Западе возрастание монаршей власти рядилось в одежды законности и взаимовыгоды для обеих сторон – хотя часто это больше напоминало хитрость и шантаж. Русское же государство, по выражению Макса Вебера, было не сословным, а патримониальным. Завоёвывая или покупая новые земли, самодержец делал их частью своего домашнего хозяйства: население становилось лично зависимыми людьми монарха, обязанными ему разного рода службой. Естественно, в таких условиях государственная централизация носила более авторитарный характер. Со слугами не дискутируют – им отдают приказы. Такого рода принудительную власть мы будем называть дистрибутивной; ту же, где присутствуют договорные элементы – коллективной.

Значит, опираясь на модель Жувенеля (Верх и Низ против Середины), под абсолютизмом в европейском контексте мы будем понимать постепенный процесс концентрации власти в руках монарха и его двора, что приводила к ослаблению влияния социальных властей – наднационального института церкви и политической независимости вольных городов и феодалов. Периферией в данном случае будут все те, кого задевали привилегии духовенства и аристократии, в том числе те, кто не мог попасть в их клуб. Поэтому сильная монархия, что стремилась к централизации, стандартизации и универсализации всего и вся, была естественным союзником обедневшего дворянства, низшего духовенства и третьего сословия. В европейском контексте XVI века мы в основном будем рассматривать Францию и Англию. С одной стороны, они были влиятельны и прогрессивны по своему государственному устройству, с другой – во многом отличались друг от друга. Мы попробуем объяснить причину расхождений, но всё же выделить общее. После этого мы сравним усреднённый европейский абсолютизм с русским самодержавием, которое на тот момент не имело аналогов в Европе. Это было не сословное государство, состоящее из суммы взаимно признаваемых частных прав, а патримониальное, где права жаловались и отзывались по желанию государя – хозяина земли и всего, что к ней прилагалось. Однако это не значило, что подчинение церкви и бояр было лёгким делом. Путь к централизации долг и тернист…

Реформирование Европы

В Раннее Новое время стало окончательно ясно, что централизованные государства с развитой бюрократией и профессиональной армией рано или поздно вытеснят конфедеративные союзы, оставшиеся от Средневековья. В XVI веке сильные монархии позволяли эффективно мобилизовать налоговые поступления, хозяйственные ресурсы и людские силы – прежде всего для более длительного и координированного ведения войн. Экономика и военная мощь были неразрывно связаны с геополитической позицией страны [Манн, 666-668, 715-716]. Однако довольно условный переход от Позднего Средневековья к Раннему Новому времени не ознаменовал одномоментный конец феодальных отношений: король всё ещё воспринимался знатью первым среди равных, верховным судьёй, призванным хранить традиции королевства, уважать права и привилегии населения. Но амбиции, поддержка менее знатных слоёв и интеллектуальная помощь легистов в условиях возросшей власти позволяли королю более вольно толковать свои прерогативы и пересмотреть тип взаимоотношения с подданными. В теории монарх теперь был выше закона, что де-юре отменяло его обязательства перед своими вассалами, которые, в свою очередь, лишались права на восстание в случае несправедливого к себе отношения. На деле же компетентные монархи редко шли на прямое столкновение и предпочитали ему диалог и компромисс с местными властями. Короли пополняли провинциальные парламенты своими людьми или покупали себе поддержку; продвигали стандартизацию законов, предлагая взамен архаичных местных судов королевские; претендовали на монопольное право объявлять войну и применять силу на территории своего королевства. Также в нужный момент правители вспоминали о своих древних прерогативах даровать хартии и монопольные права, собирать определённый тип налогов и аноблировать простолюдинов за особые заслуги (но часто просто за деньги). В условиях роста административного аппарата и развития экономики это нехило пополняло казну [Хеншелл, 173-182]. Короче говоря, король во всех смыслах становился сильнее. Как это повлияло на его взаимоотношения с сословиями?

После Папской революции конца XI века европейское духовенство признавалось в качестве первого сословия. Но не потому что его представители доминировали в политике или экономике, а потому что они были членами могущественной организации, которая не знала государственных границ и претендовала на контроль над многими сферами жизни всех европейцев, вне зависимости от статуса. Благодаря этой своей позиции церковь выступала международным арбитром и координатором взаимодействия внутри западнохристианского мира. Светские правители признавали за духовенством ряд привилегий вроде административных и судебных юрисдикций над священниками и монахами, монополии на духовные услуги и освобождения от уплаты налогов [Берман, 112-123]. Эти преимущества за несколько сот лет превратили Католическую церковь в могущественную, богатую и коррумпированную организацию, которая, помимо прочего, владела обширными землями. Недовольным привилегированным положением церкви нужна была помощь могущественных патронов, у которых было бы достаточно сил противостоять организованному католичеству. Поэтому неудивительно, что Реформация удалась только с приходом сильной монархии. Яркий тому пример  Англия, где благодаря Нормандскому завоеванию, расположению и размеру территорий к началу XVI века уже имелся один из самых централизованных госаппаратов того времени. Повздорив с папой, Генрих VIII при поддержке землевладельцев воспользовался протестантскими доктринами, отрицающими юрисдикции Католической церкви в мирских вопросах, что позволило ему создать национальную церковь, главой которой он себя объявил, и конфисковать монастырские земли. Таким образом, монарх одновременно стал сувереннее, ведь государство монополизировало юрисдикции, прежде занятые церковью, и богаче, ведь значительную часть «секуляризованных» земель корона продала землевладельцам. Схожие процессы происходили и в континентальных странах, где правители, иногда авторитарно, иногда под давлением активных протестантских масс, вынуждали подданных-католиков переходить в новую версию христианства. Но дело было не только в протестантизме: в католических странах церковь тоже теряла былую независимость. Многие монархи ещё до Реформации отняли у папы часть полномочий и юрисдикций над духовенством, которое с появлением протестантских идей потребовало от мирских правителей защиты, усугубив зависимость духовной власти от светской. В общем, несмотря на бóльшую автономию, а также сохранение большинства привилегий и земельных владений, католические церкви Франции, Испании etc. также становились национальными, то есть переходили под бóльший контроль государства. Урезание автономного влияния церкви в миру, вытеснение духовенства из королевской администрации и усталость населения от кровавых религиозных войн в общем запустила процесс секуляризации политики, права, этики и экономики [Кревельд, 84-100]. 

Средневековая аристократия были свободолюбива, сильна на местах, но плохо организована в смысле координации общих усилий. Этос независимости и почитание предков, нежелание участвовать в долгих и трудозатратных войнах, феодальные и родственные связи с чужестранной аристократией – этих людей невозможно было принудить работать на благо королевства как целого. Но дух Нового времени вводил свои коррективы: рыцарский стиль жизни становился несостоятельным. Во-первых, на современную войну и сопутствующие ей издержки нужно было выделять всё больше средств, что делало королей – самых богатых землевладельцев в округе – конкурентоспособнее, чем их разрозненных вассалов. Во-вторых, по мере захвата верховным правителем суверенитета сужалась не только военная, но также административная и судебная юрисдикция феодалов. Местные элиты сохраняли высокое общественное положение, даже могли иметь выгоды от сотрудничества с Центром, но о былой независимости, а уж тем более о «праве на восстание» им пришлось позабыть. В-третьих, по мере усложнения административного аппарата король «обесценивал» дворянство крови, раздавая титулы менее могущественным представителям второго и третьего сословия. В новых условиях потомки древних родов, которые хотели сохранить и приумножить власть и престиж, должны были добиваться расположения короля и конкурировать с выскочками за высокие посты, пускай и сохраняя за собой многие преимущества. А это требовало нового габитуса: большей дисциплины, интеллектуального напряжения и умения плести интриги. В общем и целом, европейская знать в XVI веке всё так же имела колоссальное влияние и во всех смыслах была привилегированным сословием, но она всё больше напоминала армию чиновников и предпринимателей, а не доблестных воинов. Так-то и война пошла по пути бюрократизации и оптимизации. Хотя она в значительной степени оставалась прерогативой аристократии, им в прямом смысле приходилось меняться или сдохнуть [Кревельд, 2020, с. 116-132, 195-199]. 

Положение третьего сословия в Средние века было сродни положению аристократии – не в смысле статуса, а в смысле желания обособиться от других социальных групп. Городское население Европы объединялось в гильдии, коллективно отстаивало свои интересы, боролось за самоуправление и освобождение от феодальных повинностей, которое мог даровать им король в обмен на финансовую помощь. Однако по мере роста власти монарха и развития коммерции взаимоотношения между правителем и бюргерами перешли в иное состояние. Автономный статус городов устраивал Центр до тех пор, пока они были независимы от феодалов, что конкурировали с ним за политическую власть. Разоружив аристократию в прямом и переносном смысле, показав церкви её место, Центру больше не нужно было играть на противоречиях промежуточных центров, и ранее вольные города стали встраиваться в более унитарную правовую систему, которая в будущем станет централизованным национальным государством. Тут снова показателен пример Англии, которая раньше континентальных стран подчинила знать и вольные города [Кревельд, 135-151]. Неудивительно, что именно в Англии появилась первая капиталистическая экономика. Капиталисты выигрывали от политической, экономической и культурной централизации больше всех, ведь создание единого внутреннего рынка, унификации королевских законов и пацификации претендентов на королевский суверенитет делало ведение бизнеса более предсказуемым и выгодным. Именно Англия XVI века была одним из самых централизованных государств, где поднимающийся городской патрициат получал от монарха монопольные права на торговлю и где власть крупных землевладельцев имела всё менее военно-политический и всё более экономических характер [Манн, 627-628, 714-717]. 

Мы в общих чертах описали, что из себя представлял XVI век для Европы. По умолчанию под абсолютистским режимом мы в основном подразумевали Францию, хотя по своему устройству она во многом напоминала Испанию и другие католические монархии, и менее очевидный пример Англии, которая на тот момент была, пожалуй, самым централизованным королевством. Тем не менее, на первых этапах абсолютизм оставался недостижимым идеалом, и дело было не только в неразвитости инфраструктуры. Несмотря на «наполеоновские» планы, королевская бюрократия была примитивна, неэффективна и малочисленна, а агентов центральной власти подкупали на местах; создание постоянной, лично лояльной королю армии саботировала знать, которая монополизировала в военном деле высокие посты и осуществляла комплектацию королевских войск на местах; провинциальные парламенты сопротивлялись реформам и, тем более, налогообложению, на которое они не давали согласия, а сборщики налогов оставляли часть денег при себе. И наконец, самое главное: король не владел королевством. Даже апологеты абсолютизма настаивали на том, что король правит, но не распоряжается жизнями и имуществом своих подданных, что он обязан чтить и защищать традиции, что он не должен принимать законы, не консультируясь с теми, кого они затронут [Хеншелл, 15-23, 47-48, 51-52, 99-100, 227]. Естественно, ни относительная слабость монарха, ни увещевания его придворных воспитателей не предотвращали несправедливостей, особенно по отношению к представителям других религиозных конфессий. Но старания Власти иметь репутацию легитимности и законности, развитое правовое сознание подданных и высокая степень сословной солидарности препятствовала возникновению в Европе Раннего Нового времени деспотии, которую сегодня по незнанию отождествляют с абсолютизмом. Деспотия возникла, но в другом месте… 

Триумф самодержавия

Условия, в которых формировалось Русское государство кардинально отличались от аналогов Западной Европы. Средневековые политические объединения, наиболее близкие к европейскому феодализму, за исключением нескольких северных торговых городов, были уничтожены ордынским нашествием. То же, что появилось на их месте, было колониальными землями орды, управление которыми она для удобства передала удельным князьям. Потомки настоящих хозяев земель Северовосточной Руси соревновались между собой, кто соберёт с населения больше дани и заручится расположением хана. Несмотря на делегированную власть над податным населением, это была неблагодарная работа, ведь монгольский господин считал удельных князей холопами: унижал, стравливал между собой, казнил из прихоти, брал их детей в заложники. В этих условиях политический отбор проходили сравнительно жестокие и беспринципные элиты, не намеренные панькаться ни с простолюдинами, ни с родственниками-конкурентами, которые на практике претендовали на расположение хана, а в теории – на статус верховного правителя русских земель [Пайпс, 83-88]. Доставшийся от Киевского периода обычай наследования престола, как и многие другие государствообразующие традиции Руси, монголов какое-то время устраивал, но их частое вмешательство в процесс передачи власти так или иначе пошатнуло авторитет традиции. Посему ещё задолго до рассматриваемого нами периода московская ветка Даниловичей под патронатом ордынских надвластей вопреки древним правилам наследования закрепила свои позиции в качестве претендента на доминирование над Северовосточной Русью [Perrie, 134-140]. 

Благодаря привилегированному доступу к налоговым поступлениям, ослаблению ордынского влияния, тактическому союзу с боярством и церковью, удачным военным походам и расширению подконтрольных территорий московский князь постепенно брал на себя полномочия великого хана. Со всеми атрибутами ордынской политической культуры, в том числе с претензией на право распоряжаться жизнями и имуществом своих подданных. У воли государя не было институциональных ограничений – он имел право распоряжаться свободой и собственностью, причём не только простолюдина, но и знатного человека. Это не значило, что правитель постоянно творил с подданными, что хотел, или пытался всё контролировать. Тем не менее, конфискации имущества и принудительное перемещение местных элит с заменой их лояльными Центру, были по европейским меркам беспрецедентными. Это имело два важных следствия для государственной централизации. Во-первых, разбавление местного населения пришлым способствовало размыванию региональных особенностей и независимых центров власти. В таком виде провинциям было сложнее сопротивляться усилению административного контроля Москвы, в том числе налогообложению. Во-вторых, контроль над передвижением подданных упрощал учёт и управление ресурсами. В то время как в Западной Европе наблюдался тренд на «дефеодализацию» общественных отношений, в России наперекор автохтонной традиции свободного передвижения началось прикрепление всех сословий к роду занятий и месту жительства. Закрепощались не только крестьяне, но также ранее свободные купцы, священники и даже дворяне. Самовольный отъезд за рубеж считался государственной изменой, а переход в другое сословие всячески ограничивался. Именно московская линия заложила фундамент служилого государства с военной организацией, где каждый имел закреплённое за ним место и был обязан нести службу – военную, духовную, коммерческую, сельскохозяйственную [Пайпс, 91-102, 116-121, 127, 134-139]. Теперь поговорим о каждом сословии по отдельности.

Церковь никогда не играла на Руси той роли, какова она была на Западе, поэтому называть русское духовенство первым сословием было бы неверно. У него не было ни политических амбиций, ни интеллектуальной выучки, ни наконец условий, в которых можно было бы достигнуть могущества и независимости Католической церкви. Сохранив свои институты и владения под протекцией орды, русская церковь впала в ещё большую зависимость от московских князей, когда те стали избавляться от монгольского ига и строить централизованное государство. Сам характер самодержавия, не терпевшего на своей территории островков независимости, противоречил понятию симфонии духовной и светской власти даже в теории. Но и на практике духовенству, при условии, что его оставят в покое, была выгодна сильная монархия, которая могла приструнить знать, приумножить земли с православной паствой и расправиться с еретиками, подбивавшими самодержца к переделу церковной собственности. К середине XVI века Русская Православная церковь, освобождённая от налогов и накопившая внушительные богатства, всё-таки нарвалась на подобие реформации. В отличие от протестантских стран, земли у монастырей остались, доктринальные и моральные нормы не изменились, но в административном плане духовенство стало больше зависеть от светских властей, которые назначали епископов и митрополитов, вмешивались в церковное управление и судопроизводство. Однако по сравнению с тем, что Власть требовала от других сословий, на тот момент это был компромиссный вариант [Пайпс, 297-307]. Преданный сторонник самодержавия, церковь отблагодарила светскую власть и провела интеллектуальную работу по легитимации, ритуализации и обожествлению монаршей власти. Вплоть до середины XVI века титул царь признавался в московской политической традиции лишь за верховными правителями, чей авторитет имел божественное происхождение – за православным (византийским) императором и татарским ханом. В этом смысле коронация Ивана IV изменила его статус первого (князя) среди равных на верховного правителя, поставленного Богом. Вместе с отсутствием институциональных сдержек монаршей власти и крутым нравом первого русского царя новая религиозная идеология легитимизировала тип правления, от которого в итоге пострадало не только непослушное боярство, но и высшее духовенство [Perrie, 245-249, 388-400]. Ивана не просто так прозовут Грозным.

Русской аристократии повезло меньше, чем духовенству. На Западе до того как стать эксклюзивной собственностью, которую по мере развития товарно-денежных отношений покупалась у сюзеренов, за пользование пожалованных им земель вассалы обязаны были нести военную службу. Тем не менее, главной особенностью европейского феодализма было не условное держание земли, а признание взаимных обязательств и право расторгнуть контракт в случае невыполнения его условий одной из сторон. Напротив, русская аристократия, привыкшая самовольно и беспрепятственно переходить на службу к другому князю, массово столкнулась с условным землевладением лишь тогда, когда московский самодержец объявил земли удельных князей и бояр своей собственностью, а их самих обязал служить в обмен на право ею пользоваться. То есть, пока суверенитет европейского монарха крепчал, знать обзаводилась собственностью и гарантией прав в обмен на отказ от политической самодеятельности, бояре из эксклюзивных землевладельцев, не связанных никакими обязательствами, становились вассалами могущественного сюзерена-монополиста, который по ордынской традиции считал их бесправными холопами. И если фундамент «русской системы» ещё в конце XV века заложил Иван III, чьё правление было относительно компромиссным, а репрессии в основном были направлены против элит завоёванных земель, то весь потенциал показал его внук – Иван Грозный. Опричнина, то есть уничтожение монархом значительной части старых землевладельческих родов руками незнатных головорезов, была чрезвычайной мерой, предпринятой на фоне внешнеполитических неудач. Однако расправы такого масштаба, которые не встретили сколько-нибудь организованного сопротивления, которые не повлекли для царя никаких последствий, были заложены в сами институты самодержавия, где законом была воля государя. После опричнины Ивана Грозного на территории Русского царства стали преобладать пожалованные, а не наследственные имения, а представители боярских родов, хотя и продолжали иметь привилегированное положение в занятии высших государственных должностей, привыкали к послушанию и перемещению с места на место. Чтоб, не дай бог, корни нигде не пустили да крамолу не удумали [Сергеев, 63-70, 116-122]. 

Если в Западной Европе города были центрами коммерции, обладали значительной независимостью, а их жители чувствовали корпоративную и профессиональную солидарность, то на Руси городское самоуправление снова-таки закончилось с приходом орды. В Московский период города стали административными единицами с военными гарнизонами, подотчётными Центру, а не местному населению. Горожане, не несшие военной службы, не имели особых прав, отличающих их от сельского населения. Они платили налоги и отрабатывали трудовые повинности, часто страдая от беспредела воевод и царских чиновников, на который Центр закрывал глаза до тех пор, пока поступали налоги. Примитивность экономики и незащищённость прав собственности не давали развиться независимому классу предпринимателей, который мог бы передать своё дело и общественное положение по наследству. Ввиду того, что царь рассматривал купцов в качестве ещё одного тяглового сословия, их род занятий и место жительства во многом зависел от решений сверху. Причём чем богаче и успешнее был купец, тем больше ответственности налагала на него царская служба. Она могла направить его собирать таможенную пошлину и налоги с продажи спиртных напитков, оценивать товары которые собирался купить царь, продавать их за него, руководить производствами, чеканить монету. С торговым людом наблюдалась всё та же подстрекаемая Властью внутрисословная разобщённость, которая делала представительные собрания Западного типа невозможными. Русские сословия были не автономными корпоративными объединениями, которые могли организованно отстаивать свои интересы, а органами государственной власти, что выполняли административные, военные, хозяйственные и другие функции. Так как русский царь имел дело не с группами интересов, а с подчинёнными, договариваться с ними о законодательстве и налогообложении он, конечно, мог, но обязан не был. Поэтому не удивительно, что усиление боярской думы или созыв земского собора в России, как правило, были связаны с чрезвычайными обстоятельствами типа молодости монарха либо непопулярности принимаемых им мер, на которые он желал получить одобрямс. Причём не от представителей земств и сословий, а от собственных агентов, которые в основном на эти собрания и допускались [Пайпс, 143-145, 255-266]. 

Несмотря на своё соответствие модели Жувенеля, где Центр подчиняет независимые социальные власти при поддержке низов, самодержавие XVI века было слабым, особенно в инфраструктурном плане. Во-первых, администрирование обширных территорий с примитивными средствами сообщения и принуждения, а также малочисленной, неэффективной и коррумпированной бюрократией оставляло бóльшую часть сфер жизни населения на собственное усмотрение. Однако это не всегда воспринималось народом как благо, ведь отсутствие государственного насилия часто подразумевало беззащитность перед разбойниками. Во-вторых, дистрибутивный характер власти самодержца, построенной на насилии, понижал уровень доверия и кооперации внутри общества. А это снижало мотивацию его лучших представителей участвовать в коллективных проектах вроде войны и гражданской службы [Сергеев, 17, 19-20, 183]. Несмотря на номинальное христианство, Русское царство по своему подходу к администрированию людских и природных ресурсов, имело больше общего с древними империями доминирования, опирающимися на рабский труд, чем с европейскими монархиями Раннего Нового времени, где относительно эгалитарное христианство способствовало формированию гражданского самосознания и, как следствие, увеличению коллективной власти. В общем и целом, военизированный тип государства окончательно утвердился на Руси в Московский период в условиях оккупации жестоких иноверцев, которая во многом определила тип властвования русской элиты. После освобождения от ордынского гнёта Русское государство прошло через череду войн и смут, на что Центр отвечал закручиванием гаек, а социальные власти и периферия – бесцельным бунтом, смирением либо эмиграцией. Но настоящее закрепощение было ещё впереди…

Источники

Берман Г. Д. «Западная традиция права: эпоха формирования» // Инфра-М (1998)

Кревельд М. «Расцвет и упадок государства» // ИРИСЭН (2006) 

Манн М. «Источники социальной власти — Том 1. История власти от истоков до 1760 года н. э.» // Издательский дом «Дело» (2018)

Пайпс Р. «Россия при старом режиме» // Независимая Газета (1993)

Сергеев С. «Русское самовластие. Власть и её границы: 1462– 1917 гг.» // Яуза (2023)

Хеншелл Н. «Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени» // Алетейя (2003)

Perrie M. «The Cambridge History of Russia, Volume 1: From Early Rus to 1689» // Cambridge University Press (2006)