Коммутатор, часть 2

<Часть 1

4. Станция "Пески"

Станция воздвиглась из марева, постепенно закрыв глухими стенами виды проклятых пустошей. То ли тысячелетний колизей, то ли памятник советскому брутализму, надо мной нависал огромный купол, из которого выпирали в небо структуры, похожие на беспорядочное нагромождение монолитов и призм. Вершину строения венчал целый лес башенных антенн и сплетающихся металлических конструкций, внутри которого тут и там медленно пульсировали красные огни.

Женский голос, оглушительный на таком расстоянии, раздался из дверного проёма, к которому вела широкая разбитая лестница:

— Ресурс текущего погружения исчерпан, целостность структуры... — на долю секунды абсурдно дружелюбный голос замешкался, — восемь процентов, стабильность соединения не гарантируется. Всему персоналу немедленно приступить к эвакуации. Повторяю...

Тяжело опираясь на остатки балюстрады, я поднялся к дверям и застонал от наслаждения, ступив в прохладную тень под куполом станции. Потолок в полутёмном ангаре не был совсем глухим: в паре мест столбы света пробивались в треугольные дыры от выпавших плит. Сквозь щели в стыках сыпались струйки песка, образуя горки на бетонном полу и заполнявшем помещение оборудовании: каждый квадратный метр занимали электрические шкафы, щитки, покрытые тумблерами, лампочками и полустёршимися от времени надписями — контрольные панели или бог знает что ещё.

Провода были здесь повсюду: свешивались с ферм на потолке, тянулись от шкафов к специальным мачтам, объединялись там с другими, пока не достигали толщины в руку. Где-то среди них затерялась и та линия, что привела меня сюда. Тяжёлые связки кабелей из всех концов круглого зала тянулись вверх, сходясь в одной точке: вершине башни, стоявшей в самом центре. Она напоминала маяк. Стеклянная армированная полусфера наверху, что-то вроде обзорной комнаты, имела метров десять в диаметре. Внутри горел свет.

Показавшийся на первый взгляд абсолютно безжизненным лабиринт обесточенного железа всё же не был таковым. То в одном месте, то в другом щёлкало, поднимая облачко пыли, одинокое реле. Сквозь щели пробивался изнутри шкафов свет радиоламп, на панелях под дрожащими в районе нуля стрелками перемигивались редкие огоньки. Встречались россыпи зелёных и красных искр, но жёлтые преобладали. Откуда-то из-под пола доносилось тихое гудение, отдававшееся вибрацией в ногах. Место было давно покинуто, но не мертво. Под потолком заскрипел невидимый репродуктор, и, отскакивая эхом от сводов, раздался возбуждённый голос Кесселя:

— Вы добрались! Удивительно. То есть чудесно, я хотел сказать.

— Мне нужно подняться на этот маяк?

— Маяк? А, да, конечно. Двигайтесь к самому центру.

— Здесь где-нибудь есть вода?

— Боюсь, Виктор Степанович, в вашем случае вода лишь метафора истекающего времени. Что вам нужно, так это поскорее оказаться здесь, у нас.

— Кой чёрт метафора! Я умираю от жажды.

— Уверяю вас, мы сделаем всё возможное, чтобы этого не случилось.

Собрав остатки сил, я побрёл по сужающейся спирали прохода между машин. Некоторые из них оживали при моём приближении, освещались тёплым янтарём ламп, начинали стрекотать самописцами, другие — большая часть — оставались темны.

— Вы обещали всё объяснить, когда я доберусь до станции. Самое время начать.

— Я уже говорил вам, что объяснить будет непросто.

— Попытайтесь. Что такое эта станция?

— Это коммутатор. Наша полевая лаборатория, если угодно, один из самых удалённых узлов сети. Практически фронтир. К сожалению, наши ресурсы весьма ограничены, операторов не хватает, так что большая часть сети работает в автономном режиме. Вы знаете, все эти проблемы с финансированием...

Бормотание Кесселя было сметено рёвом иерихонской трубы под сводами купола:

— Ресурс текущего погружения исчерпан, целостность структуры... шесть процентов, соединение нестабильно. Всему персоналу немедленно приступить к эвакуации.

Когда сообщение закончилось, я перестал зажимать уши. Вибрация, исходящая из-под пола, стала сильнее.

— Что произойдёт, когда отсчёт дойдёт до нуля? — закричал я в потолок громче, чем это было необходимо. В ушах ещё звенело.

— Этот участок будет для нас потерян, а вы останетесь в вегетативном состоянии. Или навсегда застрянете там, это зависит от точки зрения. Поспешите же!

— Это можно как-то остановить? — я пролез под одним из пультов, чтобы сократить путь, но оказался в тупике и, чертыхаясь, полез обратно.

— Увы, нет. Мы используем что-то вроде... погружаемого бакена, чтобы закрепиться на вашей стороне. Последний эксперимент сорвался: структура мнемограммы на нём оказалась повреждена вашим, мой друг, вторжением. Совершенно невольным, я понимаю это, не беспокойтесь.

К вибрации добавились мерные удары, как если бы в подвале заработала сваебойная машина, пока ещё в четверть силы. Мне становилось хуже, мысли с огромным трудом ворочались в голове.

— Это место, эта пустыня... Она хотя бы на Земле?

— Зрите прямо в корень, Виктор Степанович! Ответ будет — да. И нет.

— Можно просто Виктор.

— Как угодно. Видите ли, Виктор, здесь мы ступаем на зыбкую почву, что издавна являлась вотчиной философов. Думаю, вы и сами уже многое поняли. Наблюдаемое вами пространство, несомненно, объективно существует, но в то же время имеет психогенную природу. Возможно, вы увидите в этом парадокс, но его на самом деле нет. Танатонавтика — молодая дисциплина, отчасти засекреченная ввиду ряда не решённых этических вопросов. Знали бы вы, как нам трудно находить доброволь...

— Ресурс текущего погружения исчерпан, целостность структуры... четыре процента.

— Верно, не будем забывать о том, что действительно важно. Вы как будто...

— Да. Почти дошёл.

Я стоял у самого подножия "маяка". От силы подземных ударов раскачивались кабеля, свисавшие с ферм над моей головой. Проникавший снаружи солнечный свет изменился: там, над вечной пустыней, как будто впервые в истории начинался закат. Вверх вела узкая железная лестница, и я сделал первый шаг.

— Я лежу в коме и вижу сон? Так?

— Э-э... Виктор, это крайнее упрощение. И я не уверен, что сейчас подходящий момент для этого разговора.

— Отчего же, я тут совсем не занят.

— Что ж. Вы сами знаете ответ.

— Где я на самом деле?

— В институте геронтологии. Мы не сразу заметили проблему, но потом вам каким-то образом удалось выйти на связь, да ещё и натворить дел. Вас нашли без сознания и доставили сюда. Даже присвоили кодовое имя на время операции: "Орфей", — он неприятно хихикнул, но смешок утонул в трансформаторном гуле и ударах сваебойного метронома. — Можете гордиться, вы первый гражданский, прикоснувшийся к Запредельному. Я вам даже немного завидую.

— Не понимаю... Я плохо помню, что случилось. Чёрт!

На верхней площадке я пошатнулся, зашёлся кашлем и согнулся пополам. Горло драло так, будто я кашлял алмазной крошкой. Пол оказался неожиданно далеко, отчего голова закружилась ещё сильнее. Репродуктор продолжал что-то говорить, но я не слышал. На ощупь найдя ручку на ведущей в стеклянную комнату двери, я мешком ввалился внутрь и застыл на пороге, увидев.

— Дедушка?

5. Исход

Одна из ламп дневного света ещё горела под потолком, изредка мигая — в такие моменты сюрреалистичная сцена погружалась в темноту и становился виден трепещущий хаос огоньков на аппаратуру внизу, в зале. Теперь почти все огни были красными.

— Кессель, — я вновь раскашлялся. — Кессель, какого чёрта?!

В центре застеленной протёртым ковром круглой комнаты стоял журнальный столик, а на нём — два красных телефона, таких новеньких и блестящих, словно только что сошли с конвейера. Возле стола я увидел два мягких кресла, и в одном из них с задумчивым, отсутствующим видом сидел мой дед. Моего появления он не заметил. Казалось, он смотрит сквозь стекло куда-то вниз, но было ясно, что мысли его очень далеко отсюда. В руке он держал трубку одного из телефонов и тихо бормотал туда что-то, будто бы ведя неспешный разговор со старинным другом. Медленно шагнув вперёд, я прислушался.

— А как цвела акация тем летом, ты помнишь? Запах стоял такой, что от него кружилась голова. Ты испугалась шмеля, а потом обиделась, что я над тобой смеялся, пришлось катать тебя три круга на колесе обозрения, прежде чем разрешила себя поцеловать. Никогда не забуду вкус подтаявшего мороженого на твоих губах.

— ...сколько сломано копий! Кто только ни пытался объяснить, как происходит редукция волновой функции в точку, почему пси-функцию нельзя после измерения вернуть в предыдущее состояние. Со временем всем просто надоело. Есть уравнение Шрёдингера, как посчитать — понятно, а остальное, мол, не так и важно. Послушали Эверетта, поудивлялись да и разошлись. А я утверждаю... Что? Нет уж, коллега, я попрошу вас...

— Когда мать хоронили, была зима. Яму заранее выкопали, а ночью ударил такой мороз, что от холода треснула домовина, оставленная в сенях. Мне шесть лет тогда было, так я испугался, что это мёртвая мама встала и сейчас ко мне прощаться придёт. Как начал ночью плакать, так до самого кладбища и не прекращал. Стали яму засыпать, а земля схватилась льдом, даже горсть было не взять, чтобы на крышку кинуть.

Я положил руку деду на плечо, осторожно потряс, тщетно надеясь прервать напугавший меня ступор.

— Что с тобой? Ты в порядке? Посмотри на меня.

— Я бы на вашем месте не тратил время, — деликатно откашлялся динамик голосом Кесселя, — Пётр Семёнович не ответит, его здесь нет. Пожалуйста, садитесь, мы готовы начать ваше извлечение.

— Что значит "его нет"? Вот же он сидит. Эй! Дедушка, слышишь меня? Это Витя!

— Пётр Семёнович мёртв, вы же сами его и нашли, помните?

— Я... что-то помню. Я вошёл на цыпочках. А он лежал там, на столе, ещё даже тёплый. Дед... Что с ним случилось?

— Управляемый сердечный приступ. Прошу вас, Виктор, у нас мало времени! Соединение крайне нестабильно. Вы хоть знаете, под какие статьи подведёте людей, если не получится вас вернуть? Хотя бы подумайте о других!

— Слышишь, ты, — я почти шипел, задрав голову и высматривая на потолке репродуктор, — я с места не сдвинусь, пока не пойму, что тут творится и что вы сделали с дедушкой! И со мной, если на то...

— Ресурс текущего погружения исчерпан, целостность структуры... два процента.

Я ждал: как и обещал, не двигаясь с места. Не представляете, чего мне это стоило, но я понимал, что это последний шанс получить ответы. Секунды шли, я готов был сдаться, когда Кессель быстро заговорил.

— А знаете что? Чёрт с вами. Ваш дед был удивительный человек, настоящий учёный, которого я безмерно уважал. Это он основал кафедру Танатологии, практически изобрёл новую дисциплину! Сумел многих убедить в своей правоте, а это было ой как нелегко, можете мне поверить. Когда начались серьёзные проблемы с сердцем, он сам пошёл на установку модифицированного кардиостимулятора и завещал себя науке.

Он слегка отдышался и продолжил.

— Нам постоянно нужны добровольцы, вы понимаете? Живой человек не может проникнуть в Запредельное сам, для получения данных с той стороны мы используем некробакены — посмертные мнемограммы. Да-да! То, что вы там видите, это не ваш дедушка, а просто гипсовая маска, снятая с лица покойника. Закольцованная память, бесконечно переживающая сама себя. Никакая не душа и не призрак, или что там ещё взбрело вам в голову, а просто-напросто оборудование! И оно практически сломано, потому что кое-кто без приглашения навещает родственников. Кое-кто, войдя в квартиру, тело хозяина которой, как вы верно заметили, ещё не остыло, лезет любопытными руками щёлкать тумблерами, назначения которых не понимает даже отдалённо!!

— Господи. Сколько ещё я забыл? На нём были какие-то странные наушники... Я думал, он слушал что-то перед смертью, хотел узнать, что.

— Вы узнали, поздравляю. Вы теперь столько всего знаете, что я под суд пойду, если об этом станет известно. Вам стоит что-нибудь сделать по поводу вашего болезненного любопытства, если выживете.

— Я тоже такая мнемограмма? Как затёртая магнитофонная кассета?

— Вас с дедушкой, пользуясь вашей аналогией, записало на одну бобину. Но главное то, что ваш мозг жив. Волновая функция ещё не коллапсировала, мы в силах обратить расщепление, если вы готовы сотрудничать.

Пошатываясь, я доплёлся до кресла и без сил рухнул в него. Дед оказался напротив, он всё так же бормотал в трубку, пересказывая осколки разрозненных воспоминаний, проживая заново всё то, чем являлся когда-то этот человек. Поддерживая тем самым истончившуюся связь с реальным миром и людьми на той стороне. За грохотом и гулом, доносящимся снаружи, я больше не мог разобрать его слов. Станция готовилась передать свой последний сигнал, прежде чем великая пустыня небытия пожрёт её.

— Что мне делать?

— Вспоминайте. После вашей записи вы каким-то образом активировали режим погружения. Воспользовались доступами дедушки, я полагаю. Как это выглядело для вас?

— Я... Думаю, я позвонил по телефону, — медленно протянув руку, я снял трубку с рычага. На секунду из отверстий динамика с шелестом показались длинные чёрные иглы и трубки, как бы обозначая своё присутствие, потом втянулись обратно.

— Отлично, судя по показаниям, вы на правильном пути, продолжайте вспоминать. Что бы это ни было, вам нужно сделать всё точно наоборот, в обратном порядке.

— У меня был номер станции. Нужно набрать его наоборот?

— Вам виднее, думайте! Боюсь, у нас будет только одна попытка.

Я потянулся было к наборному диску, но отдёрнул руку. Что-то было не так с этой идеей. Я ещё раз взглянул на деда, и тут озарение наполнило меня чувством уверенности. Вот оно.

— Я должен позвонить в квартиру. Позвонить деду.

— Тогда сделайте это!

Палец сам лёг на диск. Пластик был тёплым, неприятно шершавым. Один, восемь, один, три, шесть, четыре... Четыре, а что затем? Шесть или восемь? Хотя было жарко, как в домне, я почувствовал, что леденею от ужаса.

— Что случилось? — Кессель больше не пытался скрывать панику в голосе.

— Я не помню последнюю цифру! — закричал я, едва не плача. — Совсем вылетело из головы. Я не звонил ему в последние годы. Шесть или восемь? Вы не знаете?

— Мы не так близко общались. Вспоминайте же, ошибка будет фатальной, точность невероятно важна!

— Мне нужно подумать. По-моему, восемь. Нет, шесть, точно шесть!

— Решайтесь, времени больше нет, ни секунды!

И я прижал трубку к уху, и набрал цифру, и время замедлилось. Диск медленно возвращался на исходную: щёлк... щёлк... щёлк... Всего шесть щелчков. Адский шум вокруг стих, став космической тишиной. Спустя безумие и вечность раздался первый длинный гудок. Сидевший напротив дедушка вдруг поворачивается, в его глазах ужас, он страшно кричит мне в лицо. Гудки прерываются, знакомый голос говорит: "Алло, я вас слушаю". Это мой голос. Чёрные иглы с шуршанием вонзаются в мою голову, достают до среднего уха, боль просто ужасна. Всё заливает ослепительный белый свет.

6. До́ма

Всё удалось. Ослепительный свет превратился в свет медицинских ламп. Вялого, как набивная кукла, всего опутанного проводами и датчиками, меня извлекли из устройства, напоминавшего советскую сушилку для волос. Я очнулся в наш мир и, Господи, каким же он был нормальным! Кессель и его команда провели все, какие было возможно, обследования и тесты. Долго пугали возможными отложенными последствиями и расспрашивали о том, что я видел и чувствовал, находясь там. Я удовлетворял их исследовательский интерес целую неделю, после чего прямо спросил, задержан ли я. Оказалось, нет: задерживать меня у них не было ни полномочий, ни оснований.

На прощание меня попросили о двух вещах. Во-первых, никому не сообщать о том, что случилось. Насколько я понял, то, что гражданский едва не погиб в ходе экспериментов, могло принести институту массу неприятностей, в том числе с финансированием. Во-вторых, мне предложили должность и очень, очень солидный оклад с надбавкой за риск. Предложили работать на благо науки в качестве опытного танатонавта. Отказался наотрез.

Вот уже полгода как я вернулся домой, к любимой девушке и своим рутинным делам. Выгулять собаку. Сходить в магазин. Посмотреть кино. Вы не представляете, до чего всё это хорошо. Иногда я открываю кран и просто гляжу, как течёт бесконечная холодная вода.

Но кое-что не даёт мне уснуть по ночам. Дела по дому, рабочие командировки, планы на отпуск — всё это прекрасно, я вовсе не жалуюсь. Но просто не могу забыть, как прикоснулся однажды к Запредельному. Не могу перестать думать о том, до чего мелочна и предсказуема моя жизнь, насколько мало в ней тайны.

Есть и другая причина, по которой в один прекрасный день я снова обнаружил себя на ступенях института со спортивной сумкой в руке. Последним, что заставило меня принять предложение Кесселя, стали навязчивые сомнения. Этакий раздражающий дискомфорт в мелочах, будто вернулся домой из поездки, а в твоё отсутствие кто-то трогал твою коллекцию нэцкэ и иначе расставил книги на полке. Возможно, это те самые долговременные последствия, о которых меня предупреждали при выписке. Но может быть, просто может быть, я очнулся не совсем в той реальности, которую до этого покинул?

Мучительные, надоедливые сомнения. Правда ли небо всегда было голубым, а трава — зелёной, а не наоборот? Точно ли памятник Великой Насильнице всегда находился на Покровке, а не на Мясницкой? Верно ли, что празднество яйцеклада выпадает на первый понедельник сентября? Дурацкие вопросы, знаю. Но не даёт покоя то, что я всё же ошибся в последней цифре дедушкиного телефона. Проверил это по справочнику, когда вернулся.

Автор: Chainsaw